– Вы уверены?
Женщина явно оскорбилась из-за того, что кто-то усомнился в ее памятливости:
– О да. Я о чем: если б это было здесь, мы бы об этом знали, правда?
Хелен поблагодарила парочку за помощь и решила все равно пройтись по двору, просто чтобы посмотреть, сколько здесь пустых квартир. Как и в Баттс-корте, занавески в большинстве окон были задернуты, а все двери – заперты. Впрочем, если на Спектор-стрит действительно орудовал маньяк, способный на такие убийства и жестокости, о каких ей рассказывали, то неудивительно, что жильцы сидели по домам и наружу не показывались. Во дворе смотреть было особенно не на что. Все опустевшие квартиры, как с отдельными входами, так и в подъездах, недавно заколотили, если судить по россыпям гвоздей, оставленных на порогах рабочими. Однако кое-что все-таки привлекло ее взгляд. Написанная на плитке, по которой шла Хелен, – и практически стертая дождем и ногами прохожих – фраза, которую она уже видела в спальне квартиры номер 14: «Сладчайшее – сладчайшему». Слова были такими безобидными; почему же Хелен мерещилась в них какая-то угроза? Возможно, из-за их избыточности, из-за чрезмерности прибавления сахара к сахару, меда к меду?
Она направилась, хоть дождь и не унимался, от дворов к бетонной пустоши, которую раньше не проходила. Там была – по крайней мере когда-то – зона отдыха. Вот детская площадка: металлические каркасы каруселей опрокинуты, песочница загажена собаками, бассейн-лягушатник пуст. Здесь же находились и магазины. Часть заколотили досками; остальные были обшарпанными и непривлекательными, их окна защищала тяжелая проволочная сетка.
Хелен прошла вдоль них, свернула за угол, и перед ней возникло приземистое кирпичное здание. Похоже, это был общественный туалет, хотя никаких табличек она не увидела. Железные двери были закрыты и заперты на замок. Стоя перед неприглядным зданием, под хлеставшим по ногам ветром, Хелен не могла не думать о том, что здесь случилось. О взрослом ребенке, истекавшем кровью на полу, не в силах позвать на помощь. Стоило ей это представить, как ее замутило. Вместо этого Хелен задумалась о преступнике. Как он может выглядеть, человек, способный на такую мерзость? Она попыталась представить его, но ни одна из придуманных черт не обладала достаточной силой. Впрочем, монстры редко были такими уж страшными, когда их вытаскивали на солнечный свет. Пока преступник известен только своими делами, он обладает невероятной властью над воображением; но правда о стоявшем за ужасами человеке вызовет – Хелен это знала – горькое разочарование. Никакой не монстр, а просто бледный жалкий человечек, больше заслуживающий жалости, чем страха.
Со следующим порывом ветра дождь полил сильнее. На сегодня, решила Хелен, приключений хватит. Отвернувшись от туалета, она заспешила через квадраты дворов, чтобы укрыться в машине; ее лицо, исколотое ледяными иглами дождя, онемело.
История, похоже, ужаснула собравшихся на ужин гостей, что было приятно, а Тревор, судя по выражению лица, пришел в ярость. Но что сделано, то сделано; ничего уже не изменишь. К тому же она не могла отрицать то, с каким удовольствием заглушила межфакультетскую трепотню за столом. Мучительную тишину нарушила Бернадетт, ассистентка Тревора с истфака:
– Когда это было?
– Летом, – ответила ей Хелен.
– Не помню, чтобы я об этом читал, – сказал Арчи, которому два часа застолья пошли только на пользу: выпивка уняла язык, обычно занятый тошнотворным самовосхвалением.
– Возможно, полиция все скрывает, – предположил Дэниэл.
– Заговор? – Тревор не скрывал скепсиса.
– Такое происходит регулярно, – парировал Дэниэл.
– Зачем им такое скрывать? – спросила Хелен. – Это же бессмысленно.
– Когда это полиция делала что-то осмысленное? – ответил Дэниэл.
Бернадетт встряла прежде, чем Хелен успела что-то сказать.
– Нам уже и не нужно читать о таких вещах.
– Говори за себя, – выкрикнул кто-то, но она его проигнорировала и продолжила:
– Насилие притупило наши чувства. Мы больше его не замечаем, даже когда оно у нас прямо под носом.
– Каждый вечер по телевизору, – добавил Арчи. – Смерти и бедствия в цвете.
– В этом нет ничего особенно современного, – сказал Тревор. – Человек елизаветинской эпохи тоже постоянно наблюдал смерть. Публичные казни были очень популярной формой развлечения.
Стол разразился какофонией мнений. После двух часов вежливого обмена сплетнями вечеринка вдруг накалилась. Слушая, как разбушевался спор, Хелен сожалела, что у нее не хватило времени проявить и напечатать фотографии; граффити подкинули бы дров в этот пьянящий галдеж. Как всегда, последним, кто высказал свою точку зрения, был Перселл; и – опять же, как всегда – она разила наповал.
– Разумеется, любезная моя Хелен, – начал он, и поддельная усталость в его голосе лишь подчеркивала полемический задор, – все твои свидетели могут лгать, не правда ли?
