Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв. — страница 2 из 7

ВГБИЛ была делом всей жизни мамы, которая прошла в мучительно острой борьбе за ее создание, развитие и сохранение. С одной стороны в этой борьбе стояли невежественные, ортодоксальные партийные и государственные чиновники, которые не могли уразуметь, зачем вообще советским людям нужна какая-то иностранная книга, и постоянно добивались закрытия ВГБИЛ. С другой стороны — благожелательно настроенные к Библиотеке деятели науки и культуры, понимавшие всю вредность отрыва советской культуры, науки, просвещения от мировых культурных процессов. Благодаря их поддержке маме удалось сохранить ВГБИЛ в тяжелые для страны периоды чисток, борьбы с космополитизмом и иных кампаний. Не случайны слова недавно, увы, ушедшего из жизни выдающегося филолога члена-корреспондента РАН С.С.Аверинцева о том, что «труд Рудомино был героическим в самом буквальном смысле слова».

Только во второй половине 1980-х годов, в связи с перестройкой в стране и сменой руководства ВГБИЛ — приходом нового директора Вяч. В.Иванова и его заместителя Е.Ю.Гениевой, имя Маргариты Ивановны Рудомино было воскрешено, она смогла почувствовать признательность за свой подвижнический труд. Ей было радостно сознавать, что цель ее — «нести мировую культуру в сознание людей» — будет и далее претворяться в жизнь.

В этой книге М.И.Рудомино представлены собранные воедино воспоминания мамы, над которыми она работала на протяжении 1980-х годов, порой прерывая эту работу и вновь к ней возвращаясь. По времени они охватывают почти весь XX век. Ей очень хотелось написать о своей жизни и деятельности. Уйдя в 1973 году на пенсию, она писала: «…В перспективе мне надо написать воспоминания. В будущем году мое 75-летие. Но чувствую я себя, тьфу, тьфу, не сглазить, хорошо и мне хотелось бы написать воспоминания, начиная с моих родителей, и отдать долг моей маме, память о которой я не увековечила, а она достойна этого. Она была действительно талантливым педагогом своего времени. И далее написать историю своей жизни, связанную с Библиотекой…» Но для мамы было самое трудное приступить к работе. Вот ее слова: «…Осталось только сесть и начать писать. Но это самое сложное. Необходимо начать, а там дело пойдет». Мама была деятельным человеком, множество дел отвлекало ее от письменного стола. Она писала: «Десять лет после ухода на пенсию я работала над воспоминаниями. Но собой я не удовлетворена, потому что работала все-таки недостаточно, хотя хотелось очень о многом написать. Над моим письменным столом даже висел плакатик: „Ни дня без строчки“. Надо было полностью уйти в эту работу. Но я любила общение с людьми и работала только днем, а по вечерам обычно кто-то приходил в гости. Да и днем что-то все время отвлекало. Но все-таки результат был. В 1974 году профессор МГУ В.Д.Дувакин для архива МГУ записал некоторые мои воспоминания. В 1985 году, уже после смерти Дувакина, я их немного дополнила. За эти годы опубликовала воспоминания о Кларе Цеткин, Жане Ришаре Блоке, Жюльене Кэне, М.П.Роллан (Кудашевой). Они были опубликованы у нас и в зарубежных изданиях. В нескольких зарубежных изданиях была опубликована к 50-летию ИФЛА „Предыстория ИФЛА“. Написала статью о Даре испанского народа — коллекции книг, подаренной нашей Библиотеке правительством Республиканской Испании в 1938 году. Сейчас я работаю над воспоминаниями об отдельных писателях. Начала хронологически с тех зарубежных писателей, с которыми встречалась и, быть может, подружилась. Хочу вспомнить о встречах с немецкими антифашистами, с деятелями французского Сопротивления, с крупными писателями Англии, Франции, США и других стран. У меня есть, что написать, но я собой недовольна, потому что не могу заставить себя ежедневно, как полагалось бы, по нескольку часов сидеть и писать». Надо сказать, что мама — автор свыше 100 научных работ по различным вопросам библиотековедения и истории библиотечного дела.

