– Бог ты мой, – сказал Тетельмен, – что вы здесь делаете?
– Могу задать вам тот же вопрос, – раздраженно ответил Локк.
Бьорнстрем дал знак трем своим компаньонам опустить винтовки, а сам вышел вперед с умиротворяющей улыбкой.
– Мистер Локк, – сказал он, протягивая руку в кожаной перчатке, – рад вас видеть.
Локк с отвращением взглянул на покрытую пятнами перчатку, и норвежец, скорчив понимающую физиономию, ее сдернул. Его рука оказалась девственно чистой.
– Приношу извинения, – сказал Бьорнстрем. – Мы работаем.
– Над чем? – спросил Локк, чувствуя, как желчь подступает к горлу.
– Индейцы, – сплюнул Тетельмен.
– Где племя? – спросил Локк.
– Бьорнстрем заявляет свои права на эту территорию… – опять начал говорить Тетельмен.
– Племя, – настаивал Локк. – Где они?
Норвежец поигрывал своей перчаткой.
– Вы что, выкупили у них землю? – спросил Локк.
– Не совсем, – ответил Бьорнстрем. Его английский был столь же безупречен, как и профиль.
– Давай возьмем его с собой, – предложил Дэнси с некоторым воодушевлением. – Пусть сам увидит.
– Почему нет? – кивнул Бьорнстрем. – Мистер Локк, только не трогайте ничего. И прикажите вашему спутнику оставаться на месте.
Дэнси уже повернулся и направился в лесную чащу. Бьорнстрем в сопровождении Локка последовал за ним в коридор, прорубленный в густых зарослях. Локк еле поспевал за ними. Ноги его с каждым шагом все неохотней двигались по утоптанной сырой земле, которую покрывали опавшие листья и цветущие орхидеи.
На маленькой полянке всего в сотне метров от деревни была вырыта яма, неглубокая и не такая уж большая. В воздухе стоял такой сильный запах известки и бензина, что перекрывал все остальные ароматы джунглей.
Тетельмен, вышедший на полянку раньше Локка, встал подальше от края ямы, но Дэнси был не столь брезглив. Он обошел яму и жестом указал Локку на ее содержимое.
Индейцы из племени уже начали гнить. Они лежали, где их бросили, – месиво из грудей и ягодиц, лиц и конечностей, то здесь, то там окрасившихся в багрово-черный цвет. Вокруг них суетились мухи.
– Это им урок, – прокомментировал Дэнси.
Локк, глядя на то, как Бьорнстрем идет вокруг могилы навстречу Дэнси, спросил:
– Все здесь?
Норвежец кивнул.
– Одним махом, – сказал он, очень тщательно выговорив слова.
– Одеяла, – назвал Тетельмен смертельное оружие.
– Но так быстро, – пробормотал Локк.
– Это очень эффективно, – сказал Дэнси. – И трудно доказать. Если, конечно, кто-то спросит.
– Естественная смерть, – отметил Бьорнстрем. – Да? Как у деревьев.
Локк медленно качнул головой. В глазах у него закололо.
– У меня хорошие новости для вас, – сказал ему Бьорнстрем. – Вероятно, мы сможем работать вместе.
Локк не сделал даже попытки ответить. Остальные норвежцы опустили винтовки и вернулись к работе, перетаскивая к соплеменникам тела, которые еще валялись в куче у могильной ямы. В груде трупов Локк заметил ребенка, а также старика, которого как раз в этот момент тащили к яме. Когда труп раскачивали перед броском, конечности болтались так, словно были без суставов. Тело скатилось и застыло на дне лицом кверху, а руки оказались поднятыми к голове в жесте не то покорности, не то горечи изгнания. Это был тот самый старик, с которым Черрик стоял лицом к лицу. Ладони старика все еще были окрашены в алый цвет, а на виске виднелось аккуратное отверстие от пули. Похоже, болезнь и безнадежность не всегда имели стопроцентную эффективность.
Локк смотрел, как в общую могилу скидывали оставшиеся тела, одно за другим.
Бьорнстрем, стоя на дальнем конце ямы, зажег сигарету. Он поймал взгляд Локка:
– Такие дела.
– Мы думали, вы уже не вернетесь, – заговорил Тетельмен, стоявший позади. Видимо, так он пытался извиниться за союз с Бьорнстремом.
– Штумпф умер, – сказал Локк.
– Ну что же, тогда не придется делиться, – сказал Тетельмен, подойдя к Локку и положив ему руку на плечо. Локк не отреагировал. Он все глядел на тела, которые уже засыпали известью, лишь где-то в глубине сознания отметил, что по телу побежало тепло от места, где Тетельмен его коснулся. А тот с отвращением отдернул руку и уставился на кровавое пятно, расползающееся по рубашке Локка.
Сумерки над башнями(пер. Марии Акимовой)
Фотографии Мироненко, которые показали Балларду в Мюнхене, оказались не слишком полезными. Только на одном или двух снимках лицо агента КГБ было хорошо видно, а на большинстве остальных изображение получилось размытым и зернистым, что намекало на скрытую съемку. Балларда все это не слишком заботило. По своему долгому и порой горькому опыту он знал, что глаза легко обмануть; однако у него имелись и другие способности – остатки чувств, устаревших в современной реальности, – которые он на учился задействовать, стараясь учуять малейшие признаки лжи. Именно этими талантами и воспользуется он на встрече с Мироненко. С их помощью и вытянет правду из этого человека.
