Он целовал ее, глотал заразу вместе с ее слюной. Его руки соскребали чумные клетки с ее тела, как песок. Этого он, конечно, не знал, доверчиво обнимаясь со смертельной язвой, вбирая ее в себя с каждым толчком.
Наконец он кончил Не было ни метаний, ни стонов. Он просто остановил свой механизм и встал с нее, обтерся о край простыни и застегнулся.
Провожатые уже звали ее. Ей предстоял путь и возрождение в конце. Но она не хотела идти, по крайней мере сейчас. Ее душа заняла удобную позицию и смотрела на Кэвенага, на его лицо. Взглядом (или по крайней мере той способностью видеть, какая была ей дана) она проникала вглубь, где за хитросплетением мускулов проглядывали кости. О, эти кости. Он, конечно, не был Смертью; и все же он был ею. Ведь у него есть лицо? И однажды, по благословению разложения, он покажет его. Как жаль, что сейчас наслоение плоти прячет его.
Пора в путь, настаивали голоса. Элейн знала, что они не будут долго ждать. Среди голосов она услышала чей-то знакомый.
— Еще немного, — умоляла она, — пожалуйста, еще немного.
Кэвенаг закончил свое грязное дело. Он поправил одежду перед зеркалом и вышел. Она последовала за ним, заинтригованная поразительно банальным выражением его лица. Скользнув в ночной коридор и вниз по лестнице, он дождался, пока портье отвлечется, и вышел на улицу. Небо было светлым — то ли уже утро, то ли рождественская иллюминация. Элейн наблюдала за Кэвенагом из угла комнаты дольше, чем думала, — теперь часы для нее летели как мгновения. И лишь в самый последний момент она получила награду за свою настойчивость, пробежав взглядом по его лицу. Голод! Он был голоден. Он не умрет от чумы, как не умерла она. Чума впиталась в него: кожа заблестела и в животе родилось новое ощущение голода.
Он вошел в нее маленьким убийцей, а вышел Большой Смертью. Элейн рассмеялась при виде того, каким неожиданным образом оправдались ее догадки. На мгновение его шаги замедлились, как будто он мог слышать ее. Но нет — он слушал барабанщика, который все сильнее бил у него в ушах, при каждом его шаге требуя новой смертоносной силы.
Они заплатили кровью(пер. с англ. В. Шитикова)
Лок поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река в половодье. Имитация, одно из множества подражаний. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным разнообразием зверей и растений в извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь прикидывались райским садом. Там, где праздный путешественник восторгался сияющим великолепием, Лок замечал тайный сговор в действии, когда каждая вещь видится не такой, какова она есть. Деревья и река, цветок и птица, крылышко мотылька и глаз обезьяны, спина ящерицы и солнечный свет на камне — повсюду идет головокружительная смена воплощений, как в зеркальной комнате, где ощущения неверны и самый рассудок гибнет. Что ж, посмотри на нас, думал он, стоя возле могилы Черрика. Посмотри, как мы играем в эту игру. Мы живы, но играем мертвых лучше, чем сами мертвые.
Тело превратилось в сгусток запекшейся крови, когда они засунули его в мешок и понесли хоронить на заброшенный участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины могил. Все европейцы, судя по именам, грубо выжженным на деревянных крестах: умерли от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.
Тетельман попытался произнести молитву на испанском, но его голос утонул в шуме деревьев и криках птиц, спешивших вернуться в гнезда до наступления темноты.
Не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома. Там сидел Стампф и, тупо вперив взгляд в темное пятно на полу, пил бренди.
Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической землей мешок с Черриком, торопясь закончить работу и убраться до темноты. Лок выглянул из окна. Могильщики работали молча; засыпав неглубокую яму, они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их притаптывания вдруг приобрели определенный ритм; Лок решил, что они набрались плохого виски. Он знал немногих индейцев, которые не напивались как скоты. А эти, шатаясь, устроили танцы на могиле Черрика.
— Лок?
Он проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик затянулся, вспыхнувший огонек высветил из ночной тьмы изможденные черты Стампфа.
— Ты не спишь, Лок?
— Что тебе нужно?
— Я не могу уснуть, — произнесла маска. — Я все думал. Послезавтра из Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы можем оказаться там через несколько часов, вдали от всего этого.
— Конечно.
— Я имею в виду, можем вернуться навсегда, — уточнил Стампф.
— Навсегда?
Стампф прикурил новую сигарету от старой.
— Я не верю в проклятия, не думай.
— При чем здесь проклятия?
— Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось…
— Это просто болезнь, — сказал Лок. — Как это она называется, когда кровь неправильно свертывается?
— Гемофилия, — ответил Стампф. — Он не страдал гемофилией, и мы оба это знаем. Я видел не раз, как он получал порезы и царапины, и они заживали не хуже, чем у нас с тобой.
Лок прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.
— Отлично. Тогда от чего он умер?
— Ты лучше меня видел его раны. Мне кажется, его кожа просто расползалась от малейшего прикосновения.
Лок кивнул.
— Да, похоже на то.
— Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?
Лок задумался.
— Я не касался ни одного из них.
— И я тоже. А он коснулся, помнишь?
Он помнил. Такое нелегко забыть, как ни старайся.
— Боже, — простонал он, — что за идиотизм.
— Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.
— Они не придут.
— Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши Мы могли бы подкупить их или согнать с земли как-нибудь по-другому.
— Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: земля предков.
— Можешь забрать мою часть этой земли, — сказал Стампф. — Мне она не нужна.
— Что это значит? Ты собираешься смыться?
— Я чувствую себя преступником У нас руки в крови, Лок.
— Делай что хочешь.
— Я и делаю. Я не такой, как ты. Я никогда не имел склонности к таким вещам. Купишь мою треть?
— Смотря сколько ты за нее попросишь.
— Сколько дашь. Она твоя.
После этой исповеди Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать: еще один рассвет в джунглях, благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он ненавидел это место! В конце концов, он не коснулся ни одного из индейцев, даже близко не подошел. Какую бы инфекцию они ни передали Черрику, Стампф заразиться не мог. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом еще куда-нибудь — в любой город, куда племя не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве не так? Заплатил за жадность и самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже не избавиться до конца жизни. «Пусть это будет достаточной карой!» — взмолился он и, пока обезьяны не возвестили криками новый день, погрузился в сон. Сон убийцы.
Жук с переливчатой спинкой, не сумев выбраться сквозь москитную сетку, жужжал в комнате; наконец, утомившись, он спустился и сел Стампфу на лоб. Он ползал и пил влагу из пор; вслед за его движениями кожа Стампфа трескалась и расползалась на множество маленьких язв.
В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что деревня покинута; только солнце, как глаз василиска, глядело на них с неба. Лок и Черрик направились к поселку, а страдавший дизентерией Стампф остался в джипе, подальше от зноя. Черрик первым заметил ребенка. Мальчик лет пяти со вздутым животом — лицо его было раскрашено яркими полосами красной растительной краски уруку — вышел из укрытия и начал разглядывать пришельцев: любопытство оказалось сильнее страха. Черрик и Лок застыли в ожидании Один за другим из-под хижины и деревьев появились индейцы и вместе с мальчиком уставились на незнакомцев. Что выражали их широкие лица с приплюснутым носом, Лок не мог понять. Этих людей (всех индейцев он считал за одно гнусное племя) невозможно постичь; ясно только, что они хитрые бестии.
— Что вы здесь делаете? — спросил он. Солнце палило нестерпимо. — Эта наша земля.
Мальчик с интересом смотрел на него снизу вверх. В его миндалевидных глазах не было страха.
— Они тебя не понимают, — заметил Черрик.
— Тащи сюда Краута. Пусть он им объяснит.
— Он не может двинуться с места.
— Тащи его сюда! — сказал Лок. — Мне наплевать, если он наделает в штаны.
Черрик вернулся на дорогу. Лок стоял, переводя взгляд с хижины на хижину, с дерева на дерево, и пытался сообразить, сколько там индейцев. Он насчитал не более трех десятков, из них две трети — женщины и дети. Эти племена — потомки многотысячных народов, что когда-то бродили по бассейну Амазонки, — теперь почти исчезли. Леса, где они жили многими поколениями, вырубались и выжигались; восьмирядные скоростные магистрали пересекали места их охоты. Все, что было для них свято — нетронутая дикая природа и они сами как ее часть, — вытаптывалось и подвергалось насилию. Они стали изгнанниками на собственной земле. И все же они терпеливо выносили новых хозяев и их ружья. Только смерть заставит их поверить в поражение, подумал Лок.
Черрик обнаружил Стампфа лежащим, как мешок, на переднем сиденье джипа; его измученное лицо выглядело сейчас особенно несчастным.
— Лок тебя требует. — Он тряс немца, пытаясь вывести его из прострации. — Они все еще в деревне. Ты должен поговорить с ними.
— Я не могу двинуться, — застонал Стампф, — я умираю…
— Лок велел доставить тебя живым или мертвым, — сказал Черрик. Со Стампфом его объединял страх перед Локом и, пожалуй, еще одна вещь: жадность.
— Я ужасно себя чувствую, — продолжал ныть Стампф.
— Если ты не пойдешь со мной, он придет сам, — заметил Черрик.
Это был сильный аргумент. Стампф принял мученический вид, потом закивал своей большой головой.