В 1983 году в журнале «Собеседник», № 4, мама опубликовала очерк «К рождению ВГБИЛ», с очень краткой историей создания Библиотеки. Несколько раньше, в 1980 году мама завела толстую общую тетрадь и приступила к «Летописи моей жизни» (последним годом записей был 1987 год). По этому поводу она писала своей бывшей сослуживице В.Н.Стефанович: «…Посылаю Вам № 4 журнала „Собеседник“ с моей откровенной и эмоциональной статьей о рождении ВГБИЛ. Я рада была случаю, который заставил меня написать впервые, как ВГБИЛ появилась на свете. Продолжаю писать „Летопись моей жизни“ по годам с указанием конкретных событий по памяти, письмам и архивным документам. Когда пишу, не могу оторваться от работы, но сесть за работу очень трудно себя заставить. В результате — медленно подвигающаяся рукопись. Если она не будет напечатана при жизни, ничего не значит — останется в семейном архиве». Но она не осталась в семейном архиве невостребованной. При подготовке полного текста воспоминаний она вместе с другой рукописью, в такой же общей тетради,

— «Родословная» — стала тем стержнем, вокруг которого были собраны все остальные мамины воспоминания, дополненные письмами, документами и другими архивными материалами.

В настоящей книге собраны вместе перечисленные выше мамины воспоминания. Кроме того, в книгу включены письма мамы к папе Василию Николаевичу Москаленко 1920-х и 1945–1946 годов из Германии, письма к внуку Васе 1988–1989 годов, а также письма к гимназической подруге Марии Васильевне Минкевич, к сотрудникам Библиотеки и друзьям. В книгу включены также отрывки из дневников мамы гимназических времен, записи из гимназических памятных тетрадей и другие материалы.

Первое издание воспоминаний М.И.Рудомино под названием «Моя библиотека» было выпущено издательством «Рудомино» при ВГБИЛ им. М.И.Рудомино к 100-летию мамы в 2000 году. Второе издание под названием «Книги моей судьбы» дополнено многими документами мемуарного характера и приложением, в которое включены воспоминания современников о Маргарите Ивановне. В то же время из текста исключены материалы, представляющие интерес исключительно для специалистов библиотечного дела. В книге публикуются фотографии из семейного альбома Рудомино.

«Мамина Библиотека» — так называли ВГБИЛ в нашей семье — была уважаемым и любимым ее членом. Дома мама всегда рассказывала о библиотечных делах и людях, с которыми она работала и встречалась. Я с детства был в курсе библиотечных дел, и это, безусловно, облегчило мне сбор маминых воспоминаний воедино, чтобы получилась цельная картина ее жизни и деятельности. Как-то, еще в середине 1960-х годов, мама дала интервью корреспонденту газеты «Комсомольская правда» Татьяне Агафоновой, дочери ее гимназической подруги Т.Н.Гамбурцевой. Я присутствовал при передаче маме газеты с ее интервью. Зашел разговор, что, может быть, Таня смогла бы записать для публикации мамины воспоминания. Но она отказалась, сказав: «Пусть Адриан их подготовит». Я бы пропустил это мимо ушей, если бы не мамино выражение глаз, которые ласково попросили меня об этом. Тогда я работал и сделать этого не мог. В дальнейшем мама никогда об этом не напоминала, но при всяком удобном случае старалась рассказать как можно больше из своего прошлого, особенно после кончины папы. Она знала, что я когда-нибудь займусь ее архивом и воспоминаниями, и была права.

Теперь выходит уже второе издание ее книги. Я благодарен литературоведу и издателю С.С.Лесневскому за выпуск маминых воспоминаний «Книги моей судьбы», В.П.Енишерлову и Н.П.Колосовой, просмотревшим мемуары и высказавшим ряд существенных замечаний. Я очень признателен также моей сестре Марианне Васильевне Рудомино и жене Наталии Николаевне Покровской за их редакторскую помощь. Я благодарен моему сыну Василию Рудомино за постоянную помощь и поддержку. И, конечно, спасибо директору ВГБИЛ Екатерине Юрьевне Гениевой за ее внимание к памяти о Маргарите Ивановне Рудомино и всем сотрудникам ВГБИЛ, которые помнят и чтут ту, кто создал эту неповторимую Библиотеку.

Второе, исправленное и дополненное, издание мемуаров М.И.Рудомино посвящаю моему внуку Арсению, почти ровеснику XXI века, с надеждой, что он продолжит просветительские и культурные традиции семьи Рудомино, так блестяще воплощенные его прабабушкой в XX веке.

