Переговорив с бригадиром, вернулся Кэвенаг.
— Так и есть, внизу склеп, — сказал он. — Но его еще не вскрывали.
— О-о…
Они все еще там, под ногами, подумала она Прах и кости.
— По-видимому, рабочие пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно закрыты. Поэтому сейчас копают вокруг фундамента. Ищут вход.
— Склепы всегда столь тщательно закрывают?
— Но не так, как этот.
— Может быть, там вообще нет входа? — предположила она.
Кэвенаг воспринял это замечание очень серьезно.
— Может быть, — сказал он.
— Они оставят вам что-нибудь из камней?
Он покачал головой.
— Они говорят, это не их дело. Они — исполнители. Очевидно, есть специальная бригада, чтобы проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. С соблюдением всех церемоний.
— Больше, чем им теперь нужно, — проговорила Элейн, глядя на камни под ногами.
— Да, пожалуй, — отозвался Кэвенаг. — Все это кажется несоответствующим реальности. Или мы, выходит, совсем перестали бояться Бога.
— Возможно.
— Как бы то ни было, мне предложили прийти через пару дней и поговорить с перевозчиками.
Элейн рассмеялась при мысли о переезде мертвецов: она представила, как они упаковывают свои пожитки. Кэвенаг был доволен своей шуткой, пусть и непроизвольной. На волне успеха он предложил:
— Может быть, выпьете со мной?
— Боюсь, что не смогу составить вам компанию, — откликнулась она. — Я очень устала.
— Мы могли бы встретиться позже, — сказал он.
Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно мил, хоть и простоват. Элейн понравились его зеленый галстук — как насмешка на фоне общей непритязательности — и его серьезность. Но она не могла представить себя рядом с ним; во всяком случае, сегодня. Она извинилась и объяснила, что еще не оправилась после болезни.
— Тогда, может быть, завтра? — поинтересовался он вежливо.
Отсутствие нажима в его предложении казалось убедительным, и Элейн ответила:
— Да, с удовольствием. Спасибо.
Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Он, казалось, уже предвкушал предстоящее свидание, и это было приятно: несмотря на все свои беды, Элейн почувствовала, что остается женщиной.
Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у порога. Накормив страждущее животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу, лежал шарф — как раз по ее вкусу. Невероятная интуиция и на этот раз не подвела Митча. В записке значилось: «Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч». Она хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг возможность услышать его голос показалась Элейн опасной. Митч обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке. Он будет настаивать: ну а все-таки? Тогда она скажет: я пуста, они вытащили из меня половину внутренностей, черт побери, и у меня никогда уже не будет ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной мысли о таком разговоре ее начали душить слезы; в порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула в самый глубокий ящик комода. Проклятье — теперь он старается и делает подарки, а раньше, когда Элейн так нуждалась в нем, он твердил лишь о своем отцовстве и о том, что ее опухоли отказывают ему в этом.
Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Не хотелось опускать шторы в передней, потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Элейн сидела у окна и смотрела на сумерки. Лишь когда угас последний луч, она задернула темное полотно.
У нее не было аппетита, но она заставила себя немного поесть и с тарелкой села к телевизору. Еда все не кончалась, она убрала поднос и дремала, глядя на экран лишь урывками. Она уже прочла обо всем утром: заголовки новостей не изменились.
Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменом-одиночкой Майклом Мэйбери, которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом океане. Сюжет передавали из Австралии, и качество передачи было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мэйбери то и дело исчезало с экрана. Изображение пропадало, и рассказ о неудавшемся плавании воспринимался на слух, в том числе и о событии, которое, похоже, глубоко потрясло путешественника. Он попал в штиль, и, поскольку судно не имело мотора, ему пришлось ждать ветра. Но ветра все не было. Прошла целая неделя, а он не сдвинулся ни на километр. Океан оставался безразличным к его судьбе, ничто — ни птица, ни проходящее судно — не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и на восьмой день его охватила паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного пространства палубы. Но, отплыв от яхты и наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если развязать узел, подумал он, и уплыть совсем?
— Почему у вас возникла эта странная мысль? — спросил репортер.
Мэйбери нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не желал продолжать. Репортер повторил вопрос.
Наконец, запинаясь, Мэйбери заговорил.
— Я оглянулся на яхту, — сказал он, — и увидел, что кто-то стоит на палубе.
Репортер не поверил своим ушам и переспросил:
— Кто-то стоит на палубе?
— Да, это так, — сказал Мэйбери. — Там кто-то был. Я видел фигуру совершенно отчетливо: она передвигалась по палубе.
— Вы… Вы разглядели, кем был этот безбилетный пассажир? — последовал вопрос.
