Он услышал, как Билли внизу почти беззвучно что-то шепчет. Клив напрягся, пытаясь подслушать слова мальчика Напряжение длилось несколько секунд, прежде чем он понял: малыш Билли бормочет молитву.
Ночью Клив видел сны. Проснувшись, он не мог вспомнить, о чем, хотя пытался собрать сновидение по крупицам. Тем утром едва ли не каждые десять минут что-то случалось; соль, опрокинутая на обеденный стол, крики со стороны спортивной площадки — казалось, вот-вот что-то натолкнет его на разгадку и сон всплывет в голове. Но озарение не приходило. Это делало Клива непривычно раздражительным и вспыльчивым Когда Уэсли — мелкий мошенник, знакомый еще по предыдущим отсидкам, — подошел к нему в библиотеке и затеял разговор, будто они были закадычными приятелями, Клив приказал коротышке заткнуться. Но Уэсли настаивал.
— У тебя неприятности! У тебя неприятности!
— Да? Что такое?
— Этот твой мальчишка. Билли.
— Что с ним?
— Он задает вопросы. Он очень напористый. Людям это не нравится. Они говорят, тебе следует его приструнить.
— Я ему не сторож.
Уэсли состроил рожу.
— Говорю тебе как друг.
— Отстань.
— Не будь дураком, Кливленд Ты наживаешь врагов.
— Неужели? — отозвался Клив. — Назови хоть одного.
— Лоуэлл, — ответил Уэсли мгновенно. — И еще Нейлер. Да кто угодно. Люди не любят таких, как Тейт.
— А какой он? — огрызнулся Клив.
Уэсли слабо хмыкнул, протестуя.
— Я только попытался тебе рассказать, — произнес он. — Мальчишка хитрый, как долбаная крыса. Будут неприятности.
— Отстань ты со своими пророчествами.
Закон уравнения требует, чтобы и худшие из пророков время от времени оказывались правы: казалось, настало время Уэсли. На следующий день Клив вернулся из мастерской, где развивал свой интеллект, приделывая колеса к пластиковым тележкам, и обнаружил поджидающего его на лестничной площадке Мэйфлауэра.
— Я просил тебя присмотреть за Уильямом Тейтом, Смит, — сказал офицер. — А тебе на это плевать?
— Что случилось?
— Нет, думаю, все-таки не плевать.
— Я спросил, что случилось, сэр?
— Ничего особенного. На этот раз. Его всего лишь отлупили. Кажется, Лоуэлл охотится за ним, да? — Мэйфлауэр уставился на Клива, но не получил ответа и продолжил: — Я ошибся в тебе, Смит. Я думал, обращение к крутому парню чего-то стоит. Я ошибся.
Билли лежал на своей койке: лицо разбито, глаза закрыты. Когда вошел Клив, он так и не открыл глаза.
— Ты в порядке?
— Да, — тихо ответил мальчик.
— Кости не переломаны?
— Выживу.
— Ты должен понять…
— Послушай. — Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тому было освещение. — Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда.
Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать.
— Я могу убить Лоуэлла, — продолжал он, — а потому не мучайся зря.
Он на какое-то время замолчал, а потом произнес:
— Ты был прав.
— Насчет чего?
— Насчет того, что не надо иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Я медленно схватываю, но в это я врубился. — Он улыбнулся самому себе.
— Ты задавал вопросы, — сказал Клив.
— Разве? — тут же откликнулся Билли. — Кто тебе сообщил?
— Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лоуэлл и ему подобные начинают угрожать.
При упоминании о Лоуэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.
— Он покойник, — прошептал мальчик чуть слышно.
— Это как дело повернется, — заметил Клив.
Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.
— Именно так, — заявил Билли без тени сомнения в голосе. — Лоуэллу не жить.
Клив не стал возражать: мальчик нуждался в подобной браваде, сколь бы смехотворна она ни была.
— Что тебе надо, зачем ты повсюду суешь свой нос?
— Ничего особенного, — ответил Билли.
Он больше не смотрел на Клива, а уставился на верхнюю койку. И спокойно произнес:
— Я лишь хотел узнать, где здесь были могилы, и все.