«Моя судьба была предопределена

От автора

Я ровесница XX века. И весь этот трагический и созидательный для России век я прожила со своей страной, полностью ощутив его катаклизмы. Воспоминания я начала писать в 1974 году, через год после ухода на пенсию. В них я старалась подытожить свою жизнь. А в ней было много интересного, примечательного, красивого, много встреч с выдающимися людьми, счастливая семейная жизнь; но вместе с тем жизнь была трудная, сложная, беспокойная — все, от малого до большого, доставалось мне огромным трудом и всегда в активной борьбе. Нередко я ходила по краю пропасти и часто испытывала ощущение бездны. Порой считала, что лечу вниз, но всегда что-либо вовремя меня спасало. Выжила, уцелела. Еще в ранней юности, оставшись круглой сиротой, я называла себя "Ванькой-встанькой" — очень часто наклоняли меня, но я всегда быстро вскакивала и бежала дальше. Так было всегда. Сегодня я называю свою жизнь удачной, а может быть, и счастливой. И, оглядываясь назад, с удовлетворением вспоминаю ее. В итоге — любимые муж и дети и замечательная Всесоюзная государственная библиотека иностранной литературы в Москве.

Первые шаги по выбранному пути я сделала очень рано. Моя судьба была предопределена, я следовала семенной традиции: мать и три ее сестры были профессиональными преподавателями иностранных языков. С детства меня окружала доброжелательная атмосфера интеллигентной семьи, жившей интересами общей работы. В мое детское сознание рано вошло убеждение, что каждый культурный человек обязан знать иностранные языки. Создание мною Библиотеки иностранной литературы и организация Высших курсов иностранных языков стали естественным продолжением семейного дела.

Многие люди резко отделяют работу от семейной жизни. У меня же работа и семья всегда переплетались — мы все были вместе. И это не удивительно. Мне посчастливилось встретить замечательного, доброго,

умного и благородного мужа — Василия Николаевича Москаленко. Нас связывало глубокое чувство и большая дружба. Мысленно я всегда считала и считаю, что это он сделал меня такой, какая я есть, и я ему очень благодарна. Он постоянно помогал мне советами, своевременно предостерегал от необдуманных действий. Василий Николаевич всегда жил моей жизнью, исподволь воспитывая меня. На мою Библиотеку мы смотрели как на нашего старшего ребенка — вместе радовались удачам, вместе волновались и страдали в ее тяжелые времена. И дети наши, подрастая, не отделяли Библиотеку' от семьи. Когда меня спрашивали, сколько у меня детей, я всегда говорила, что трое: старшая дочь — Библиотека, затем — сын Адриан и маленькая дочка Марианна. Так мы дружно жили все вместе. Возможно, дети иногда ревновали меня к работе, но тем не менее помогали мне, любили и уважали Библиотеку.

Кстати, не могу не вспомнить с нежностью трогательный подарок детей к нашей золотой свадьбе в январе 1974 года — большой стенд с изображением генеалогического древа нашей семьи и фотографиями. В середине — моя фотография с мужем, по правой ветке — сына с семьей, по левой — семья дочери, а наверху ствола — новое здание Библиотеки иностранной литературы и фотография друзей — членов Исполкома Международной федерации библиотечных ассоциаций (ИФЛА), снятых вместе со мной у входа в Библиотеку.

А начиналась Библиотека с одного-единственного шкафа с мамиными книгами по методике преподавания иностранных языков и немецкой классикой, который стоял в квартире на пятом этаже жилого дома в Денежном переулке на Арбате.

С самого начала революции я была вовлечена в создание системы преподавания иностранных языков у нас в стране, лично принимала активное участие в распространении знаний иностранных языков среди широких народных масс.

Сейчас мне 80 лет, и я могу смело и спокойно оглянуться на пройденный жизненный путь, честно выполнив дело, для которого меня предназначила судьба.

Родословная

Долго не знала, с чего начать воспоминания, а потом решила особенно не мудрствовать, а начать прямо с рождения.

Родилась я в городе Белосток Гродненской губернии 3 июля (20 июня по старому стилю) 1900 года. Город Белосток, основанный в 1320 году, имел свою большую историю: вначале служил укрепленным форпостом Польши и Литвы, позже Пруссии и наконец, в 1807 году, перешел к России. После Октябрьской революции Белосток опять становится польским городом и в настоящее время является административным центром Белостокского воеводства в Польше. Белосток славится дворцовым ансамблем Браницких (XVII–XVIII вв.). Сама я этот город совсем не знала, так как он был лишь местом моего рождения: там временно работал уездным агрономом мой папа — Иван Михайлович Рудомино. Жили мы в служебном доме из красного кирпича: на первом этаже была папина контора, на втором — квартира из четырех комнат, в которой мои родители поселились после венчания в 1898 году и назначения папы агрономом Белостокского уезда. Всю мебель и домашнюю утварь мама получила от бабушки в приданое. Моя бабушка по маминой линии — Ольга Федоровна Кноте — была моей крестной матерью. Я стала ее первой внучкой. Моим крестным отцом был генерал от инфантерии Альфонс Иванович Буш. Он служил и жил с семьей в Белостоке, был другом моих родителей и обо мне всегда заботился, дарил игрушки и книги.

Белостока я не помню. В 1901 году мы оттуда уехали. Зато в моем сознании сохранился город Гродно (Гродна), административный центр Гродненской губернии, где с 50-х годов XIX века жили родители моей мамы — Ольга Федоровна и Яков Федорович Кноте — и где моя мама родилась и училась. В дальнейшем, будучи уже замужем, мама часто приезжала вместе со мной навестить родителей и родных. В последний раз мы приезжали в Гродно летом 1913 года, за год до начала Первой мировой войны. В то время дом бабушки жил полной жизнью большой семьи и был местом счастливых встреч родных. Я всегда радовалась этим поездкам, возможностью пожить в приятной, теплой и любящей атмосфере бабушкиного дома, чего, к сожалению, я была лишена в доме моих родителей. Городом и его историей я мало интересовалась, вероятно, из-за детского возраста. Но отрывочные воспоминания у меня сохранились.

Дом бабушки располагался в центре города. В большом дворе за домом мы, дети, играли в казаки-разбойники. На главной улице находился дедушкин магазин (дедушка был купцом второй гильдии) и Мариинская гимназия, где училась мама. Через город протекала река Неман. На ее высоком берегу стояли старинный замок и церковь. Из-за свирепого нрава Немана нас, детей, одних к реке не подпускали.

Помню рассказ из далекого прошлого. В начале 80-х годов XIX века в Гродно летом случился пожар, и большая часть города сгорела. На пожаре пропала моя мама, которой было около пяти лет. Оказывается, ее со многими другими детьми забрала одна сердобольная дама-патронесса и увезла за город, к себе в имение. Но родителям детей сообщить не смогла. Бабушка была тогда беременна третьим ребенком. Едва успев сложить в корзинку какие-то вещи, она, с корзинкой в одной руке и с трехлетней дочкой в другой, покинула дом, который сгорел у нее на глазах. А дедушка в это время в самом центре города спасал имущество казенных учреждений и других домов. Когда он влезал по приставной лестнице в окно одного из домов, лестница загорелась, и он упав сломал себе ногу. Бедная бабушка проявила удивительное мужество: она положила дедушку в больницу, узнала, где старшая дочь, а потом стала оказывать помощь другим погорельцам, забыв о своем деликатном положении. Через несколько дней маму невредимой привели обратно. Дедушка начал поправляться. Но дома не было. Магистрат города присвоил дедушке звание почетного гражданина города Гродно и выдал значительную субсидию, на которую он построил новый дом, стоящий в центре Гродно и по сей день, и открыл оружейный магазин.

На протяжении всей жизни мне хотелось посетить родной моему детскому сердцу город. Однако Гродно был недоступен для советских граждан, так как после революции он оказался за границей — в Польше. После Второй мировой войны город перешел к Советскому Союзу, но только осенью 1978 года заветное желание исполнилось и мне посчастливилось там побывать. Толчком к поездке послужило 850-летие города. Я договорилась поехать со своей приятельницей, тоже из Гродно — Евгенией Михайловной Цветаевой, вдовой брата Марины Цветаевой — Андрея.

Конечно, города я не узнала. Хотя железнодорожный вокзал тот же, что и в начале века, но на вокзальной площади современные дома, кругом заводские корпуса, административные здания, телевизионная башня. Все это придает городу облик современного промышленного и культурного центра. Широкие проспекты, зеленые улицы с интенсивным движением, много памятников, новое здание драматического театра, комфортабельная гостиница, где мы жили. Мы приехали в октябре. Была прекрасная осенняя погода — солнечные дни, желтые дубы и березы, под ногами шуршали опавшие листья.

И, главное, праздничное настроение всего города, яркость красок вновь выкрашенных домов, чистота и порядок. Пожалели, что поздно посетили город. Слишком поздно. Никого из родных и знакомых давно уже нет в живых. Могил мы тоже не нашли. На месте старых кладбищ — новые дома. И старых жителей, которые могли бы что-то рассказать о довоенном и дореволюционном времени, уже не было. Я останавливала прохожих стариков на улице и вежливо спрашивала: не жили ли они в Гродно еще до Первой мировой войны. Если и встречались такие, то в лучшем случае моих лет, тогда они были детьми, как и я, а сейчас им по 80 лет и больше. Поймала себя на мысли — кого же я ищу? Ведь бабушке было бы сейчас 125 лет, маме год тому назад исполнилось бы 100 лет, а уехала она из Гродно совсем молодой — двадцатидвухлетней. Даже моих сверстников (тем более, что их я тоже не знала) уже мало осталось на свете. Некого было искать. Но бабушкин дом я все же нашла. С виду он такой же, как я помнила: одноэтажный, с четырьмя окнами по фасаду. Чтобы не ошибиться, еще в Москве вынула из семейного альбома фотографии бабушкиного дома конца XIX века и взяла их с собой.

На фасаде дома вывеска — "Протезное отделение Гродненского стоматологического института". Эта вывеска и отделяет годы. Когда входила в дом, волновалась, сердце забилось, ноги немного дрожали. Обходя комнаты, мысленно представляла вместо стоявших в них сейчас зубоврачебных кресел обстановку бабушкиной гостиной, столовой, кухни. Я была целиком во власти грустных воспоминаний полувековой давности и того, что никогда уже никого из родных не увижу. Ком подступил к горлу.

После этой поездки мне еще больше захотелось вспомнить о прошлом своих родных, их жизни, взаимоотношениях. Из детства я помнила похожие на увлекательные романы рассказы мамы об отдельных членах семьи. Многие из рассказанных ею фактов были похожи на легенды, но проверить и уточнить их в течение всей моей жизни мне не довелось. Преждевременная смерть родителей, революция, разбросавшая по всему свету родных, моя ранняя самостоятельная жизнь не дали мне возможности узнать вовремя подробности истории семьи и сохранить какие-либо документы. Поэтому восстановить с точностью генеалогические древа семей мамы и папы мне будет трудно. Но восстановить надо. Человек без родословной, человек, не передающий своим потомкам хотя бы минимум знаний о своем происхождении, об истории семьи, не только не вызывает уважения близких, но достоин осуждения детей и внуков.

Постараюсь восстановить по памяти, по тем разрозненным документам, которые у меня случайно сохранились, сначала историю семьи моей мамы.

Я хорошо помню себя в Саратовской гимназии, где как-то сразу девочки стали группироваться вокруг меня. Мы собирались на перемене в большом зале, и я рассказывала своим подружкам о наших с мамой поездках за границу. В классе я была единственной, видевшей своими глазами Германию и Францию, Берлин и Париж, куда в 1909 и 1911 годах мама брала меня с собой на летние каникулы.

Когда заграничные темы иссякали, я рассказывала семейные истории. Моей прапрабабушкой со стороны матери была знатная и богатая аристократка баронесса Анна фон Бер (Behr)[2], владелица средневекового замка в Курляндии на границе России и Пруссии. В 1831–1832 годах в Прибалтике свирепствовала эпидемия холеры, которая унесла жизни почти всех членов семьи Бер и других обитателей поместья. В живых осталась только шестнадцатилетняя дочь Беров Анна, в будущем моя прапрабабушка, и садовник Янсон, швед по национальности. Он быстро взял бразды правления поместьем в свои руки и вскоре женился на молодой баронессе, для которой не было другого выхода, кроме как пойти на такой мезальянс.

В старинном семейном фотоальбоме сохранился дагеротип Анны фон Бер, относящийся к началу 1850-х годов. У нее родились две дочери: старшая — Катарина Янсон стала моей прабабушкой, а младшая — Барбара вышла замуж за моряка-англичанина Джона Флинта и уехала в Англию. В 1886 году Флинт погиб в море. Вскоре после рождения детей Янсон ("негодяй" — в моем детском рассказе) пристрастился к картам, проиграл почти все состояние фон Беров и умер, оставив Анну с двумя маленькими дочерьми почти без средств к существованию. Многие годы Анна с дочерьми зарабатывала на жизнь вышиванием бисером, остатки которого до сих пор хранятся у меня в круглых разноцветных коробочках того времени. Бисер так и пролежал в них без употребления около 150 лет. Умерла Анна в 1878 году в возрасте 62-х лет. Этот рассказ вызывал интерес у моих подружек и доставлял удовольствие мне. После революции тяжелая работа предков позволяла мне гордиться "пролетарским происхождением" и почти не вспоминать и, конечно, не рассказывать о своих аристократических корнях.

Моя бабушка, внучка Анны фон Бер, Ольга Федоровна, была замужем за обрусевшим немцем Яковом Федоровичем Кноте. Семья Кноте славилась в городе и входила в круг интеллигентных семей. Яков Федорович был почетным гражданином Гродно, купцом второй гильдии, владельцем оружейного магазина с большим отделом хозяйственных товаров и посуды и двух жилых домов в центре города. Бабушка с дедушкой жили дружно, однако бичом семьи была страсть дедушки к картам, которая привела его к банкротству. Весь ум и энергия бабушки пошли на то, чтобы спасти имущество семьи — дома закладывали и перезакладывали. Бабушка стала сама вести торговые дела, а по вечерам ходить в клуб и, в буквальном смысле этого слова, оттаскивать дедушку от карточного стола.

В семье высоко ценились знания и интеллектуальный труд. Бабушка сумела дать всем детям (а их было пятеро: четыре дочери и сын) гимназическое образование. В старших классах гимназии дети получили дополнительное образование по иностранным языкам. Немецкий язык изучался с детства, а французским занимались с гувернанткой-француженкой. В результате к окончанию гимназии они свободно говорили по-немецки и по-французски. Кроме того, бабушка дала всем детям музыкальное образование — дочери играли на рояле, а сын на скрипке.

Весь дом вела бабушка. Она была его главой и создательницей всего уклада жизни семьи. В бабушке была сильна память пусть и о нищенском, но аристократическом происхождении, которое в сильной степени проявилось в детях. Воспитание детей, материальные заботы, помощь другим (я ее помню всегда помогающей бедным людям: деньгами, одеждой, едой, советами — вообще всем) — вот основная бабушкина деятельность.

У мамы, старшей в семье, было три сестры и брат. После мамы следующей была ее сестра Антонина Иоганна Яковлевна Кноте — тетя Тоня (1878–1927). Рыжая, с веснушками, интересная, способная. Окончив Мариинскую женскую гимназию в Гродно с золотой медалью, она несколько лет преподавала немецкий язык в Гродненском реальном училище. В начале века Антонина Яковлевна вышла замуж по горячей любви за Ричарда Федоровича фон Кретча. Помню его: высокий, черноволосый, красивый молодой человек. Но очень бледный. Когда мы с мамой в 1906–1907 годах гостили в Гродно, он угощал меня черносливом, орехами, шоколадом. Мама жалела сестру, так как все знали, что Ричард Федорович болен туберкулезом и годы его сочтены. Как ни отговаривали Антонину Яковлевну родители, она все же вышла замуж, и молодые сразу уехали в Швейцарию для лечения. В конце 1908 года Ричард Федорович фон Кретч умер в Давосе (Швейцария). Прах его был привезен в Россию и захоронен в Гродно. На кладбище около кирхи был поставлен громадный черный обелиск. Тетя Тоня почти ежедневно там бывала и всегда плакала. Через два-три месяца после смерти Ричарда Федоровича у Антонины Яковлевны родился сын — Ричард фон Кретч (Чарик). Помню с детства, как его всегда усиленно кормили, боясь дурной наследственности. Знаю, что в начале 1980-х годов он был жив. Отец оставил ему крупное наследство — акции рудников на Урале, которые он в юности "просадил". Высшего образования он не получил, но работал старшим инженером на фирме "Сименс" в Штеттине и Гамбурге. Последний раз я видела его в 1916 году. Тетя Тоня умерла в 1927 году. Она поехала навестить могилу мужа и попала под поезд. Воспоминания о тете Тоне остались у меня теплые и приятные. Ко мне она была всегда очень добра, особенно после смерти мамы и папы.

Во время посещения Гродно мне указали на старого библиографа, который всю жизнь прожил в этом городе и "все знает". Я нашла его, и он вспомнил Антонину Яковлевну фон Кретч и отозвался с похвалой о ней и как о преподавателе немецкого языка, и как о человеке. Он же рассказал, что ее смерть была неслучайной: она много перенесла, жизнь казалась ей бесперспективной — в отчаянии она бросилась под поезд. После ее гибели было много разговоров, в гродненских газетах, вспомнил мой собеседник, писали об этой трагедии. Я пыталась найти газеты того времени, но безрезультатно: с 1921 по 1940 год Гродно находился на территории Польши, с 1940 по 1941 год — СССР, с июля 1941 по 1944 год — Германии. В 1944 году — отошел к СССР. За это время архивы были уничтожены, библиотеки разорены, и газет конца 1920-х годов не осталось.

Следующая мамина сестра — Екатерина Эмма Яковлевна Кноте, в замужестве Кестер (1883–1957), тоже с золотой медалью окончила Гродненскую Мариинскую гимназию, отличалась умом и самостоятельностью.

Жизнь ее была авантюристична. После окончания гимназии гродненская полиция считала ее неблагонадежной: она участвовала в сходках анархистов в лесу под Гродно. Полиция предупредила дедушку, что если его дочь будет и впредь участвовать в подобных собраниях, то при первой же облаве ее арестуют. Поэтому бабушка сумела убедить непослушную дочь уехать к старшей сестре (моей маме) в Петровск.

От нас Екатерина Яковлевна несколько раз собиралась бежать. Но к тому времени за ней стал ухаживать Сергей Аполлонович Кестер, сын уважаемого мирового судьи, но человек никчемный, из числа уездной "золотой молодежи". Конечно, мама видела, что он неподходящая пара, но выхода не было, и в конце 1903 года в Гродно у бабушки состоялось венчание, после чего молодожены вернулись в Петровск. Жизнь у них не сложилась. Сергей оказался бездельником и гулякой, да к тому же еще и садистом. В сентябре 1904 года у них родилась дочь Ольга (уменьшительное — Лёля). Когда ей исполнился год, Екатерина Яковлевна сбежала от мужа, оставив дочь у отца. У мамы она поддержки не получила, поэтому решила поехать в Гродно к бабушке. Но и там не задержалась, а, взяв у бабушки 100 рублей, отправилась во Францию. Французским языком она владела свободно. Однако документов для поездки во Францию у нее не было, и она перешла русско-германскую границу пешком, обойдя пограничные посты. Приехав в Париж, Екатерина Яковлевна поступила на учебу в Сорбонну, прошла курс преподавания и через два года была оставлена лектором русского языка.

В 1908 году Екатерина Яковлевна приехала из Парижа в Саратов, где мы тогда жили, и вместе с моей мамой выкрала у мужа свою дочь Лёлю. Дело было так придя домой к бывшему мужу, Екатерины Яковлевна увидела четырехлетнюю Лёлю: та играла на улице под присмотром старой няни. Екатерина Яковлевна попросила отпустить дочь с ней в гостиницу, но отец не разрешил. Неделю Екатерина Яковлевна приходила в дом мужа навещать Лёлю. В конце недели Сергей Аполлонович разрешил взять Лёлю в гостиницу на вечер, а сам уехал на охоту. Моя мама заказала ужин в гостинице, оставила свет в номере и, взяв некоторые вещи, уехала на вокзал, куда приехала Екатерина Яковлевна с Лёлей. Они сели в поезд и уехали в Саратов. В то лето мы жили на даче под Саратовом, туда и привезли девочку. Через сутки приехал Яков Яковлевич Кноте, младший брат сестер. Он предупредил, что Сергей Аполлонович в Саратове и вместе с полицейским разыскивает дочь, чтобы забрать обратно. В ту же ночь Екатерина Яковлевна вместе с Лёлей уехала с дачи в Саратов, а оттуда — в Париж. Сергей Аполлонович пытался догнать их, но было уже поздно. Бабушка сумела убедить Сергея Аполлоновича в безнадежности попыток вернуть дочь. В конце концов он успокоился, и мы больше о нем ничего не слышали.

Екатерина Яковлевна стала профессором Сорбонны. Лёля получила хорошее воспитание и образование. В Париже Екатерина Яковлевна вышла замуж за известного французского лингвиста профессора Сорбонны Г.Гийома.

В начале Первой мировой войны Екатерина Яковлевна с Лёлей, как российские граждане, вернулись через Марсель в Одессу, а затем поездом приехали в Саратов. Летом 1915 года Екатерина Яковлевна организовала в Саратове Высшие педагогические курсы новых языков Е.Я.Кестер.

Екатерина Яковлевна дружила со знаменитыми революционерками Верой Фигнер (1852–1942) и Кларой Цеткин (1857–1933) — В 1919 году она вступила в партию большевиков, а в 1920 году передала свои Высшие курсы иностранных языков государству и переехала в Москву. Сразу же по приезде в Москву она приступила вместе с крупным московским лингвистом профессором И.И.Гливенко к организации Неофилологического института с целью подготовки педагогических кадров по преподаванию иностранных языков (прототипа будущих педагогических институтов иностранных языков). Однако в скором времени И.И.Гливенко перешел на другую работу, а Екатерина Яковлевна по заданию Наркомпроса РСФСР в августе 1921 года выехала в Германию во главе комиссии по закупке книг для просветительских учреждений РСФСР. В 1922 году Екатерина Яковлевна переехала в Париж и больше уже не возвращалась на родину.

Брак Екатерины Яковлевны с Г.Гийомом не продолжился, хотя все годы разлуки (1915–1922) он писал ей ежедневно. В последний раз я видела ее в 1928 году в Париже. От ее дочери я знаю, что последние военные годы были у нее тяжелыми, хотя материально она была полностью обеспечена. После Второй мировой войны Екатерина Яковлевна переехала к дочери в Аргентину, где Лёля жила с 1944 года, и помогала ей создавать Школу танца Ольги Кировой (псевдоним Лёли). Умерла Екатерина Яковлевна в Буэнос-Айресе в 1957 году.

О Лёле следовало бы написать отдельно. Она достойна этого. Перед нашей сорокалетней разлукой я видела ее тогда же, в 1928 году, в Париже. И лишь в 1968 году она приехала в Москву, позвонила, к моему ужасу, в Библиотеку, когда меня не было на работе, и выложила все секретарю: двоюродная сестра, эмигрантка из Аргентины. Надо помнить, что это были за времена: подобной информации было достаточно, чтобы сделаться "невыездной" на многие годы. Мы встретились у меня дома после долгой разлуки.

Лёля, урожденная Ольга Кестер, во втором браке Ольга де Карабасса, была выдающейся личностью. О ней писали как о талантливой балерине, великолепном хореографе и прекрасном организаторе и руководителе балетных школ, а таких в ее жизни было две.

После отъезда в августе 1921 года Екатерины Яковлевны в Берлин мы с Лёлей остались в Москве одни. Лёля тогда училась в балетной школе Большого театра. Наконец, в июне 1922 года, с огромным трудом, с помощью Клары Цеткин, которая поручилась за нее, удалось получить германскую визу и отправить Лёлю к матери.

В Берлине Лёля поступила в балетную школу Евгении Эдуардовой, ранее выступавшей в труппе "Русский балет" Сергея Дягилева и продолжавшей традиции русского Императорского балета. Переехав в 1922 году в Париж, Лёля продолжает учебу в балетной школе при "Гранд-опера". Здесь ее педагогами были знаменитые русские балерины Любовь Егорова и Вера Трефилова, а также русский танцор и балетмейстер Иван Хлюстин. Будучи еще совсем молодой, она уже выступала на сцене "Гранд-опера" в различных балетах. В конце 1920-х годов известный французский импрессарио Ф.Дельгранж организовал для Лёли самостоятельное концертное турне по большинству стран Западной Европы, азиатским и американским государствам. Концерты прошли с успехом.

В середине 1930-х годов Лёля создала в Париже Школу классического танца Ольги Кировой. Это была первая ее балетная школа, ставшая очень известной. В американском фильме драматурга и сценариста Р.Шервуда "Мост Ватерлоо" (1940) действие происходит в Школе классического танца Ольги Кировой, в которой учится героиня фильма Майра Лестер (ее роль исполняет Вивьен Ли). Ольга Кирова в фильме и внешне и по характеру очень похожа на Екатерину Яковлевну Кестер.

Во время Второй мировой войны Лёля жила под Парижем, а в 1944 году уехала в Аргентину. В Буэнос-Айресе она организовала новую Балетную школу Ольги Кировой, которой руководила до своей кончины в 1975 году. Многие выпускники Школы составили в 1960-1970-е годы славу аргентинского балета. Кроме того, Лёля создала несколько балетных школ и центров по обучению танцам в различных провинциях Аргентины, поставила "Балет молодых", много лет не сходивший со сцены, выступала с собственной программой в театрах Буэнос-Айреса.

Жизнь разметала нас по всему миру, и не наша вина, что десятки лет мы ничего не знали друг о друге.

Младшая сестра мамы Ольга Барбара Амалия Яковлевна Кноте (1889–1972) окончила Мариинскую гимназию с серебряной медалью. Судьба ее не менее ярка, но трагична.

Она была очень красива: карие глаза, золотые волосы. В нее влюблялись, из-за нее стрелялись, калечили свою, да и ее жизнь. Ее первый жених — богатый фабрикант немец Кунц — оказался женатым. Он предлагал Ольге уехать в Америку и там оформить брак, но она отказалась. Тогда Кунц просил через год дать окончательный ответ. