Как только Билли закрыл глаза, Клив сел, отбросил одеяло и соскользнул с койки. Мальчишка не успел среагировать. Прежде чем до него дошло, что происходит, Клив пересек камеру и прижал его к стене, закрыв ладонью рот Билли.
– Вот уж нет, – прорычал Клив. – Я не собираюсь кончать как Ловелл.
Билли сопротивлялся, но Клив намного превосходил его силой.
– Сегодня ночью он не придет. – Клив смотрел в вытаращенные глаза мальчишки. – Потому что ты его не позовешь.
Билли забился яростнее, пытаясь высвободиться, и вонзил зубы в ладонь Клива. Тот инстинктивно отдернул руку, и парень в два шага очутился у окна и потянулся к нему. В глотке – странная полупесня; на лице – внезапные и необъяснимые слезы. Клив оттащил его прочь.
– Заткни пасть! – рявкнул он. Но мальчишка продолжал издавать этот звук. Клив ударил его по лицу, открытой ладонью, но сильно.
– Заткнись! – сказал он. Билли все равно не останавливался: теперь музыка приобрела новый ритм. Клив ударил его еще раз, и еще. Но побои не заставили Билли умолкнуть. В воздухе камеры слышался шепот перемен, баланс света и тьмы смещался. Тени приходили в движение.
Клива охватила паника. Он без предупреждения сложил кулак и с силой ударил мальчишку в живот. Когда Билли согнулся, в челюсть ему прилетел апперкот. Удар откинул голову парня к стене, затылок врезался в кирпичи. Ноги Билли подогнулись, и он рухнул. «Одной левой», – подумал когда-то Клив, и оказался прав. Два хороших удара – и парень вырубился.
Клив оглядел камеру. Движение теней остановилось, но они подрагивали, как гончие, ожидающие, что их спустят с поводка. С лихорадочно бьющимся сердцем он отнес Билли обратно на койку и уложил. Не было похоже, что он приходит в себя; мальчишка безвольно лежал на матрасе, пока Клив разрывал его простыню и сооружал кляп, засунув скомканную ткань в рот парня, чтобы у того не получилось издать ни звука. Потом он привязал Билли к койке, взяв оба ремня, и свой, и его, а вдобавок к ним – самодельными веревками из разорванных простыней. Вся эта работа заняла несколько минут. Когда Клив связывал ноги мальчишки, Билли начал шевелиться. Его полные непонимания глаза распахнулись. Потом, осознав свое положение, он начал мотать головой из стороны в сторону; но мало что мог сделать, чтобы выразить свой протест.
– Нет, Билли, – прошептал Клив, набросив на связанное тело одеяло, чтобы скрыть его от надзирателей, если тем вздумается заглянуть в смотровое окошко до прихода утра, – сегодня ночью ты его не позовешь. Все, что я говорил, – правда, парень. Он хочет обратно и использует тебя, чтобы сбежать.
Клив обхватил голову Билли, прижал пальцы к его щекам.
– Он тебе не друг. Я – твой друг. Всегда им был.
Билли попытался стряхнуть хватку Клива и не смог.
– Не трать силы, – посоветовал Клив. – Ночь будет долгая.
Он оставил мальчишку на койке, подошел к противоположной стене и скользнул по ней, усевшись на корточки. Он не уснет до зари, а потом, когда можно будет подумать при свете, решит, каким будет следующий шаг. Пока же он был доволен, что его нехитрая тактика сработала.
Мальчишка бросил попытки бороться. Он явно понял: узлы затянуты слишком умело, чтобы их можно было ослабить. На камеру снизошло подобие покоя: Клив сидел в пятне света, падавшего через окно, Билли лежал во мраке нижней койки, размеренно дыша через нос. Клив бросил взгляд на часы. Двенадцать пятьдесят четыре. Сколько еще до утра? Он не знал. Часов пять, не меньше. Он запрокинул голову и уставился на свет.
Тот загипнотизировал его. Минуты шли медленно, но неостановимо, а свет не менялся. Иногда по этажу проходил надзиратель, и Билли, услышав шаги, снова начинал дергаться. Но никто не заглядывал в камеру. Оба заключенных остались наедине со своими мыслями: Клив гадал, настанет ли время, когда он будет свободен от теней за своей спиной, а Билли обдумывал те мысли, что приходят в голову связанным чудовищам. А ночные минуты все шли, минуты, проходившие сквозь разум вереницей, словно послушные школьницы, и, когда их насчитывалось шестьдесят, эта сумма именовалась часом. И рассвет становился ближе на этот час, не так ли? Но ближе становилась и смерть, и, возможно, конец света: та торжественная Последняя Труба, о которой с таким удовольствием говорил Епископ, когда мертвецы восстанут из-под газона на улице, свежие, как вчерашний хлеб, и отправятся на встречу со своим Создателем. И, сидя там, у стены, слушая вдохи и выдохи Билли и глядя на свет в стекле и за стеклом, Клив понял, что даже если он выберется из этой ловушки, передышка будет временной; что эта долгая ночь – ее минуты, ее часы – лишь преддверие еще более долгого ожидания. Тогда он почти отчаялся, почувствовал, как душа соскальзывает в яму, выбраться из которой, казалось, невозможно. Вот каким был реальный мир; Клив заплакал. Ни радости, ни света, ни перспективы; только ожидание в неведении, без надежды, даже без страха, потому что страх настигает лишь тех, у кого есть мечты, которые можно утратить. Яма была глубокой и мрачной. Он выглянул из нее на свет, льющийся в окно, и мысли замкнулись в порочный круг. Он забыл о койке и о мальчишке, который на ней лежал. Он забыл о затекающих ногах. Он мог бы со временем забыть даже о такой простой вещи, как необходимость дышать, если бы не запах мочи, выдернувший его из этой фуги.
