На вершине острова, в круге из огромных валунов, стоял загон. В соленом воздухе гнили деревянные столбы, а между ними была намотана примитивная ограда из ржавой колючей проволоки. Внутри загона росли пучки жесткой травы, на которой стояли три овцы. И Анжела.
Она забралась в эту тюрьму, гладила одну из заключенных и ворковала ласковые слова в ее тупую морду.
– Овцы, – торжествующе сообщила Анжела.
Джонатан оказался там быстрее меня и тут же огрызнулся:
– Ну и что?
– А разве не странно? – сказал Рэй. – Три овцы посреди крошечного острова.
– По мне, они неважно выглядят, – произнесла Анжела.
Она оказалась права. Без защиты от погодных условий животным было худо – глаза их покрывал липкий гной, а шерсть клоками свисала с тел, обнажая тяжело вздымающиеся бока. Одна из овец – то ли от болезни, то ли от истощения – рухнула на колючую проволоку и, казалось, не могла подняться.
– Это жестоко, – сказала Анжела.
Я была вынуждена с ней согласиться. Запереть эти создания с несколькими травинками и помятым жестяным баком застоявшейся воды было настоящим садизмом.
– Вот ведь странно, да? – спросил Рэй.
– Я порезался, – Джонатан присел на один из плоских валунов и разглядывал правую ступню.
– Наверное, о стекло на пляже, – произнесла я, обменявшись рассеянным взглядом с одной из овец.
– Они такие невозмутимые, – сказал Рэй. – Простачки от природы.
Странно, что животные не выглядели такими уж несчастными, они смотрели на нас скорее философски и словно говорили: «Я всего лишь овца и не жду, что ты будешь любить меня, заботиться обо мне, беречь меня, кроме как ради того, чтобы однажды насытить свой желудок». Ни вам сердитого блеяния, ни злого удара копытом.
Лишь три серые овцы, ожидающие смерти.
Рэй уже потерял к ним интерес. Он брел по пляжу, пиная перед собой банку. Та дребезжала и подпрыгивала, напоминая мне о камнях.
– Мы должны их отпустить, – заявила Анжела.
Я пропустила ее слова мимо ушей. К чему свобода в таком месте?
– Ты не думаешь, что нам стоит так поступить?
– Нет.
– Они умрут.
– Их не без причины посадили сюда.
– Но они умрут.
– Если мы их выпустим, они тоже умрут. На берегу нет еды.
– Мы их накормим.
– Французскими тостами и джином? – поинтересовался Джонатан, вынимая из пятки осколок стекла.
– Мы не можем просто оставить их.
– Это не наше дело, – ответила я.
Все это становилось скучным. Три овцы. Кого волнует, живы они или… Час назад я думала так о себе. У нас с овцами оказалось что-то общее.
Заболела голова.
– Они умрут, – в третий раз заныла Анжела.
– Ты тупая сука, – без злобы, спокойно, словно констатируя очевидный факт, сказал ей Джонатан.
Я не смогла сдержать улыбку.
– Что? – она выглядела так, будто ее укусили.
– Глупая сука, – повторил он. – С-У-К-А.
Вспыхнув от гнева и смущения, Анжела повернулась к нему и сказала, скриви губы:
– А из-за тебя мы здесь застряли.
Неизбежное обвинение. Слезы в ее глазах. Его язвительные слова.
– Я сделал это нарочно, – сказал Джонатан, сплевывая на пальцы и втирая слюну в порез. – Хотел проверить – сумеем ли мы оставить тебя здесь.
– Ты пьян.
– А ты дура. Но я-то утром протрезвею.
Старые обиды не заживают.
Пытаясь сдержать слезы, Анжела рванула по пляжу за Рэем и скрылась из виду. Я даже посочувствовала ей. Когда доходило до словесных перепалок, она становилась легкой добычей.
– Ты настоящий ублюдок, когда захочешь, – сказала я Джонатану, а он просто взглянул на меня остекленевшими глазами.
– Лучше быть друзьями. Тогда я не буду ублюдком. Для тебя.
– Меня ты не пугаешь.
– Знаю.
Овца снова уставилась на меня, а я глазела на нее в ответ.
– Чертовы овцы, – сказал Джонатан.
– Они ничего не могут с этим поделать.
– Будь в них хоть капля порядочности, перерезали бы себе глотки.
– Я возвращаюсь на яхту.
– Чертовы уроды.
– Идешь?
Он взял меня за руку – стремительно, крепко, и держал так, будто никогда не отпустит. И вдруг посмотрел на меня.
– Не уходи.
– Здесь слишком жарко.
– Останься. Камень удобный и теплый. Ложись. В этот раз они нам не помешают.
– Ты знал? – спросила я.
– Ты про Рэя? Конечно, знал. Я думал, мы устроили небольшое представление.
За руку, точно за веревку, он притянул меня ближе к себе. Его запах напомнил про камбуз, хмурый взгляд, бормотание «Люблю тебя», тихий побег.
Дежавю.
И все-таки что делать в такой день, если не ходить по одному и тому же унылому кругу, словно овцы в загоне? Снова и снова. Дышать, трахаться, есть, срать.
Однако джин ударил Джонатану в пах. Он старался изо всех сил, но безуспешно. Все равно что пытаться пропихнуть внутрь спагетти.
Раздраженный, он скатился с меня.
– Черт. Черт. Черт. Черт.
Глупое слово, едва начнешь его повторять, и оно, как и все прочие, теряет всякий смысл. Перестает хоть что-то значить.
– Это неважно, – сказала я.
– Отвали.
– В самом деле, неважно.
Он смотрел не на меня, а разглядывал свой член. Если бы в тот момент у него в руке оказался нож, думаю, Джонатан отрезал бы себе причинное место и положил на теплый камень, как на усыпальницу своего мужского бессилия.
Я оставила его предаваться самосозерцанию и отправилась назад к «Эммануэль». Пока я шла, меня поразило кое-что странное, кое-что, чего я прежде не заметила. Синие мухи не разлетались при моем приближении, а просто позволяли себя давить. То ли впали в летаргию, то ли страдали суицидальными наклонностями. Они сидели на горячих камнях и лопались под моими ступнями, их яркие маленькие жизни гасли, точно огоньки.
Туман наконец-то рассеялся, и когда воздух прогрелся, остров открыл еще одну свою гнусную сторону – запах. Густая тошнотворная вонь была такой же «целебной», как в комнате, полной гниющих персиков. Сиропом она втекала через поры и ноздри. А за приторной сладостью пряталось что-то иное, куда менее приятное, чем персики. Не важно, свежие или гнилые. Смрад, который напоминал об открытом люке канализации, забитой старым мясом; о стоках скотобойни, покрытых жиром и черной кровью. Я предположила, что это водоросли, хотя ни на одном пляже ничего подобного не чувствовала.
Зажимая нос, я перешагивала через полосы гниющих растений и была уже на полпути к «Эммануэль», когда услышала позади шум. Сатанинское ликование Джонатана почти заглушало жалобный голос умирающей овцы, но я догадалась, что натворил этот пьяный ублюдок.
Поскальзываясь на тине, я повернула назад. Одно из животных почти наверняка было слишком поздно спасать, но, возможно, я смогу помешать убить двух других. Загона не было видно, его скрывали валуны, но слышались торжествующие крики Джонатана и глухие удары. Я заранее знала, что увижу.
Серо-зеленая лужайка сделалась красной. Джонатан был в загоне с овцами. Две уцелевшие в панике метались туда-сюда, блея от ужаса, а Джонатан стоял над третьей. Его жертва обмякла – тощие передние ноги подогнулись, задние окостенели в преддверии смерти. Тело тряслось в судорогах, а глаза казались скорее белыми, чем карими. Верхняя часть черепа почти полностью раскололась, обнажив серые мозги, пробитые осколками костей и размазанные большим круглым камнем, который Джонатан по-прежнему сжимал в руках. Пока я наблюдала, он успел еще раз опустить свое орудие в чашу овечьих мозгов. Теплые сгустки и кровь разлетелись во все стороны, забрызгав и меня. Джонатан походил на какого-то сумасшедшего из ночных кошмаров (каковым в тот момент, полагаю, и был). Его обнаженное тело, еще совсем недавно белое, походило на фартук мясника после тяжелого дня на скотобойне, а лицо было так залито овечьей кровью, что Джонатана едва можно было узнать…
Животное уже умерло. Жалкое блеяние оборвалось, и овца опрокинулась, довольно комично, точно мультяшка, зацепившись ухом за проволоку. Джонатан смотрел, как она падала, и его лицо под кровавой маской расплылось в улыбке. Ох, эта улыбка, скольким целям она служила. Не ею ли он очаровывал женщин? Не она же говорила и о похоти, и о любви? Теперь, наконец, проявилось ее истинное назначение – это была туповатая ухмылка довольного дикаря, стоявшего над добычей с камнем в одной руке и своим мужским достоинством в другой.
Затем Джонатан пришел в себя, и улыбка медленно угасла.
– Господи, – произнес он и содрогнулся от отвращения.
Я отчетливо видела, как у него скрутило желудок, от приступа тошноты Джонатан согнулся пополам, и полупереваренный джин и тосты разлетелись по траве.
Я не шевельнулась. У меня не было желания успокаивать или утешать его – помогать ему было просто выше моих сил.
Я пошла прочь.
– Фрэнки, – окликнул он сквозь комок в горле.
Я не смогла заставить себя оглянуться. Для овец ничего нельзя было сделать, так или иначе они мертвы, а мне хотелось лишь убежать подальше от маленького круга из камней и выбросить это зрелище из головы.
– Фрэнки.
Как можно быстрее я поспешила обратно к пляжу и относительной адекватности, царившей на «Эммануэль».
Запах сделался сильнее. Гадкой волной он поднимался от земли к лицу.
Жуткий остров. Мерзкий, вонючий и безумный.
Спотыкаясь о сорняки и грязь, я могла думать только о ненависти. «Эммануэль» была уже недалеко…
И тут, как случалось и раньше, послышался легкий перестук. Я остановилась, неловко балансируя на гладкой макушке камня, и посмотрела налево, где только что притихла катившаяся галька. Когда она замерла, другая, более крупная, около шести дюймов в поперечнике, словно сама собой сдвинулась с места и покатилась по пляжу, ударив соседок и начав новый исход к морю. Я нахмурилась, и у меня закружилась голова.
Может быть, какое-то животное под пляжем – скажем, краб – шевелило камни? Или это жара каким-то образом вдохнула в них жизнь? И снова камень побольше…
Я пошла дальше, а позади все грохотало – одна маленькая череда ударов переходила в другую, создавая почти непрерывный перестук.