Лучше их, чем нас.
– Меня зовут Кавана, – сказал он и протянул руку, сокращая и без того короткую дистанцию между ними.
– Очень приятно, – ответила она. – Я Элейн Райдер.
– Элейн, – повторил мужчина. – Очаровательное имя.
– Вы просто решили взглянуть на церковь в последний раз?
– Именно так. Любуюсь надписями на каменном полу. Некоторые из них весьма красноречивы.
Он смахнул ногой обломок строительных лесов с плитки.
– Так жалко. Наверняка камни просто разломают на кусочки, когда начнут разбирать пол.
Элейн взглянула на узор у себя под ногами. Отметины виднелись не на всех плитках и зачастую представляли собой только имена и даты. Однако попадались и надписи подлиннее. На одной плитке, слева от Каваны, можно было разглядеть почти стершийся рельеф со скрещенными берцовыми костями, похожими на барабанные палочки, и краткое изречение: Дорожи временем.
– Должно быть, здесь внизу когда-то была крипта, – сказал Кавана.
– Понятно. А это люди, захороненные там.
– Мне сложно представить, по какой еще причине здесь могли оказаться надписи. Я хотел спросить рабочих… – Он запнулся на середине предложения и продолжил: – Вам, наверное, все это кажется не очень здоровым…
– Что?
– Ну, желание спасти от уничтожения какие-то резные камни.
– Не вижу здесь ничего нездорового. Они очень красивые.
Такой ответ его явно воодушевил.
– Мне, наверно, стоит с ними сейчас поговорить, – сказал он. – Я отлучусь с вашего позволения на минуту?
Он пошел пытать вопросами рабочего, а Элейн осталась стоять в притворе храма, как покинутая невеста. Она медленно побрела в сторону алтаря, читая по пути надписи. Кто сейчас помнил о месте последнего упокоения этих людей? Они умерли двести лет назад или того раньше и пребывали не в памяти благодарных потомков, а в полном забвении. И внезапно невысказанные надежды на посмертное бытие, которые она вынашивала в себе тридцать четыре года, растворились: ее больше не давило смутное стремление попасть на небо. В один прекрасный день, а может, и сегодня, она умрет, как умерли все эти люди, и это не будет значить ничего. Нечего ждать, не к чему стремиться, не о чем мечтать. Она думала об этом, стоя в пятачке пробивавшихся сквозь дым солнечных лучей, и была почти счастлива.
Кавана, поговорив с рабочим, вернулся.
– Здесь действительно есть крипта, но ее еще не вскрывали, – сказал он.
– Вот как.
Они до сих пор у нас под ногами, подумала Элейн. Прах и кости.
– Похоже, туда не так-то просто попасть. Все входы запечатаны. Вот почему копают вокруг фундамента. Чтобы найти другой путь внутрь.
– Крипты всегда запечатывают?
– Не так старательно, как эту.
– Может, там больше не было места.
Кавана всерьез задумался над этим комментарием.
– Может, и так, – ответил он.
– Они дадут вам один из камней?
– Это не они решают, – покачал головой Кавана. – Они просто подчиняются местной администрации. Похоже, те наняли фирму профессиональных экскаваторщиков, которые должны попасть внутрь и перенести тела на новое место. Блюдут приличия.
– Надо же, сколько хлопот, – сказала Элейн, снова опустив взгляд на камни.
– И не говорите, – кивнул Кавана. – Все как-то преувеличено. Но, может, мы недостаточно богобоязненны.
– Может быть.
– В любом случае мне сказали прийти завтра-послезавтра и спросить местных грузчиков.
Она засмеялась, представив, как мертвецы со своими пожитками переезжают в новый дом и зовут на помощь грузчиков. Кавана обрадовался, что сумел ее развеселить, хоть и ненамеренно. Развивая успех, он сказал:
– Скажите, а нельзя ли пригласить вас в кафе?
– Боюсь, что не составлю хорошую компанию, – ответила она. – Я слишком устала.
– Мы могли бы встретиться попозже, – настаивал Кавана.
Элейн отвела взгляд от его нетерпеливого лица. Кавана выглядел довольно приятно, хоть и невыразительно. Ей нравился его зеленый галстук-бабочка – забавная деталь, явно призванная компенсировать тускловатый облик. Ей нравилась и его серьезность. Но ей не нравилась идея идти с ним куда-то; по крайней мере, не сегодня. Она извинилась и объяснила, что недавно болела и еще недостаточно окрепла.
– Может, в другой вечер? – спросил он мягко.
Отсутствие агрессии в ухаживании подкупало, и она ответила:
– Да, с удовольствием. Спасибо.
Перед тем как разойтись, они обменялись телефонами. Его явно приятно возбуждала мысль о будущей встрече; это выглядело довольно мило и вселяло уверенность, что она, несмотря на все, что с ней случилось, еще не утратила женской привлекательности.