Клив посмотрел на койку. Мальчишка опорожнял мочевой пузырь, но это был лишь симптом чего-то совершенно иного. Тело Билли двигалось под одеялом в десятке направлений, чему должны были помешать путы. Кливу потребовалось несколько мгновений, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, и еще несколько – чтобы сообразить: Билли превращался.
Клив попытался встать, а ноги онемели от долгого сидения. Он чуть не упал лицом вперед, но успел выбросить вперед руку и ухватился за стул. Его взгляд приклеился к темноте над нижней койкой. Движения становились все заметнее, все сложнее. Одеяло сползло. Тело Билли было уже неузнаваемо: шел тот же ужасный процесс, который Клив видел раньше, только в обратном направлении. Материя собиралась вокруг тела гудящими облаками и сгущалась в отвратительные формы. Конечности и органы появлялись неведомо откуда, зубы заострялись, как иглы, и вставали на место в голове, которая увеличилась и продолжала расти. Клив упрашивал Билли остановиться, но с каждым вздохом в нем оставалось все меньше человека, который мог бы услышать. Твари была дарована сила, которой не хватало мальчишке; она уже разорвала почти все путы, на глазах у Клива разобралась с последними и скатилась с койки на пол камеры.
Клив отступил к двери, оглядывая преображенное тело Билли. Он вспомнил страх своей матери перед уховертками и увидел что-то от этого насекомого в анатомии твари: в том, как она разгибала свою блестящую спину, открывая сложный узор пластин, устилавших ее брюхо. В остальном она не была похожа ни на что. Голова поросла языками, облизывавшими глаза вместо век, пробегавшими взад и вперед по зубам, смачивая их снова и снова; из сочащихся отверстий, усыпавших бока, несло канализацией. Но даже теперь можно было заметить след чего-то человеческого, сохранившегося в этой мерзости, и этот намек только усиливал общую чудовищность. При виде ее крючьев и шипов, Клив вспомнил страшный вопль Ловелла и почувствовал, как пульсирует его собственное горло, готовое издать подобный же звук, стоит твари броситься на него.
Но у Билли были другие планы. Он подошел – раскинув ужасные конечности – к окну и взобрался наверх, прижавшись головой к стеклу, точно пиявка. Песня, которую он затянул, была не похожа на предыдущую – но Клив не сомневался, что это был все тот же зов. Он повернулся к двери и принялся колотить по ней, надеясь, что Билли будет слишком увлечен призывом, чтобы напасть на него до того, как придет помощь.
– Быстрее! Ради Бога! Быстрее! – кричал он так громко, как позволяла усталость, и лишь однажды оглянулся, чтобы посмотреть, не подходит ли к нему Билли. Тот не приближался; он все еще прижимался к окну, хотя зов практически умолк. Его цель была достигнута. В камере воцарилась тьма.
Клив в панике повернулся к двери и продолжил барабанить по ней. Кто-то уже бежал по этажу; он слышал крики и ругательства из соседних камер.
– Господи, помогите мне! – крикнул Клив. Спиной он чувствовал холодок. Не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что происходит позади него. Тени растут, стена растворяется, чтобы город и его обитатель могли попасть внутрь. Тэйт был здесь. Клив ощущал его присутствие, безбрежное и темное. Тэйт – детоубийца, Тэйт – чудовище в тени, Тэйт преобразующий. Клив бил по двери, пока не начали кровоточить руки. Топот словно доносился с другого континента. Придут ли они? Придут ли они?
Холодок за спиной превратился в ветер. Он увидел свою тень, отброшенную на дверь мерцающим синим светом, почуял запах песка и крови.
А потом раздался голос. Не мальчишки, но его деда, Эдгара Сент-Клера Тэйта. Это был человек, провозгласивший себя блевотиной дьявола, и, услышав этот чудовищный голос, Клив поверил и в ад, и в его правителя, поверил в то, что уже находится в кишках Сатаны, свидетель его чудесам.
– Вы слишком любопытны, – сказал Эдгар. – Пора вам уснуть.
Клив не собирался оборачиваться. Последним, чего ему хотелось, было повернуться и посмотреть на говорившего. Но он больше не подчинялся собственной воле; Тэйт запустил пальцы в его голову и копался там. Клив повернулся и посмотрел.
Повешенный уже был в камере. Он выглядел не тем чудовищем, которое смутно видел Клив, с лицом из мякоти и личинок. Он прибыл во плоти, в одежде из прежних времен и не лишенный шарма. Лицо у него было правильным; лоб – широким, глаза – суровыми. Он все еще носил обручальное кольцо на той руке, что поглаживала склоненную голову Билли, точно ручную собаку.
– Время умереть, мистер Смит, – сказал он.
Клив слышал, как снаружи кричит Девлин. У него не хватало дыхания, чтобы ответить. Но в замке гремели ключи – или это была какая-то иллюзия, придуманная мозгом, чтобы унять панику?