Потрясенный Рон смотрел на нее: то, что он видел, не походило на обычное тело полной женщины. У нее были груди неимоверных размеров и огромный живот, свисавший и прикрывавший ее женское естество. Но именно она подходила для его возбужденных чресел, для его рук…
Он понял — вот что он держал, в руке. Женщина была живым воплощением каменной статуэтки, что он сжимал в ладони. Да, камень изображал женщину — Венеру, еще более могучую, чем миссис Блаттер: ее огромный живот наполнен детьми, ее груди вздымаются, как горы, ее лоно — долина, куда входит целый мир. Все прошедшие годы прихожане в церкви поклонялись богине, скрытой под алтарным покровом.
Рон бросился к выходу, отталкивая с дороги миссис Блэттер, полицейского и безумного Деклана.
— Не выходи! — крикнул ему вслед Айвенго. — Он совсем рядом.
Рон все крепче сжимал камень.
Священник за его спиной громким и скрипучим голосом бормотал что-то, обращаясь к своему хозяину. Да, он предупреждал монстра об опасности.
Рон распахнул дверь сильным толчком. Вокруг свирепствовал огонь. Он увидел обгоревший труп младенца, обожженное мясо собаки со сгоревшей шерстью… И чудовищный силуэт посреди океана огня. Голый Мозг поворачивал голову — возможно, он прислушивался к доносившимся из церкви словам Деклана. Чудовище озиралось по сторонам. Похоже, оно уже почуяло, что его противник нашел каменную женщину.
— Сюда! — крикнул Рон. — Я здесь! Я здесь!
Чудовище направилось к нему, уверенно ступая по углям. Походка победителя, идущего к месту финального сражения. Шаги палача, подступающего к связанной жертве. Почему оно столь уверено в себе? Почему не замечает, что в руках Рона смертельное оружие?
Оно не слышит предупреждения Деклана? Оно не замечает опасности?
Или…
О боже!
Или Кут ошибся, и это всего лишь камешек. Безобидная и глупая безделушка.
Шею Рона сдавили пальцы.
Это безумец.
— Сволочь, — выстрелил в ухо голос Деклана.
Голый Мозг приближался.
Помешанный кричал ему:
— Он здесь! Возьми его! У бей его! Он здесь!
Внезапно хватка ослабла, и Рон увидел вполоборота, как Айвенго оттащил сумасшедшего к церковной стене. Тот продолжал хрипло выкрикивать:
— Он здесь! Здесь!
Рон обернулся и увидел, что грозная фигура уже рядом. Он не успел бы даже замахнуться своим камешком для самозащиты. Но Голый Мозг направлялся не к Рону — чудовищу нужен был Деклан. Монстр шел, прислушиваясь к его голосу и вынюхивая его запах. Айвенго отпустил Деклана, когда страшные пальцы, царапавшие воздух, слегка коснулись Рона. Дальнейшего Рон не увидел — он не мог смотреть, как руки Мозга схватили Деклана. Но он слышал мольбы о пощаде, сменившиеся стонами безнадежного отчаяния. Наконец он оглянулся: по стене и на земле было размазано то, что уже нельзя было назвать человеком…
Теперь гигант двинулся к нему, намереваясь повторить содеянное или сотворить еще худшее. Огромная голова вытягивала шею и жмурила глаза, необъятный живот колыхался. Казалось, монстр не мог разглядеть новую жертву. Огонь сильно изменил его внешность. Шерсть с его тела слетала на землю, скрученная и паленая, грива растрепалась, кожа на левой стороне лица покрылась черными пузырями. Глаза плавали в затопившей их смеси слизи и слез. Так вот почему Голый Мозг выбрал Деклана — тот производил больше шума. Рон остался незамеченным, поскольку гигант почти ослеп.
Но сейчас он должен видеть. Должен.
— Здесь… здесь, — проговорил Рон. — Я здесь! Я здесь!
Теперь Голый Мозг слышал его. Он повернулся. Он смотрел, но не видел. Зрачки вращались, пытаясь прояснить изображение.
— Да здесь же я! Здесь!
Голый Мозг взревел Поврежденное огнем лицо раскалывала боль. Ему хотелось убраться отсюда подальше. Туда, где земля прохладна, где льется лунный свет.
Потускневшие глаза остановились на камне — человек держал его в своей маленькой ладони. Голый Мозг почти не видел его, но он все знал. Воображение восполняло потерю зрения. Воображение мучило и пугало его.
Перед ним был символ проклятия, знак силы. Он боялся его больше всего на свете: месячная кровь женщины, ее разверстое лоно, принимающее в себя семя и извергающее детей. Эта женщина была сама жизнь, вечное плодородие. Она ужасала его.
Голый Мозг отпрянул от нее, запачкав ногу собственным дерьмом. Страх на его лице придал Рону уверенность. Зажав в кулак камень, он сделал шаг навстречу зверю. Потом другой… Он медленно шел, заставляя монстра отступать. Он вряд ли заметил, что к нему присоединился вооруженный Айвенго, едва сдерживающий желание открыть огонь.
Собственные силы Рона предали его. Камень, поднятый вверх, чтобы чудовище могло видеть его, вдруг оказался слишком тяжелым для его руки.
— Идите! — крикнул Рон собравшимся зелотам. — Идите и возьмите его.
Толпа зашевелилась и начала медленно приближаться.
Она была для Голого Мозга одним лишь запахом.
Слишком хорошо знакомым, слишком неприятным и ненавистным. Глаза его не отводили невидящего взгляда от женщины.
Он почувствовал, что запах смыкается вокруг него плотным зловонным кольцом, и выпустил клыки из обожженных десен.
Панический страх на мгновение развеял чары и заставил его броситься в атаку — туда, где ощущалось присутствие камня. Туда, где был держащий его Рон. Атака была стремительной и неожиданной. Клыки впились в скальп Рона, хлынула кровь, потекла по лицу.
И тогда людское кольцо стало сжиматься. Человеческие руки — слабые и маленькие — вскидывались и опускались. По позвоночнику били кулаки, кожу царапали ногти.
В ногу впился нож, разорвав коленное сухожилие. Голый Мозг отпустил Рона, издав агонизирующий вопль — оглушительный, словно это небеса упали на землю. Он оседал под своей тяжестью, его позвоночник сломался, а в его обгоревших глазах вспыхивали звезды. Люди бросились на него. Он отбивался, откусывал подвернувшиеся пальцы и распарывал склонившиеся над ним лица.
Бесполезно. Его мучителей уже не остановить. Их ненависть подкреплялась той, древней ненавистью, что выдержана веками.
Он еще сражался, лежа под ногами набросившихся на него людей, но знал — смерть близко. Он больше никогда не воскреснет, и коротать вечность под землей ему не придется. Он умрет не только в памяти людей. Он умрет совсем. Абсолют вечности станет абсолютом пустоты.
Эта мысль успокоила его. Он уставился незрячими глазами на отца своей последней жертвы, как тогда на дороге. Но теперь взгляд Голого Мозга потерял свою парализующую силу. Его лицо было пустым и ровным, как поверхность полной луны.
Рон отпустил камень на гигантскую голову. Камень вошел между закрывшихся глаз и нырнул в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.
Король умер. Тихо, без церемоний и оплакивания. Его просто не стало, раз и навсегда.
Рон не стал трогать камень, наполовину утонувший внутри головы мертвого чудовища. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: скальп был сорван, и Рон коснулся своего черепа. Кровь текла не останавливаясь. Но есть руки, что поддержат его, и в мире больше нечего бояться.
Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища Встретив на своем пути трубу сточного канала, ручеек заструился по ней и вытек там, где в полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там его и впитала благодарная земля.
Исповедь савана(Пер.с англ. Н. Волковой)
Некогда он был плотью. Человеческой плотью, кровью и амбициями. Но это было давно или так казалось, и память о том блистательном состоянии быстро испарилась.
Ясная картина прошлого исчезла, оставались лишь отдельные мазки красок — самых значимых для него, самых тревожных и мучительных. Из них вырисовывались лица: те, что он любил когда-то и ненавидел. Он видел эти лица ярко и отчетливо. Он помнил ласковый прощальный свет в глазах его детей. И тот же прощальный свет — только не ласковый — в глазах тех, кого он убил.
Он бы заплакал, если бы из полотняных глаз могли течь слезы. Заплакал бы от жалости к ним, к себе. Впрочем, слишком поздно о чем-то жалеть. Жалость — роскошь для живых, для тех, кто способен дышать и действовать, у кого есть силы и время.
Он был лишен всего этого — он, малыш Ронни, как называла его мать. Он умер три недели назад. Слишком поздно о чем-то жалеть.
Он хотел исправить свои ошибки. Он сделал для этого все возможное и невозможное. Он сумел продлить отведенный ему отрезок времени, связать воедино оборванные нити своего существования. Им двигало одно желание — воплотить задуманное. Выполнить свой план точно и аккуратно. Недаром он так любил бухгалтерию. Получить несколько пенсов из груды цифр — это была его любимая игра. Он чувствовал удовлетворение, когда баланс сходился.
К сожалению, жизнь не так совершенна, как цифры. Теперь он знал это. Он сделал все, что мог. Теперь осталось лишь исповедаться, чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя в Судный день.
Эта мысль жила в нем, когда его тело, как скатерть, накрыло собой скамью исповедальни собора Святой Марии Магдалины. Тело, казавшееся сейчас пугающе ненадежным Он стремился хотя бы отчасти сохранить прежний вид. Необходимо продержаться и не утратить форму прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепил душу и тело, собрал их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.
Сейчас войдет отец Руни. Они останутся вдвоем, разделенные решеткой исповедальни. Священник произнесет слова понимания и прощения. И тогда, в последние мгновения украденной жизни, Ронни расскажет священнику свою историю.
Начнет он с того, что отвергнет главное обвинение, пятно на его репутации: обвинения в порнографии.
Это абсурд чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердит каждый, кто знал его все тридцать два года его жизни. Боже, даже особого интереса к сексу у Ронни не было! В этом и заключалась ирония: он был почти праведником среди грешников. Соблазны обрушивались на людей, как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти вторгался в их жизнь и звучал пронзительно и неумолимо, звал за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и изнуряющему действию «американских горок»: один раз можно позволить себе прокатиться, дважды — кое-как вынесешь, но трижды — непременно затошнит. И кого удивит, что у доброго католика, женатого на доброй католичке, после девяти лет брака родилось лишь двое детей?