– Тебе когда-нибудь бывает страшно?
Вопрос встряхнул Клива, выведя из транса. Разговор превратился из беседы о книжках во что-то более важное. Зачем Билли спрашивать о страхе, если сам он не боится?
– Чего мне бояться? – спросил Клив.
Краем глаза он заметил, что мальчишка чуть пожал плечами, прежде чем ответить.
– Того, что может случиться, – сказал он бездушным голосом. – Того, что не можешь контролировать.
– Да, – ответил Клив, не понимая, куда идет этот разговор. – Да, конечно. Иногда я боюсь.
– И что ты тогда делаешь? – спросил Билли.
– А разве можно что-то сделать? – сказал Клив. Он говорил так же негромко, как и Билли. – Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.
Он услышал мягкий хлопок, с которым Билли закрыл книгу, и повернул голову так, чтобы видеть мальчишку. Билли не мог полностью скрыть возбуждения. Он и правда боится, понял Клив; он желает наступления ночи не больше моего. Мысль о том, что страх у них один на двоих, ободрила его. Возможно, парень не полностью принадлежит тени; возможно, Клив сможет убедить Билли, чтобы тот нашел им обоим путь из этого разрастающегося кошмара.
Он сел; голова оказалась в паре дюймов от потолка. Билли посмотрел наверх, вынырнув из размышлений; его лицо было бледным овалом непрерывного тика. Клив знал, что настала пора говорить; сейчас, пока на этаже не выключили свет и в камерах не воцарились тени. Тогда времени на объяснения не будет.
Мальчишкой уже начнет завладевать город, и его будет не убедить.
– Я вижу сны, – сказал Клив. Билли не ответил, только посмотрел на него пустыми глазами. – Мне снится город.
Парень даже не вздрогнул. Он явно не собирался добровольно ничего объяснять; его придется вынуждать силой.
– Ты знаешь, о чем я говорю?
Билли помотал головой, даже не задумавшись:
– Нет. У меня не бывает снов.
– У всех бывают сны.
– Значит, я их просто не помню.
– А я свои помню, – сказал Клив. Он был намерен теперь, когда заговорил об этом, не дать Билли вывернуться. – И там есть ты. Ты в этом городе.
Вот теперь мальчишка дернулся; всего лишь предательская дрожь, но ее хватило, чтобы Клив понял: он не попусту сотрясает воздух.
– Что это за место, Билли? – спросил он.
– Откуда я знаю? – бросил в ответ мальчишка и хотел уже рассмеяться, но передумал. – Я не знаю, понятно? Это твои сны.
Прежде чем Клив успел ответить, он услышал голос надзирателя, который шел вдоль ряда камер, приказывая заключенным укладываться спать. Очень скоро погасят лампы, и он окажется заперт в этой тесной камере на десять часов. Вместе с Билли – и призраками.
– Прошлой ночью, – сказал он, опасаясь без подготовки заговаривать о том, что видел и слышал, но еще больше опасаясь очередной ночи на окраине города, в одиночестве и темноте. – Прошлой ночью я видел…
Он осекся. Почему он не может подобрать слова?
– Видел…
– Что ты видел? – переспросил мальчишка; его лицо было непроницаемо, все признаки беспокойства уже исчезли. Возможно, он тоже услышал шаги надзирателя и знал, что ничего уже не сделать, пришествие ночи не отложить.
– Что ты видел? – настаивал Билли.
Клив вздохнул:
– Свою мать.
Парень выдал свое облегчение лишь блеклой улыбкой, проползшей по губам.
– Да. Я видел свою мать. Вот как тебя.
– И это тебя расстроило?
– Иногда сны так делают.
Надзиратель достиг камеры B.3.20.
– Отбой через две минуты, – сказал он, проходя мимо.
– Тебе надо принимать побольше таблеток, – посоветовал Билли, откладывая книгу и подходя к своей койке. – Тогда будет как у меня. Никаких снов.
Клив проиграл. Его, мастера блефа, переблефовал мальчишка, и теперь ему предстояло встретиться с последствиями лицом к лицу. Он лег, уставившись в потолок, считая секунды до того, как погасят свет, а внизу раздевался и забирался под одеяло Билли.
Еще было время, чтобы вскочить и позвать надзирателя; время, чтобы побиться башкой в дверь, пока кто-нибудь не прибежит. Но что он скажет в оправдание своей истерики? Что ему снятся кошмары? А кому они не снятся? Что он боится темноты? А кто не боится? Ему рассмеются в лицо и прикажут возвращаться в постель, и он останется без маскировки, а парень и его хозяин будут поджидать у стены. Такая тактика не принесет безопасности.
И молитва тоже. Он не соврал Билли, что разуверился в Боге, когда тщетно просил его сохранить жизнь отцу. Из такого божественного безразличия выковывается атеизм; веру Клива уже нельзя было разжечь заново, как бы велик ни оказался ужас.
Мысли об отце неизбежно привели к мыслям о детстве. Мало что еще могло захватить его разум настолько, чтобы он забыл о страхе. Когда свет наконец погас, перепуганный рассудок Клива нашел убежище в воспоминаниях. Биение сердца унялось; пальцы перестали дрожать, и наконец, совершенно не осознавая этого, он погрузился в сон.