Правду ли? В этом, разумеется, и заключалась основная проблема, поскольку в данных обстоятельствах разве не была искренность понятием растяжимым? Сергей Захарович Мироненко уже одиннадцать лет возглавлял в КГБ одно из подразделений отдела «С» и имел доступ к совершенно секретной информации о распределении советских нелегалов на Западе. Однако в последние несколько недель он выказывал разочарование своими теперешними хозяевами и заявлял о желании переметнуться, о чем и стало известно Британской службе безопасности. В обмен на немалые усилия, которые предстояло предпринять от его имени, Мироненко добровольно согласился стать на три месяца агентом внутри КГБ, после чего его забрали бы в лоно демократии и спрятали бы там, где мстительные хозяева никогда не смогли бы найти. Балларда обязали встретиться с русским лицом к лицу и попытаться выяснить, искренним ли было недовольство Мироненко советской идеологией. Баллард понимал, что ответ обнаружится не в словах русского, а в каком-нибудь мимолетном движении, которое можно уловить лишь природным чутьем.
Было время, когда подобная головоломка показалась бы Балларду на редкость увлекательной и мысленно он стремился бы заранее ее распутать. Но такая преданность делу подходила человеку, убежденному, что его действия имеют значительное влияние на мир. Теперь же он стал мудрее. Агенты Востока и Запада из года в год занимались своей секретной работой. Плели интриги, сговаривались, иногда (хотя и редко) проливали кровь. Бывали и провалы, и компромиссы, и мелкие тактические победы. Но в конце концов все оставалось таким же, как и прежде.
Вот этот город, например. Баллард впервые приехал в Берлин в апреле 1969-го. Ему было двадцать девять, он только что завершил многолетнюю интенсивную подготовку и был готов немного пожить в свое удовольствие. Но здесь ему оказалось нелегко.
Город выглядел неприглядным, а зачастую и попросту унылым. Оделлу, коллеге первых двух лет работы, пришлось доказывать, что Берлин достоин любви, и стоило Балларду уступить, как он был потерян для мира. Теперь в этом расколотом надвое городе он чувствовал себя уютнее, чем в родном Лондоне. Смутное беспокойство Берлина, его утраченный идеализм и – возможно, самое важное – ужасное одиночество были созвучны ощущениям Балларда. И он, и город сохраняли свое присутствие посреди пустыни мертвых амбиций.
Он нашел Мироненко в Берлинской картинной галерее, и да, фотографии лгали. Русский выглядел старше своих сорока шести и казался куда более больным, чем на тех сделанных тайком снимках.
Мужчины не перекинулись ни единым жестом. Полчаса они бесцельно бродили по галерее, причем Мироненко проявлял к картинам острый и, по-видимому, неподдельный интерес. Лишь убедившись, что за ними не следят, русский вышел из здания и повел Балларда в благопристойный пригород Далема к условленной явочной квартире. Они расположились на маленькой нетопленой кухне и начали беседу.
Мироненко владел английским неуверенно, или, по крайней мере, так казалось, хотя у Балларда сложилось впечатление, что все эти сложности с выражением мыслей носят не только грамматический, но и тактический характер. На месте русского он и сам вполне мог воспользоваться той же ширмой – иногда не повредит выглядеть менее грамотным, чем на самом деле. Но, несмотря на затруднения, с которыми приходилось сталкиваться Мироненко, его признание прозвучало недвусмысленно.
– Я больше не коммунист, – прямо заявил он, – и не член партии… вот здесь… – Он прижал кулак к груди. – Уже много лет.
Затем Мироненко достал из кармана пальто некогда белый платок и, сняв перчатку, вынул из него пузырек с таблетками.
– Простите, – сказал он, вытряхивая на ладонь несколько пилюль. – У меня бывают боли. В голове и в руках.
Баллард дождался, пока собеседник проглотит лекарство, и спросил:
– Почему вы засомневались?
Русский сунул пузырек и платок обратно в карман, его широкое лицо ровным счетом ничего не выражало.
– А как человек теряет свою… свою веру? – сказал он. – Может, я видел слишком много – или, возможно, слишком мало?
Он посмотрел в лицо Балларда, стараясь определить, нашли ли его неуверенные слова понимание. А ничего не обнаружив, попытался еще раз:
– Я думаю, что человек, который не верит, что потерян, – потерян.
Парадокс вышел изящный. Подозрения Балларда относительно того, насколько хорошо Мироненко на самом деле владеет английским, подтвердились.
– А сейчас вы потеряны? – поинтересовался Баллард.
Мироненко ничего не ответил. Он стянул вторую перчатку и уставился на свои ладони. Казалось, принятые лекарства не облегчили боль, на которую он жаловался. Русский сжимал и разжимал кулаки, словно больной артритом, который проверяет подвижность суставов. Не поднимая взгляда, он сказал:
– Меня учили, что у партии есть решения на любой случай. Это освободило меня от страха.
– А теперь?
– Теперь? – переспросил он. – Теперь у меня появились странные мысли. Они приходят ниоткуда.