Разговор за столом утих, и все головы повернулись к Перселлу. Тот упрямо игнорировал чужое внимание и, повернувшись, шептал что-то на ушко пришедшему с ним юноше – своей новой страсти, которую, как всегда, выбросит через несколько недель, увлекшись очередным милым сорванцом.
– Лгать? – сказала Хелен. Замечание уже взбесило ее, а ведь Перселл и десятка слов еще не произнес.
– Почему бы и нет? – ответил он, поднося к губам бокал с вином. – Возможно, каждый из них плетет свою продуманную небылицу. История покалеченного в туалете идиота. Убийство старика. Даже этот крюк. Все это элементы вполне знакомые. Ты же, скорее всего, понимаешь, что во всех этих историях о насилии есть нечто традиционное. Раньше ими обменивались постоянно; они вызывают этакий фриссон. Возможно, есть что-то соревновательное в попытке найти новую деталь для коллективного вымысла, свежий поворот, от которого байка сделается хоть немножко страшнее, когда ее пересказываешь.
– Возможно, тебе они и знакомы… – сказала Хелен, защищаясь. Перселл вечно был таким манерным; это ее раздражало. Будь она проклята, если согласится с ним, пусть даже в его аргументах найдется здравое зерно. – …а я никогда раньше не слышала подобных историй.
– Разве? – сказал Перселл, словно она призналась в неумении читать. – А о любовниках и сбежавшем психопате ты слышала?
– Я слышал, – сказал Дэниэл.
– Парня потрошат – обычно это делает человек с крюком вместо руки – и оставляют тело на крыше машины, а девушка прячется внутри. Это поучительная история, предупреждающая об опасностях бесконтрольной гетеросексуальности. – От шутки засмеялись все, кроме Хелен. – Такие байки очень распространены.
– Так ты утверждаешь, что они мне лгут, – воспротивилась она.
– Не вполне лгут…
– Ты сказал, что лгут.
– Я тебя провоцировал, – отразил удар Перселл; его умиротворяющий тон злил ее как никогда. – Я не хотел сказать, что они делают это нарочно. Но ты должна признать, что пока не встретила ни единого свидетеля. Все события происходят в какой-то неназванный день с каким-то неназванным человеком. Они доходят до тебя через несколько рук. В лучшем случае происходят с братьями друзей дальних родственников. Пожалуйста, рассмотри вероятность того, что в реальности этих событий могло не быть вообще и все это просто страшилки для скучающих домохозяек.
Хелен ему не возразила – по той простой причине, что аргументы у нее закончились. Замечание Перселла о подозрительном отсутствии свидетелей было совершенно логичным; она и сама об этом думала. И очень странным было то, что женщины из Раскин-корта поспешно заключили, будто убийство старика произошло в другом районе, как будто эти жуткие события постоянно происходили где-то неподалеку – за углом, дальше по улице, – но всегда не здесь.
– Так зачем? – сказала Бернадетт.
– Что зачем? – переспросил Арчи.
– Эти истории. Зачем рассказывать такие жуткие истории, если это неправда?
– Да, – сказала Хелен, сваливая конфликт обратно на упитанные колени Перселла. – Зачем?
Перселл любовался собой, понимая, что его вклад в обсуждение резко изменил исходную посылку.
– Понятия не имею, – сказал он, с удовольствием выходя из игры теперь, когда раскрыл свои карты. – Не стоит принимать меня настолько всерьез, Хелен. Сам я стараюсь этого не делать.
Сидевший рядом с Перселлом юноша хихикнул.
– Возможно, это просто табуированная тематика, – сказал Арчи.
– Замалчиваемая… – начал Дэниэл.
– Не в том смысле, который ты имеешь в виду, – прервал его Арчи. – Жизнь – это не только политика, Дэниэл.
– Какая наивность.
– Что такого табуированного в смерти? – спросил Тревор. – Бернадетт уже об этом говорила: она постоянно у нас перед глазами. По телевизору, в газетах.
– Возможно, все-таки недостаточно близко, – предположила Бернадетт.
– Никто не будет возражать, если я закурю? – перебил их Перселл. – Десерт, похоже, отложили на неопределенный срок.
Хелен проигнорировала его реплику и спросила у Бернадетт, что она имела в виду под словами «недостаточно близко».
Бернадетт пожала плечами:
– Я не уверена, – призналась она, может, только то, что смерть должна быть рядом; мы должны знать, что она прямо за углом. То, что по телевизору, недостаточно близко.
Хелен наморщила лоб. Это наблюдение казалось ей здравым, но в суматохе момента она не могла осознать его значимости.
– Ты тоже думаешь, что это вымысел? – спросила она.
– Эндрю правильно говорит… – ответила Бернадетт.
– Премного благодарен, – сказал Перселл. – Есть у кого-нибудь спички? Мальчишка заложил мою зажигалку в ломбард.
– …об отсутствии свидетелей.
– Это доказывает лишь то, что я не встретила никого, кто на самом деле что-то видел, – возразила Хелен, – а не то, что свидетелей не существует.
– Хорошо, – сказал Перселл. – Найди мне одного. Если сможешь доказать, что твой изувер действительно существует, я оплачу всем ужин в «Апполинере». Что скажете? Что я неприлично щедр или я просто знаю, когда не могу проиграть? – Он рассмеялся и застучал по столу костяшками пальцев, изображая аплодисменты.