посмотреть. Разумнее всего, решил он, будет не пытаться двигаться незаметно, а переместиться как можно естественнее. Так он и сделал, бормоча про себя, словно во сне, чтобы обман выглядел правдоподобнее. Перевернувшись окончательно и прикрыв лицо рукой, чтобы не было видно, как он подглядывает, Клив осторожно открыл глаза.
Казалось, в камере темнее, чем в ту ночь, когда Билли смотрел в окно. Что до мальчишки, его видно не было. Клив открыл глаза пошире и, как мог, осмотрел камеру сквозь пальцы. Что-то было неправильно, но он не мог сообразить, что именно.
Он лежал так несколько минут, дожидаясь, пока глаза не привыкнут к мраку. Они не привыкли. Все оставалось нечетким, словно картина, покрытая грязью и лаком настолько, что глубины ее отказывались открываться взгляду наблюдателя. Но Клив знал – знал, – что тени в углах камеры и на противоположной стене не пусты. Ему хотелось покончить с ожиданием, из-за которого сердце громко билось, хотелось поднять голову с набитой камнями подушки и сказать Билли, чтобы тот перестал прятаться. Но благоразумие возобладало. Вместо этого он лежал неподвижно, и потел, и наблюдал.
И тогда Клив начал понимать, что не так с картиной перед глазами. Плотные тени падали туда, где теней быть не должно: они расползались по полу там, где должен был мерцать жиденький свет из окна. Что-то душило и поглощало его где-то между окном и стеной. Клив закрыл глаза, давая своему обескураженному мозгу шанс все обдумать и отвергнуть напрашивающееся умозаключение. Когда он снова открыл их, в груди ёкнуло. Вместо того чтобы утратить силу, тени стали только гуще.
Он никогда прежде так не боялся, никогда не чувствовал в кишках такого холода, как тот, что настиг его сейчас. Он мог только ровно дышать и не шевелить руками. Инстинктивно ему, как ребенку, хотелось закутаться и спрятать лицо. Не давали это сделать две мысли. Первая – о том, что любое движение может привлечь к нему нежеланное внимание. Вторая – что Билли где-то в камере и, возможно, так же боится этой живой темноты, как и он.
А потом с нижней койки послышался голос мальчишки. Он был негромок – видимо, чтобы не разбудить спящего сокамерника. А еще он был пугающе задушевным и спокойным. Клив не стал даже предполагать, что Билли разговаривает во сне; время добровольного самообмана давно прошло. Парень разговаривал с темнотой; в этом невыносимом факте сомнений не было.
– …больно, – сказал он с едва заметной ноткой обвинения. – …Ты не рассказывал мне, как это больно…
Показалось Кливу, или жуткая тень в ответ немного разрослась, как пятно чернил кальмара в воде? Он ужасно боялся.
Мальчишка снова говорил. Голос его был так тих, что Клив едва разбирал слова.
– …должно быть, скоро… – сказал он c волнением. – …Я не боюсь. Не боюсь.
И вновь тень зашевелилась. На этот раз, заглянув в ее сердце, Клив разглядел очертания окутанной ею химерической фигуры. Его горло сжалось; крик застрял позади языка, обжигая, желая высвободиться.
– …все, чему можешь меня научить… – говорил Билли, – …быстро.
Слова звучали и затихали, но Клив едва слышал их. Он не мог отвести глаз от занавеса теней и фигуры – сотканной из мрака, – что двигалась в его складках. Это была не иллюзия. Там стоял человек, или, точнее, грубое подобие человека: тело его было зыбким, очертания постоянно расплывались и лишь с огромным усилием вновь собирались во что-то, отдаленно напоминавшее человеческую фигуру. Лицо гостя Клив практически не разглядел, но увиденного было достаточно, чтобы заметить уродства, выставленные напоказ, как будто достоинства: голова напоминала блюдо испорченных фруктов, мягких, с облезающей кожицей, здесь набухающих мушиным гнездом, там внезапно провалившихся до гнилой сердцевины. Как мог мальчишка так легко общаться с подобной тварью? И все же, невзирая на разложение, в облике существа, в его измученных глазах и беззубом овале рта, виделось жестокое благородство.
Неожиданно Билли поднялся. От резкого движения после столь долгого шепота Клив едва не вскрикнул. Он проглотил звук – с трудом – и сощурился, глядя сквозь прутья ресниц на то, что случилось дальше.
Билли снова говорил, но теперь его голос был настолько тих, что различить слова не получалось. Он шагнул к тени, его тело почти загородило фигуру на противоположной стене. Камера была шириной не больше чем в два-три шага, но мальчишка сделал, казалось, пять, шесть, семь шагов от койки, как будто физический мир растянулся. Клив раскрыл глаза: он знал, что на него не смотрят. Тень и ее ученик были заняты своим делом: оно целиком поглотило их внимание.
Силуэт Билли был меньше, чем казалось возможным в тесноте камеры, как будто он прошел сквозь стену в какое-то иное пространство. И лишь теперь, широко распахнув глаза, Клив узнал это место. Тьма, из которой состоял гость Билли, была тенью от туч и пылью; позади него, едва видимый в колдовской дымке, но узнаваемый для любого, кто там побывал, лежал город из снов.
Билли добрался до своего учителя. Существо возвышалось над ним, облезлое и тощее, но переполненное могуществом. Клив не знал, как и зачем мальчишка пришел к нему, и теперь, когда это случилось, боялся за безопасность Билли, но страх за себя приковал его к койке. В этот момент он осознал, что никогда не любил никого, ни мужчину, ни женщину, настолько, чтобы броситься следом за ними в тень этой тени. За осознанием пришло ужасное одиночество, ведь в то же мгновение Клив понял, что никто, увидев, как сам он идет навстречу судьбе, не сделает и шага, чтобы оттащить его от края пропасти. Оба они были пропащими душами, и он, и мальчишка.
Повелитель Билли поднял свою распухшую голову, и неумолимый ветер этих синих улиц даровал его лошадиной гриве яростную жизнь. Ветер принес те же голоса, что Клив слышал раньше: крики безумных детей, нечто между плачем и воем. Словно подстегнутое ими, существо потянулось к Билли и обняло его, окутав парня туманом. Билли не сопротивлялся, а лишь обнял тень в ответ. Клив, не в силах наблюдать за этой кошмарной близостью, закрыл глаза, а когда – спустя мгновения? Минуты? – открыл их снова, встреча, похоже, закончилась. Существо из тени теряло целостность, отказавшись от тщетных попыток быть единым. Оно распадалось на куски, лохмотья тела разлетались по улицам, точно гонимый ветром мусор. Его уход, казалось, стал сигналом к окончанию всей сцены; улицы и дома уже поглощались пылью и расстоянием. Еще до того, как последний лоскут тени скрылся из вида, город пропал. Клив был счастлив, что избавился от него. Реальность, пусть даже мрачная, была лучше этой мерзости запустения. Стена собралась заново, крашеный кирпич за крашеным кирпичом, и Билли, покинувший руки своего хозяина, вновь оказался в материальном пространстве камеры, глядя на свет в окне.
В ту ночь Клив уже не уснул. Наоборот, гадал, лежа на жестком матрасе и уткнувшись взглядом в свисающие с потолка сталактиты из краски, сможет ли когда-нибудь снова найти покой во сне.
Солнце было артистом. Оно проливало свой свет так напыщенно, желая, как всякий продавец мишуры, поразить и отвлечь. Но под сияющей поверхностью, которую оно освещало, крылось нечто иное: то, что солнце – вечный угодник толпы – пыталось замаскировать. Оно было мерзким и отчаянным, это иное. Большинство, ослепленное светом, никогда не замечало его. Но Клив теперь познал бессолнечность; он даже побывал в ней, во сне; и хотя горевал о своей потерянной невинности, но понимал, что никогда не сможет вернуться по своим следам обратно в лабиринт зеркал из света.
Он изо всех сил пытался скрыть от Билли перемену в себе; меньше всего ему хотелось, чтобы мальчишка заподозрил, что за ним подглядывали. Но утаить это было практически невозможно. Хотя на следующий день Клив продемонстрировал все признаки нормальности, какие только смог припомнить, ему не удалось до конца спрятать свою нервозность. Она отказывалась подчиняться ему и сочилась из пор, как будто пот. И мальчишка знал, в этом не было сомнения, он обо всем знал. И не стеснялся озвучить свои подозрения. Когда, после дневной работы, они вернулись в камеру, Билли немедленно взял быка за рога.
– Что с тобой сегодня такое?
Клив сосредоточенно перестилал койки, опасаясь даже взглянуть на Билли.
– Все нормально, – ответил он. – Не очень хорошо себя чувствую, вот и все.
– Плохо спалось? – настойчиво спросил парень. Клив чувствовал, как глаза Билли сверлят его спину.
– Нет, – он специально ответил не сразу, чтобы не выдать себя. – Я принял твои таблетки, как обычно.
– Хорошо.
Разговор оборвался, и Кливу позволили разобраться с постелью в тишине. Но затягивать это занятие бесконечно было невозможно. Когда он закончил и отвернулся от койки, Билли сидел за маленьким столиком, раскрыв на коленях одну из книг Клива. Он не спеша перелистывал страницы, всякая подозрительность покинула его. Но Клив хорошо знал, что внешнему виду доверять нельзя.
– Зачем ты это читаешь? – спросил мальчишка.
– Чтобы скоротать время, – ответил Клив и уничтожил плоды своих стараний, растянувшись на верхней койке.
– Нет. Я не о том, зачем ты вообще читаешь книги. Я о том, зачем ты читаешь эти книги? Всю эту чепуху о грехе.
Клив услышал вопрос лишь краем уха. Улегшись, он отчетливо вспомнил предыдущую ночь. Вспомнил и о том, что уже сейчас темнота потихоньку наползает на мир. При этой мысли желудок устремился к горлу.
– Ты меня слышишь? – спросил мальчишка.
Клив пробормотал, что слышит.
– Так зачем, зачем эти книги? Об адских муках и всем прочем?
– Их больше никто не берет в библиотеке, – ответил Клив; ему сложно было формулировать и проговаривать мысли, когда другие, невысказанные, требовали настолько больше внимания.
– Так, значит, ты в это не веришь?
– Нет. Нет, не верю ни единому слову.
Парень немного помолчал. Хотя Клив не смотрел на него, было слышно, как Билли переворачивает страницы. А потом – еще один вопрос, но прозвучавший тише – как признание: