В камере было темнее, чем той ночью, когда он застал Билли с застывшим лицом, обращенным к окну. Сейчас мальчика Клив не видел. Он открыл глаза шире и осмотрел камеру как можно внимательнее, через щелочку между пальцами. Что-то было неладно, но он не вполне понимал что. Он полежал несколько минут, пока глаза приспосабливались к темноте. Но зрение не обострялось, сцена оставалась нечеткой, словно картина, так покрытая грязью и лаком, что ее перспектива ускользает от взора исследователя. Все же он знал наверняка, что тени по углам и у противоположной стены не пусты. Он хотел избавиться от предчувствия, заставлявшего сердце глухо колотиться, оторвать голову от подушки, словно набитой камнями, и позвать Билли, попросить, чтобы тот не прятался. Но здравый смысл советовал иное. Клив тихо лежал, покрываясь потом, и смотрел.
Теперь он начал понимать, что ошибался. Обстановка камеры изменилась. Тени лежали там, где их быть не могло: они раскинулись по стене, куда должен падать немощный свет из окна. Каким-то образом между окном и стеной свет был задушен и уничтожен. Клив прикрыл глаза, чтобы дать своему одурманенному разуму шанс подыскать рациональное объяснение и опровергнуть это заключение.
Когда он открыл глаза вновь, сердце его дрогнуло. Тень не потеряла ни капли могущества, она немного подросла.
Никогда прежде он не ощущал такого страха, не чувствовал холода в кишках, подобного тому, что обнаружил сейчас. Все, что он мог сделать, — держать дыхание ровным и оставить руки там, где они лежали. Инстинкт призывал его укрыться и спрятать поглубже лицо, как делают дети. Две мысли удержали Клива от такого поступка. Первая: малейшее движение способно привлечь нежелательное внимание. Вторая: Билли где-то в камере и, возможно, напуган этой ожившей тьмой, как и сам Клив.
А затем с нижней койки заговорил мальчик. Его голос был тихим; видимо, он не хотел разбудить спящего соседа. И этот голос звучал необыкновенно интимно. Клив не допускал и мысли, что Билли разговаривает во сне, — время самообмана давно прошло. Мальчик обращался к темноте, и этот неприятный факт сомнений не вызывал.
— Больно, — произнес юноша со слабым укором в голосе. — Ты мне не говорил, как это больно…
Было ли это фантазией Клива или же теневое видение расцвело в ответ, подобно чернилам каракатицы в воде? Он почувствовал ужас.
Мальчик заговорил снова. Голос его был столь тих, что Клив едва улавливал слова.
— Должно быть, скоро, — сказал он со спокойной настойчивостью. — Я не боюсь. Не боюсь.
Тень опять сдвинулась. На этот раз Клив поглядел в ее середину и осознал, какую химерическую форму она приняла. Горло его трепетало, в гортани теснился крик, готовый вот-вот вырваться наружу.
— Все, чему ты можешь научить меня… — говорил Билли. — Быстро…
Слова приходили и уходили, но Клив едва слышал их. Внимание его было приковано к занавеси теней, к фигуре, что двигалась в складках. Это не иллюзия. Там находился человек или его грубое подобие: материя тела слишком тонкая, очертания все время размываются и опять стягиваются в некое подобие человека с величайшим усилием. Черты посетителя он различал плохо, но и того хватало, чтобы почувствовать: уродства выставлены напоказ, как достоинства. Лицо напоминало тарелку сгнивших фруктов: мясистое, шелушащееся, то раздутое от скопления мух, то внезапно опадающее до ядовитой сердцевины. Как мог мальчик беседовать с подобной тварью? И все же, несмотря на гниение, горькое благородство проступало в осанке, в муке глаз, в беззубом «О» его рта.
Билли внезапно встал. Резкое движение после долгих тихих слов так подействовало на Клива, что крик почти вырвался из его горла. Он с трудом подавил его, зажмурил глаза и стал глядеть сквозь решетку ресниц, что же произойдет дальше.
Билли снова заговорил, но теперь голос его звучал слишком тихо, чтобы подслушивать. Мальчик шагнул к тени, причем тело его закрыло большую часть фигуры на противоположной стене. Камера была шириной в два-три шага, но благодаря какому-то смещению физических законов казалось, что мальчик отошел на пять, шесть, семь шагов от койки. Тень и ее служитель занимались своим делом, совершенно поглотившим их внимание.
Фигура Билли уменьшилась сильнее, чем это возможно в пределах камеры, словно он шагнул через стену в какую-то другую область. И только теперь, глядя широко раскрытыми глазами, Клив узнал то место. Тьма, откуда выступал гость Билли, состояла из клубящейся тени и пыли, а за ним, едва различимый в колдовском сумраке, но узнаваемый для любого, кто там был, лежал город сновидений Клива.
Билли приблизился к своему хозяину. Создание возвышалось над ним, изодранное в лоскуты, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и отчаянно боялся за Билли, но соображения собственной безопасности приковали его к койке. В тот момент он осознал, что никогда не любил никого — ни мужчину, ни женщину — так сильно, чтобы последовать за ними в тень ужасной тени. Эта мысль родила жуткое чувство одиночества. Клив знал: никто не сделает и шага, чтобы оттащить его от края пропасти, даже если увидит, как он идет к своему проклятию. И он, и мальчик — потерянные души.
Теперь повелитель Билли поднимал свою разбухшую голову, и вечный ветер с тех голубых улиц вдувал в его лошадиную гриву яростную жизнь. Вместе с ветром прилетали те самые голоса, которые Клив слышал прежде, — всхлипы сумасшедших детей, нечто среднее между слезами и воем. Будто подбодренное ими, существо потянулось к Билли и схватило его; мальчик подернулся дымкой. Билли не вырывался из объятий, а скорее отвечал на них. Клив, не в силах наблюдать эту ужасную близость, зажмурил глаза. Когда — секунды или минуты спустя? — он открыл их, объятия разомкнулись.
Существо развеивал ветер. Оно дробилось на части, куски шелушащегося тела летали по улицам, словно мусор, гонимый воздушными потоками. И это словно стало сигналом: рассыпалась вся сцена, улицы и дома поглотила пыль, они удалялись. И еще до того, как последние лоскутья тени пропали из поля зрения, город исчез. Клив обрадовался его исчезновению.
Реальность, сколь бы мрачной она ни была, предпочтительнее такой опустошенности. Крашеная стена, кирпич за кирпичом, проявлялась вновь, Билли, освобожденный из объятий хозяина, снова втиснулся в прочную геометрию камеры. Он стоял и глядел на свет в окне.
Клив той ночью опять не спал Лежа на своем несминаемом матрасе и глядя вверх, на сталактиты краски, застывшей на потолке, он гадал, обретет ли когда-нибудь вновь утраченную в сновидениях безопасность.
Солнечный свет отличался истинным артистизмом. Он искрился и блистал, подобно продавцу мишуры, страстно желающему ослепить и сбить с толку. Но под сверкающей поверхностью пряталось иное состояние: то, которое солнечный свет, вечный угодник толпы, думал утаить. Оно было отвратительным, ужасающим и безнадежным Ослепленные зрители даже мельком никогда такого не видели. Но Клив теперь знал, каково отсутствие солнца; он прочувствовал его в сновидениях и, оплакивая потерю своего неведения, понимал, что больше не сможет вернуться вспять — в зал, где стоят зеркала света.
Он изо всех сил старался скрыть от Билли произошедшую перемену. Мальчик не должен догадаться о том, что Клив подслушивал. Однако таиться было почти невозможно. На следующий день Клив пытался делать вид, будто ничего не произошло, но спрятать беспокойство не смог. Тревогу невозможно контролировать, она сочилась из пор, как пот. Мальчик все знал; без сомнения, он знал. И немедленно высказал свое подозрение. Когда после дневной работы в мастерской они вернулись в камеру, Билли живо взял быка за рога.
— С тобой сегодня что-то не так?
Клив принялся перестилать постель, боясь взглянуть на Билли.
— Ничего особенного, — откликнулся он. — Чувствую себя неважно, вот и все.
— Плохо спал ночью? — спросил мальчик.
Клив чувствовал, как взгляд Билли обжигает его спину.
— Нет, — ответил он, выдержав паузу, чтобы ответ прозвучал не слишком быстро. — Я принял твои таблетки, как обычно.
— Хорошо.
Диалог прервался, и Клив закончил приводить в порядок постель молча. Но растянуть это занятие надолго ему не удалось. Когда он отвернулся от койки, Билли сидел за небольшим столом, держа в руках одну из книг Клива. Мальчик небрежно пролистывал том, какие-либо признаки подозрительности исчезли. Однако Клив знал, что внешнему виду лучше не доверять.
— Зачем ты это читаешь? — спросил Билли.
— Чтобы убить время, — ответил Клив, залезая на верхнюю койку и вытягиваясь там, что, естественно, мгновенно уничтожило результаты его труда.
— Нет. Я не спрашиваю, зачем ты читаешь книги. Я спрашиваю, зачем ты читаешь именно эти книги? Всякие глупости о грехе?
Клив едва расслышал вопрос Здесь, на койке, он слишком ясно вспомнил впечатления нынешней ночи. Он вспомнил также, что тьма и сейчас наползает опять на край мира. При этой мысли ему показалось, будто содержимое желудка подступило к горлу.
— Ты меня слышишь? — окликнул его мальчик.
Клив пробормотал, что слышит.
— Ну так зачем эти книги? О проклятии и прочем?
— Кроме меня, их в библиотеке никто не берет, — ответил Клив с трудом, потому что боялся проговориться, ибо другие, невысказанные слова были куда важнее.
— Значит, ты не веришь в то, что там написано?
— Нет, — сказал он. — Нет, я не верю ни единому слову.
Мальчик некоторое время молчал. Клив не смотрел на него, но слышал, как Билли переворачивает страницы. Затем прозвучал другой вопрос, заданный более спокойно.
— Ты когда-нибудь боялся?
Тема беседы от чтения перешла к чему-то более насущному. Зачем Билли спрашивает про страх, если сам не боится?
— А чего мне пугаться? — спросил Клив.
Краем глаза он заметил, что мальчик пожал плечами, перед тем как ответить.
— Того, что происходит, — сказал он безразличным голосом. — Того, с чем ты не можешь совладать.