То, что могло отвлечь его бодрствующий разум, подсознанию было недоступно. Стоило Кливу заснуть, как хорошие воспоминания померкли; картины детства ушли в прошлое, и стертые ноги привели его обратно в тот ужасный город.
Или, точнее, к его границам. Потому что сегодня он не прошел знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и соседствовавших с ним многоэтажек, а направился вместо этого на окраину города, где ветер был силен как никогда и ясно слышались приносимые им голоса. Хотя Клив с каждым шагом ожидал увидеть Билли и его темного спутника, он никого не встретил. Лишь бабочки летали рядом, светясь, как циферблат его часов. Они покрыли плечи и волосы Клива, подобно конфетти, а потом снова улетели.
Он достиг окраины города без происшествий и встал, оглядывая пустыню. Тучи, как всегда сплошные, плыли над головой величественно, словно дредноуты. Клив подумал, что голоса сегодня звучат как будто ближе, а чувства, что в них слышатся, тревожат его не так, как бывало раньше. Понять, что именно переменилось – сами голоса или его реакция на них, – он не мог.
А потом, пока он вглядывался в дюны и небо, зачарованный их чернотой, Клив услышал какой-то звук и, оглянувшись, увидел улыбающегося мужчину, который был одет в очевидно праздничный костюм и шел к нему со стороны города. В руках он держал нож; кровь на нем, а также на руке и рубашке мужчины была свежей. Даже во сне, неуязвимый, Клив испугался этого зрелища и сделал шаг назад – слова в свою защиту готовы были сорваться с его губ. Но улыбающийся мужчина, похоже, не заметил его: он прошел мимо Клива в пустыню и уронил нож, когда пересек какую-то невидимую границу. Только теперь Клив увидел, что так было и с другими людьми и что землю на границе города усеивали смертоносные сувениры – ножи, веревки (даже человеческая рука, отрубленная у запястья), – большинство которых практически скрылись под песком.
Ветер снова принес голоса: обрывки бессмысленных песен и незавершенного смеха. Клив оторвал взгляд от песка. Изгнанный мужчина ушел от города ярдов на сотню и стоял теперь на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Внезапно Клив занервничал. Посещая город и слыша эту какофонию, он представлял себе тех, кто ее издает, такими, что у него кровь стыла в жилах. Сможет ли он теперь стоять и ждать появления баньши? Любопытство взяло верх над осторожностью. Он не сводил глаз с гребня, из-за которого они должны были появиться, сердце колотилось, сил отвернуться не было. Человек в праздничном костюме снял пиджак. Отбросил его и начал распускать узел на галстуке.
Казалось, что-то мелькнуло в дюнах, и шум превратился в экстатический приветственный вой. Клив смотрел, не позволяя нервам предать его, намеренный взглянуть этому кошмару во множество его лиц.
Неожиданно поверх завывания их музыки раздался вопль: голос был мужской, но высокий, кастрированный ужасом. Он доносился не отсюда, из города снов, а из того, другого иллюзорного места, в котором Клив обитал, названия которого не мог вспомнить. Он снова взглянул на дюны, не желая пропускать зрелище воссоединения, которое вот-вот должно было разыграться перед ним. Вопль в той безымянной дали взлетел до раздирающей горло высоты – и оборвался. Но теперь вместо него звенел сигнал тревоги, настойчивый как никогда. Клив чувствовал, как сон ускользает от него.
– Нет… – пробормотал он, – …дайте мне увидеть…
Дюны пришли в движение. Но и сознание тоже – прочь из города, обратно в камеру. Его протесты ничего не значили. Пустыня исчезла; а с ней и город. Он открыл глаза. Лампы в камере все еще не горели; орала тревога. Были слышны крики из камер на верхнем и нижнем этажах и громкие голоса надзирателей в мешанине вопросов и распоряжений.
Еще мгновение он не вставал, даже теперь надеясь вернуться в кокон сна. Но нет, сигнал тревоги был слишком резким, нараставшая в соседних камерах истерика – слишком навязчивой. Клив признал поражение и сел, окончательно проснувшись.
– Что случилось? – спросил он у Билли.
Мальчишка не стоял у стены. В кои-то веки он спал, невзирая на шум.
– Билли?
Клив свесился с края койки и заглянул под нее. Там было пусто. Простыня и одеяло сбиты.
Клив соскочил с койки. Все пространство камеры можно было окинуть взглядом, спрятаться было негде. Мальчишка исчез. Может, его увели, пока Клив спал? Такое случалось; это и был «поезд-призрак», которым грозил Девлин: неожиданный перевод проблемных заключенных в другие места без всяких объяснений. Клив никогда не слышал, чтобы это делали ночью, но все когда-то происходит впервые.
Он подошел к двери, чтобы понять, сможет ли разобраться в криках снаружи, но они не поддавались дешифровке. Самым вероятным объяснением, как он думал, была драка: двое сидельцев не могли больше вынести и часа в одном помещении. Он попытался сообразить, откуда донесся изначальный вопль, справа или слева, сверху или снизу; однако сон спутал все направления.
Стоя у двери, надеясь, что мимо пройдет надзиратель, Клив почувствовал перемену в воздухе. Она была так незначительна, что поначалу он толком не обратил на нее внимания. Лишь подняв ладонь, чтобы отряхнуть с глаз сон, понял, что руки покрылись мурашками.