Мэйбери помрачнел, понимая, что его словам не доверяют.
— Так кто же там был? — не унимался репортер.
— Не знаю, — ответил Мэйбери — Наверное, Смерть.
— Но вы в конце концов вернулись на яхту.
— Конечно.
— И никаких следов?
Мэйбери посмотрел на репортера, и выражение презрения мелькнуло на его лице.
— Но ведь я выжил, не так ли?
Репортер пробормотал, что не вполне понимает его.
— Я не тонул, — сказал Мэйбери. — Я мог бы умереть, если бы захотел Отвязал бы трос и пошел на дно.
— Но вы этого не сделали. А на следующий день…
— На следующий день поднялся ветер.
— Это необыкновенная история, — заявил репортер, довольный, что самая «цепляющая» часть интервью благополучно осталась позади. — Вы, должно быть, уже предвкушаете встречу со своей семьей, как раз под Рождество…
Элейн не слышала заключительного обмена остротами. Мысленно она была привязана тонким тросом к своей комнате, ее пальцы перебирали узел. Если Смерть способна найти лодку в пустыне Тихого океана, почему она не может найти ее? Сидеть рядом с ней, когда она спит. Подстерегать ее, когда она предается горю. Элейн встала и выключила телевизор. Квартира мгновенно погрузилась в безмолвие. Срывающимся голосом она крикнула в тишину, но никто не ответил. Вслушиваясь, она ощутила соленый вкус во рту — океан, без сомнений.
Выйдя из клиники, она получила сразу несколько приглашений отдохнуть и оправиться после болезни. Отец предлагал ей поехать в Абердин, сестра Рэйчел звала на несколько недель в Букингемшир, и, наконец, раздался жалостливый звонок от Митча — он приглашал провести отпуск вместе. Элейн отказала им всем под предлогом, что ей нужно как можно скорее восстановить привычный ритм жизни: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На самом деле причины были глубже. Она боялась сострадания, боялась, что слишком привяжется к родным людям и станет во всем полагаться на них. Природная склонность к независимости, в свое время приведшая Элейн в этот неприветливый город, вылилась в осмысленный вызов всепобеждающему инстинкту самосохранения, Она знала, что если откликнется на ласковые призывы, то непременно пустит корни в отеческую землю и ничего не увидит вокруг еще целый год. И кто знает, какие события пройдут мимо нее!
Итак, Элейн достаточно окрепла и вернулась к работе, рассчитывая, что это поможет ей восстановить нормальную жизнь. Но какие-то прежние навыки она утратила. Каждые несколько дней она слышала какую-нибудь реплику или ловила на себе взгляд, заставлявшие ее понять, что к ней относятся с настороженной предупредительностью. Ей хотелось плюнуть в лицо этим подозрениям и заявить, что она и ее матка — вовсе не одно и то же и удаление последней не столь уж трагично.
Но сегодня по дороге в офис она не была уверена, что подозрения ошибочны. Элейн казалось, что она не смыкала глаз уже неделю, хотя в действительности спала долго и глубоко каждую ночь. Из-за огромной усталости ее веки слипались, и все в тот день виделось ей отдаленно, словно она отплывала все дальше и дальше от своего рабочего стола, от своих чувств, от своих мыслей. Дважды она обнаруживала, что ведет беседу сама с собой, и удивлялась — кто же с ней говорит? Нет, это не могла быть Элейн: она слушала слишком внимательно.
А потом, после обеда, все обернулось как нельзя хуже. Ее вызвали в офис управляющего и предложили сесть.
— Ну, как дела, Элейн? — спросил мистер Чаймз.
— Все в порядке, — ответила она.
— Тут небольшое дело…
— Что за дело?
Чаймз выглядел смущенным.
— Ваше поведение, — наконец сказал он. — Ради бога, Элейн, не подумайте, что я вмешиваюсь в чужие дела. Просто вам, видимо, нужно еще время, чтобы окончательно восстановить силы.
— Я в полном порядке.
— Но ваши рыдания…
— Что?
— Вы сегодня целый день плачете. Это беспокоит нас.
— Я плачу? — удивилась она. — Я не плачу.
Управляющий был озадачен.
— Но вы плачете весь день. Вы и сейчас плачете.
Элейн судорожно поднесла руку к щеке. Да, так и есть: она действительно плакала. Ее щеки были мокрыми. Она встала, потрясенная собственным поведением.
— Я… Я не знала, — проговорила она.
Ее слова звучали нелепо, но это была правдой. Она действительно не знала. Только сейчас, поставленная перед фактом, она ощутила соленый вкус в горле, и вместе с ним пришло воспоминание, что все началось прошлым вечером перед телевизором.
— Почему бы вам не отдохнуть денек?