Она вернулась в свою квартиру, где обнаружила посылку от Митча и голодного кота на ступеньках. Элейн накормила требовательно мяукавшего зверя, а потом заварила кофе и открыла посылку. В ней, завернутый в несколько слоев оберточной бумаги, лежал шелковый шарф, который Митч непостижимым образом выбрал под ее вкус. В приложенной записке было всего несколько слов: «Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч». Ей захотелось тут же набрать его номер и поговорить с ним, но почему-то показалось, что идея услышать его голос несет в себе какую-то угрозу. Наверно, ей станет слишком больно. Он спросит ее, как она себя чувствует, она ответит, что хорошо, и он станет настаивать: «Да, в самом деле?», а она ответит – я пуста внутри; черт тебя побери, меня наполовину выпотрошили, и у меня никогда не будет детей ни от тебя, ни от кого-то еще, так что все кончено, верно? От одной только мысли о разговоре с Митчем подступили слезы, и в приступе безотчетной злобы Элейн завернула шарф обратно в бумагу и запихнула в самый дальний угол шкафа. Пошел он к черту, сейчас-то Митч хочет сделать как лучше, а раньше, когда Элейн так в нем нуждалась, он твердил только об отцовстве и том, как ее опухоли помешают ему иметь детей.
Вечер был ясным. Казалось, ледяная кожа неба растянулась до предела. Ей не хотелось задергивать занавески в комнате, выходившей на улицу, несмотря на то, что прохожие могли из любопытства бросить взгляд внутрь. Синева становилась все глубже, и такую красоту пропускать было просто нельзя. Поэтому она села у окна и смотрела, как сгущается темнота. Лишь когда небо окончательно почернело, Элейн задернула занавески.
Аппетита не было, но она все равно приготовила себе скромный ужин и села перед телевизором. Не доев, отставила поднос с тарелками и стала сонно переключать каналы с одного на другой. Какие-то не особо остроумные комики, которым было достаточно кашлянуть, чтобы зрители взорвались в пароксизме хохота; программа о диких животных в Серенгети; новости. Все, что нужно, она уже прочла утром, и заголовки остались прежними.
Однако одна передача ее заинтересовала: ведущий задавал вопросы Майклу Мейбери, вышедшему в одиночное плавание яхтсмену, которого подобрали сегодня после двух недель дрейфа в Тихом океане. Яхтсмен находился в Австралии, и связь была плохой: бородатое и обожженное солнцем лицо Мейбери могло пропасть с экрана в любой момент. Изображение большой роли не играло: рассказ о неудачном путешествии был увлекателен сам по себе, а в особенности описание события, одно упоминание о котором, казалось, снова причиняло путешественнику боль. Он попал в штиль, и его безмоторное судно было обречено ждать ветра. Тот все не начинался. Прошла неделя, а он и на километр не сдвинулся от исходной точки в замершем океане. Однообразный пейзаж не нарушали ни птицы, ни проходящий корабль. С каждым часом его страхи росли, и на восьмой день паника достигла таких размеров, что он, желая хоть на время сбежать с опостылевшей палубы, спрыгнул с яхты и поплыл прочь, обвязав поясницу спасательным концом. Но, оказавшись за бортом яхты и рассекая недвижную теплую воду, он не чувствовал ни малейшего желания возвращаться назад. Почему бы не отвязать узел и не уплыть отсюда, думал он про себя.
– Что заставило вас передумать? – спросил ведущий.
Мейбери нахмурился. Он явно дошел до кульминации истории, но не знал, как ее закончить. Ведущий повторил вопрос.
Помявшись, моряк наконец ответил:
– Я оглянулся на яхту и увидел фигуру на палубе.
– Фигуру на палубе? – переспросил ведущий, не уверенный, что расслышал правильно.
– Именно так, – ответил Мейбери. – Там кто-то был. Я видел фигуру довольно отчетливо. Она двигалась.
– Вы… вы узнали этого безбилетника? – последовал вопрос.
Лицо Мейбери помрачнело. Сарказм, проскользнувший в словах ведущего, ему не понравился.
– Кто это был? – настаивал ведущий.
– Я не знаю, – ответил Мейбери. – Может быть, Смерть.
Тут ведущий растерялся:
– Но, конечно, вы в конце концов вернулись на борт?
– Конечно, вернулся.
– И там никого не было?
Мейбери взглянул на ведущего, и на его лице мелькнуло презрение:
– Я ведь жив, верно?
Ведущий промямлил, что его не так поняли.
– Я не утонул, – сказал Мейбери. – Я мог бы умереть тогда, если бы захотел. Отвязать веревку и утонуть.
– Но вы так не сделали. И на следующий день…
– На следующий день поднялся ветер.
– Необычайная история, – сказал ведущий, довольный тем, что благополучно удалось преодолеть такой щекотливый момент. – Вы, наверное, дождаться не можете встречи с семьей на Рождество…
Финальный обмен любезностями Элейн слушать не стала. Ее воображение было словно канатом привязано к комнате, в которой она сидела; ее пальцы теребили узел. Если Смерть нашла лодку в бескрайних просторах Тихого океана, насколько же легче ей будет найти Элейн. Сидеть рядом с ней во время сна. Смотреть, как она расхаживает по комнате, баюкая свое горе. Элейн встала и выключила телевизор. В комнате внезапно стало тихо. Она нетерпеливо вопрошала тишину, но никаких признаков гостей, желанных или нет, не было.
Прислушиваясь, она почувствовала соленый вкус на губах. Океанская вода.
Ее звали сразу в несколько мест, где Элейн могла бы спокойно выздоравливать после больницы. Отец приглашал в Абердин; сестра Рейчел не один раз звала провести пару недель в Букингемшире; было несколько жалостливых звонков от Митча, тот все бубнил о совместных выходных. Она отклонила все предложения, сказав, что хочет восстановить ритм прежней жизни как можно скорее: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На самом деле причина лежала глубже. Она