— Могилы?
— Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, растет розовый куст. Ты когда-нибудь слышал об этом?
Клив покачал головой. Теперь он вспомнил, что мальчик уже спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь заговорил про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.
— Ты знаешь, где они, Клив? — спросил он. И снова то же притворное безразличие.
— Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.
Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.
— Мой дедушка, отец моей матери, был здесь повешен, — произнес он дрогнувшим голосом. - В девятьсот тридцать седьмом. Эдгар Тейт. Эдгар Сен-Клер Тейт.
— Ты, кажется, сказал, что он отец твоей матери?
— Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.
— Никто никому не принадлежит, — ответил Клив. — Ты принадлежишь сам себе.
— Но это неверно, — возразил Билли, слегка пожав плечами. Он все еще глядел на свет на стене. Уверенность мальчика была непоколебимой; вежливость не делала его утверждение менее веским. — Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.
— Ты еще не родился, когда…
— Это не важно. Пришел — ушел, такая ерунда.
«Пришел — ушел». Клив удивился. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У Клива не было возможности спросить. Билли опять заговорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом:
— Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен.
Это вина, так ведь? Он убил четверых. По крайней мере, за это его повесили.
— Ты думаешь, он убил больше?
Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело?
— Но никто не пришел посмотреть, где его похоронили. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Родственники, возможно, радовалась его смерти. Они с самого начала думали, что он чокнутый. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так сказала мама. Видишь ли, она мне все о нем рассказала перед смертью. Рассказала такие вещи, какие никому и никогда не говорила И рассказала мне только потому, что мои глаза… — Он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не выдал слишком много.
— Что сказала тебе мать? — настаивал Клив.
Билли словно взвешивал различные ответы, прежде чем предложить один из них.
— Только то, что дед и я одинаковы в некоторых вещах, — сказал он.
— Чокнутые, что ли? — полушутя предположил Клив.
— Что-то вроде того, — ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание. — Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не забыт.
— Пришел сюда? — переспросил Клив. — О чем ты говоришь? Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.
Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет по-прежнему оставался тут, в его глазах.
— Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, — пояснил мальчик. — Это осмысленный поступок.
Клив покачал головой. Заявление звучало абсурдно.
— Я и раньше пытался. Дважды. Это требует времени. Но теперь я здесь, не так ли?
— Не считай меня дураком, Билли, — предостерег Клив.
— Я и не считаю, — ответил тот. Теперь он стоял Казалось, он почувствовал облегчение, рассказав эту историю. Он даже улыбался, когда говорил: — Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь… — Он взглянул в лицо Кливу и закончил: — Я хочу знать, где могилы. Найди их, и я больше не пикну, обещаю.
Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории. Но он знал тех, кто обо всем этом знал. Например, человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что его прозвище требовало прибавления определенного артикля. Этот человек частенько, заходил в мастерскую в то же время, что и Клив. Епископ за свои сорок с лишним лет так часто садился в тюрьму, выходил из нее и возвращался снова — в основном за мелкие дела, — что с фатализмом одноногого человека, призванного пожизненно изучать монопедию, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Малую часть своих знаний он почерпнул из книг, большинство же сведений по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, готовых болтать часами, и постепенно превратился в ходячую энциклопедию преступлений и наказаний. Он сделал это предметом торговли: продавал бережно накопленные знания в зависимости от спроса, то в виде географической справки для будущего беглеца, то как тюремную мифологию для заключенного-безбожника, ищущего местное божество. Клив отыскал его и выложил плату в виде табака и долговых расписок.
— Что я могу для тебя сделать? — поинтересовался Епископ. Он был тяжеловесный, но не болезненный Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.
— Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.
Епископ улыбнулся.
— Такие славные истории, — сказал он и начал рассказывать.
В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно разрушили. На его месте в блоке Б теперь отделение наказанных условно и содержащихся под надзором Что касается криппеновских роз, это тоже недалеко от истины. В парке перед хибаркой, где, как сообщил Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел куст роз. Его посадили в память доктора Криппена, повешенного в девятьсот десятом Епископ признал, что в