— Да, — произнес Клив, не ведая, куда заведет этот обмен репликами. — Да, конечно. Иногда я боюсь.
— И что ты тогда делаешь? — задал вопрос Билли.
— Ведь тут ничего не поделать, так? — отозвался Клив. Голос его звучал приглушенно, как и голос самого Билли. — Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.
Он услышал мягкий хлопок — Билли закрыл книгу. Клив чуть повернул голову, чтобы видеть мальчика. Билли не смог скрыть своего волнения. Он боялся. Клив понял: мальчик не хочет, чтобы снова настала ночь, даже больше его самого. Осознание общего страха ободрило Клива. Возможно, мальчик не полностью подчинен тени; возможно, удастся упросить его показать выход из этого засасывающего кошмара.
Он сел прямо. Голова его почти доставала до потолка камеры. Билли прервал свои размышления и взглянул наверх; лицо его представляло собой мертвенно-бледный овал подрагивающих мышц Пришло время все сказать. Именно сейчас, пока свет на этажах не выключили и камеры не заполнили тени. Потом не будет времени для объяснений — мальчик затеряется в городе, недосягаемый для уговоров.
— Мне снятся сны! — произнес Клив. Билли ничего не ответил, просто смотрел пустыми глазами. — Мне снится город.
Мальчик не реагировал. Он явно не собирался по собственной воле что-либо разъяснять, его следовало подтолкнуть.
— Ты знаешь, о чем я говорю?
Билли покачал головой.
— Нет, — ответил он легко. — Мне никогда не снятся сны.
— Они всем снятся.
— Значит, я их не помню.
— А я помню, — сказал Клив. Он решил продолжить разговор, не позволив Билли вывернуться. — И во сне я вижу тебя. Там, в городе.
Теперь мальчик слегка вздрогнул Клив заметил это и убедился, что не зря тратит слова.
— Что это за место. Билли? — спросил он.
— Откуда мне знать? — отозвался Билли. Он, кажется, был готов рассмеяться, а затем передумал. — Я не знаю, понял? Это твои сны.
Прежде чем Клив смог ответить, он услышал голос надзирателя. Тот двигался вдоль камер, напоминая, что надо укладываться. Очень скоро свет погасят, и Клив будет заперт в этой узкой камере на десять часов. Вместе с Билли и призраками.
— Прошлой ночью… — начал он, опасаясь без подготовки заговорить о том, что увидел и услышал. Но еще больше его страшила перспектива провести целую ночь в том городе, в одиночестве, в темноте. — Прошлой ночью я видел… — Он запнулся. Почему не приходят слова? — Видел…
— Что видел? — требовал ответа мальчик. Лицо его ничего не выражало, прежний трепет мрачного предчувствия исчез. Возможно, он тоже услышал слова надзирателя и осознал, что ничего тут не поделаешь, что нет способа предотвратить наступление ночи.
— Что ты видел? — настаивал Билли.
Клив вздохнул.
— Я видел мою мать, — ответил он.
Мальчик выдал свое облегчение легкой улыбкой, пробежавшей по его губам.
— Да… Я видел мать. Отчетливо, как в жизни.
— И это расстроило тебя? — спросил Билли.
— Иногда сны огорчают.
Надзиратель дошел до камеры Б.3.20.
— Выключить свет через две минуты, — приказал он на ходу.
— Тебе необходимо принять еще несколько таблеток, — посоветовал Билли, кладя книгу на стол и подходя к койке. — Тогда ты будешь как я. Никаких снов.
Клив проиграл Его, опытного хитреца, обманул мальчишка. Он лежал, глядя в потолок, и отсчитывал секунды до того момента, когда погасят свет, а внизу Билли раздевался и укладывался в постель.
Еще оставалось время, чтобы вскочить и позвать надзирателя, чтобы начать биться головой в дверь камеры, пока за ним не придут. Но как ему объяснить свой поступок — сказать, что он видит плохие сны? Они ответят: а кто их не видит? Или заявить, что он боится темноты? А кто не боится? Ему бы рассмеялись в лицо и приказали отправляться обратно в койку, и он бы остался полностью разоблаченным, вместе с мальчиком и его хозяином, ожидающим у стены. Такая тактика опасна.
И в молитве нет прока. Клив сказал Билли правду: он покончил с Богом, когда его молитвы, выпрашивающие отцу жизнь, остались без ответа. Из этого божественного безразличия родился атеизм, и вера не может опять загореться, как бы ни был глубок ужас.
Мысли об отце неизбежно напомнила о детстве. Ничто не могло полностью завладеть его вниманием и отвлечь от страхов, кроме воспоминаний о детстве. Когда свет наконец потушили, испуганный разум попытался укрыться в этих воспоминаниях. Удары сердца замедлились, пальцы перестали дрожать. Клив и не заметил, как сон овладел им.
Теперь отвлечься было невозможно. Как только он заснул, приятные воспоминания растаяли, а он на сбитых, окровавленных ногах вернулся в ужасный город.
Или, скорее, в его окрестности, поскольку нынешней ночью он не последовал знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и скопления многоквартирных строений, а вместо этого направился к предместьям, где ветер был сильнее обычного и голоса, прилетающие вместе с его порывами, яснее. С каждым шагом Клив ожидал встретить Билли и его темного спутника, но никого не видел. Лишь бабочки сопровождали его в пути, светящиеся, словно циферблаты часов. Они садились на плечи и волосы, как конфетти, потом вспархивали снова.
Он без происшествий достиг края города и остановился, изучая взглядом пустыню. Облака, как всегда плотные, двигались над головой с величием огромных колесниц. Голоса этой ночью как будто звучали ближе и не так душераздирающе, как прежде. Смягчились ли сами голоса или он просто привык к ним, Клив не знал.
А затем, когда он смотрел на дюны и небо, загипнотизированный пустотой, он услышал шорох, оглянулся через плечо и увидел улыбающегося человека. Человек был одет в выходной костюм. Он приближался к Кливу со стороны города Он сжимал нож, чье лезвие было окровавлено; рука и рубашка спереди промокли от крови. Даже во сне, одурманенный лекарствами, Клив устрашился зрелища и отступил назад, слова предостережения слетели с его губ. Однако улыбающийся мужчина будто не заметил его, прошел мимо и углубился в пустыню, отбросив нож после пересечения некой невидимой границы.
Лишь теперь Клив заметил, что другие путники поступали так же, и земля городских окраин усеяна смертельными сувенирами: ножи, веревки, даже человеческая рука, отрубленная у запястья. Большинство вещей было почти погребено в песке.
Ветер вновь принес голоса: слова бессмысленных песен, оборвавшийся смех. Изгнанный мужчина отошел на сотню ярдов от города и теперь стоял на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Клив внезапно ощутил беспокойство. Каждый раз, когда он бывал в городе и слышал эту какофонию, в воображении рождались образы, заставлявшие кровь холодеть. Стоит ли дожидаться появления демонов? Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Гряда, из-за которой они должны прийти, приковывала взор, а сердце глухо билось. Отвести глаза было невозможно. Человек в выходном костюме начал снимать пиджак, потом отбросил его и стал ослаблять галстук.
Кливу показалось, что он разглядел нечто в дюнах. Шум возвысился до приветственного вопля на грани экстаза. Клив остановился, не позволяя собственным нервам разгуляться. Он решил рассмотреть надвигающийся ужас во всей его многоликости.
Внезапно, перекрывая грохот музыки, кто-то закричал. Голос мужской, но высокий и пронзительный, кастрированный страхом. Голос донесся не из города-сновидения, а из той, другой выдумки, название которой он не мог припомнить. Усилием воли Клив вновь обратил внимание на дюны, вознамерившись увидеть картину, что вот-вот должна была появиться перед ним. Крик превратился в вопль, рвущий глотку, и замер. Но теперь вместо него звенел сигнал тревоги — более настойчивый, чем обычно. Клив ощутил, что сон от него ускользает.
— Нет… — бормотал он, — дайте мне увидеть…
Дюны двигались. Но это было возвращение — из города в камеру. Протесты не помогли. Пустыня поблекла, город растаял. Клив открыл глаза. Свет в камере был все еще выключен, звенел сигнал тревоги. В камерах этажом выше и ниже слышались крики. Голоса офицеров в смятении вопросов и требований звучали громче обычного.
Мгновение он лежал на койке, даже теперь надеясь вернуться в сновидение. Однако сигнал тревоги звучал слишком пронзительно, а истерия в камерах не стихала. Клив признал поражение и сел на постели, окончательно разбуженный.
— Что происходит? — спросил он Билли.
Мальчика не оказалось на его месте у стены. Несмотря на тревогу, он, видимо, спал.
— Билли!
Клив свесился через край койки и уставился вниз… Там было пусто. Простыни и одеяла отброшены.
Клив спрыгнул с койки. Вся камера просматривалась за две секунды, спрятаться негде. Мальчика не было видно. Испарился он, что ли, пока Клив спал? О подобных, исчезновениях Клив слышал — тот самый «поезд призраков». Об этом предупреждал Девлин: трудных заключенных внезапно переводят в другое место. Клив не сталкивался с тем, чтобы подобное происходило ночью, но все когда-то случается в первый раз.
Он подошел к двери, чтобы попытаться разобрать что-нибудь в гвалте, царящем снаружи, но отказался от толкований. Вероятнее всего, там драка: наверное, какие-то узники впали в бешенство от того, что им придется остаться вместе в камере. Клив попытался догадаться, откуда раздался первый крик — справа, слева, сверху, снизу; но сон спутал все направления.
Пока Клив стоял возле двери в надежде, что мимо пройдет надзиратель, он ощутил изменение в воздухе. Оно было слабым, и поначалу Клив его не заметил. Только когда он поднял руку, чтобы протереть глаза со сна, он ощутил, что его руки покрылись гусиной кожей.
Теперь сзади он услышал шум дыхания или какое-то грубое подобие вдохов и выдохов.
Он беззвучно шевельнул губами, пытаясь выговорить:
— Билли…
Мурашки переползли на спину, его трясло. Камера не пуста — совсем рядом с Кливом кто-то был.
Клив собрал, все свое мужество и заставил себя повернуться. Камеру окутывала более плотная тьма, чем после пробуждения. Воздух казался колеблющимся покровом. Но Билли в камере не было. Не было никого.