— Да-да-да, — отозвался Гольдберг. — А теперь уходите.
— Может получиться еще один залив Свиней[10]…
— Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! Ваше присутствие заставляет нации волноваться. — Он уставился на Ванессу. — Ну, вы собираетесь сесть или нет?
Она села.
— Я оставляю вас, — сказал Клейн и удалился.
Гольдберг начал издавать горлом звук — кек-кек-кек, — подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье из всех закоулков двора. Услышав это, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с серьезным лицом — так, будто веришь каждому произнесенному слову. Лишь трагедия требует смеха; возможно, они еще сумеют предотвратить ее — с помощью лягушек.
Во плоти(пер. с англ. М. Красновой)
Когда Кливленд Смит вернулся после беседы с дежурным офицером, его новый сокамерник был уже на месте. Он глядел, как плавают пылинки в солнечном луче, проникающем сквозь пуленепробиваемое оконное стекло. Это зрелище повторялось ежедневно (если не мешали облака) и длилось менее получаса Солнце отыскивало путь между стеной и административным зданием, медленно пробиралось вдоль блока Б, а потом исчезло до следующего дня.
— Ты Тейт? — спросил Клив.
Заключенный перестал смотреть на солнце и обернулся. Мэйфлауэр сказал, что новенькому двадцать два года, но Тейт выглядел лет на пять моложе. В лице молодого человека было нечто, делавшее его похожим на потерявшегося (и притом безобразного) щенка, которого хозяева оставили поиграть на оживленной улице. Глаза слишком настороженные, рот чересчур безвольный, руки тонкие: прирожденная жертва. Клив почувствовал раздражение от мысли, что придется возиться с этим мальчишкой. Тейт станет лишней обузой. У Клива нет сил, чтобы тратить их на покровительство новичку, несмотря на болтовню Мэйфлауэра о необходимости протянуть руку помощи.
— Да, — ответил щенок. — Я Уильям.
— Тебя так и называют Уильямом?
— Нет, — сказал мальчик. — Все зовут меня Билли.
— Билли, — кивнул Клив и вошел в камеру.
Режим в Пентонвилле был в некотором роде прогрессивным: по утрам, на два часа камеры оставались открытыми, нередко отпирались на пару часов и днем, что давало заключенным определенную свободу передвижения. Однако это имело и свои недостатки: например, разговоры с Мэйфлауэром.
— Мне велено дать тебе кое-какие советы.
— Да? — переспросил мальчик.
— Ты раньше не сидел?
— Нет.
— Даже в колонии для несовершеннолетних?
Глаза Тейта блеснули.
— Недолго.
— Значит, ты в курсе дела. Знаешь, что ты легкая добыча?
— Знаю.
— Мне тут поручили, — продолжал без энтузиазма Клив, — защитить тебя, чтоб не покалечили.
Тейт уставился на Клива, и голубизна его глаз казалась молочной, будто они отражали солнце.
— Не расстраивайся, — произнес мальчик — Ты мне ничего не должен.
— Чертовски верно. Я тебе ничего не должен, но у меня вроде как есть гражданский долг, — угрюмо ответил Клив. — Это ты.
Клив отбыл два месяца заключения за торговлю марихуаной, и это был его третий визит в Пентонвилл. К тридцати годам он совершенно не постарел: тело крепкое, лицо худое и утонченное; в своем костюме для суда, ярдов с десяти, он мог бы сойти за адвоката. Но если чуть приблизиться, становился виден шрам на его шее, оставшийся после нападения безденежного наркомана, а в походке проявлялась настороженность, будто при каждом шаге вперед Клив сохраняет готовность к быстрому отступлению.
Вы еще молоды, сказал ему в последний раз судья, и у нас есть время, чтобы многого добиться в жизни. Вслух Клив возражать не стал, но думал он иначе. Работать тяжело, а преступать закон легко. Пока кто-нибудь не доказал обратное, он будет делать то, что умеет лучше всего. А если поймают — что ж, в тюрьме не так уж плохо, если ты правильно ко всему относишься. Еда приличная, общество избранное, и пока есть чем занять мозги, он вполне доволен. В настоящее время он читал, о грехе. Тема вполне уместная здесь. Клив уже слышал множество объяснений того, как грех пришел в мир, и от офицеров, работающих с условно осужденными, и от юристов, и от священников. Теории социологические, теологические, идеологические. Кое-какие заслуживали пары минут внимания, большинство же были столь нелепы (грех от утробы, грех от государства), что он смеялся в лицо вдохновенным проповедникам. Все они переливают из пустого в порожнее.
Однако это хорошая жвачка, когда нужно чем-то занять дни. И ночи: он плохо спад, в тюрьме. Нет, ему мешала спать не его собственная вина, а вина других. Он был всего лишь мелким торговцем наркотиками, он поставлял товар туда, где есть спрос, маленький зубчик в огромном механизме; ему не из-за чего чувствовать вину. Но рядом находились другие — казалось, что их множество, — чьи сны не были благостными и мирными. Они кричали, они жаловались, они проклинали судей земных и небесных. Этот шум пробудил бы и мертвеца.
— Так здесь всегда? — спросил Билли Клива через неделю или около того. Новый заключенный уже много раз слышал, как слезы мгновенно переходят в непристойную ругань.
— Да, большую часть времени, — ответил Клив. — Некоторым надо чуток повыть, чтобы мозги не скисли. Это помогает.
— Но не тебе, — заметил немузыкальный голос с нижней койки. — Ты только читаешь свои книжки и держишься в стороне от опасных дел. Я за тобой наблюдал. Это все тебя не волнует?
— Я могу жить и так, — ответил Клив. — У меня нет жены, которая каждую неделю приходит и напоминает о том, что я теряю.
— Ты сидел здесь раньше?
— Дважды.
Мальчик мгновение колебался, прежде чем проговорил:
— Ты, наверное, все тут знаешь, да?
— Ну, путеводителя я не напишу, однако в общей планировке разбираюсь!
Замечание мальчика показалось Кливу странным, и он спросил:
— А в чем дело?
— Мне интересно, — сказал Билли.
— У тебя есть вопросы?
Тейт не отвечал несколько секунд, а затем произнес:
— Я слышал, что обычно… обычно здесь вешали людей.
Клив ожидал чего угодно, только не этого. С другой стороны, несколько дней назад он решил, что Билли Тейт со странностями. Косые взоры его молочно-голубых глаз и то, как он разглядывал стену или окно, — так детектив осматривает место, где произошло убийство, отчаявшись найти разгадку.
Клив сказал:
— Думаю, когда-то здесь был сарай для виселицы.
Вновь молчание. Затем новый вопрос, заданный максимально небрежно:
— Он все еще стоит?
— Сарай? Не знаю. Людей, Билли, больше не вешают или ты не слышал?
Снизу ответа не последовало.
— В любом случае, тебе-то какое до этого дело?
— Просто любопытно.
И правда, любопытством он отличался. Такой странный со своим безучастным взглядом и повадками одиночки, что большинство мужчин его сторонились. Один Лоуэлл интересовался Билли, и намерения его были недвусмысленны.
— Ты не одолжишь мне свою леди до вечера? — спросил он Клива, когда они выстроились в очередь за завтраком. Тейт, стоявший поблизости, ничего не сказал. Клив тоже.
— Ты меня слышишь? Я задал вопрос.
— Слышал. Оставь его в покое.
— Надо делиться, — сказал Лоуэлл — Я тоже могу оказать тебе какую-нибудь услугу. Мы можем кое-что придумать.
— Он этим не занимается.
— Ладно, а почему бы не спросить его самого? — проговорил Лоуэлл, улыбаясь сквозь бороду. — Что скажешь, детка?
Тейт оглянулся на Лоуэлла.
— Нет, благодарю вас.
— Нет, благодарю вас! — повторил Лоуэлл и подарил Кливу вторую улыбку, в которой не было ни капли юмора. — Ты хорошо его выдрессировал. Он садится на задние лапки и служит?
— Отвали, Лоуэлл, — ответил Клив. — Он этим не занимается, вот и все.
— Ты не можешь сторожить его каждую минуту, — заметил Лоуэлл. — Рано или поздно мальчишке придется самому встать на ноги. Если ему не удобнее на коленях.
Намек; вызвал грубый хохот Нейлера, сокамерника Лоуэлла. С этими парнями Клив охотнее всего встретился бы в драке, но его искусство блефовать было отточено как бритва, и он использовал свое мастерство.
— Не беспокойся, — сказал он Лоуэллу, — борода твоя скроет сколько угодно шрамов.
Лоуэлл взглянул на Клива. Улыбка растаяла, он не мог теперь отличить правду от лжи и явно не испытывал желания подставить горло под бритву.
— Только не передумай, — произнес он. И ничего больше.
О стычке за завтраком не упоминали до того момента, когда погасили свет. Начал разговор Билли.
— Тебе не следовало этого делать, — сказал он. — Лоуэлл — мерзкий ублюдок. Я все слышал.
— Хочешь, чтобы тебя изнасиловали? Да?
— Нет, — быстро возразил он. — Боже, нет. Я должен уцелеть.
— После того как Лоуэлл наложит на тебя лапу, ты уже ни на что не сгодишься.
Билли соскользнул со своей койки и теперь стоял на середине камеры, едва различимый во тьме.
— Думаю, и ты в свою очередь тоже кое-чего хочешь, — сказал он.
Клив повернулся на подушке и взглянул на расплывчатый силуэт в ярде от него.
— Так чего, по-твоему, мне хотелось бы, малыш Билли? — спросил он.
— Того же, чего хочет Лоуэлл.
— И ты думаешь, весь шум из-за этого? Я защищаю свои права?
— Ага.
— Как ты говорил: нет, благодарю вас. — Клив опять повернулся лицом к стене.
— Я имел в виду…
— Меня не волнует, что ты имел в виду. Я не хочу об этом слышать, понял? Держись подальше от Лоуэлла, и хватит компостировать мне мозги.
— Эй, — пробормотал Билли, — не надо так, прошу тебя. Пожалуйста Ты единственный друг, который у меня есть.
— Ничей я не друг, — сказал Клив стене. — Просто я не люблю затруднений. Понятно?
— Никаких затруднений, — повторил мальчик; уныло.
— Правильно. А теперь… Мне нужно хорошо выспаться.
Тейт больше ничего не произнес, вернулся на свою нижнюю койку и лег. Пружины под ним скрипнули. Клив молчал, обдумывая сказанное. Он не имел никакого желания прибирать мальчика к рукам, но, возможно, выразился слишком резко. Что ж, дело сделано.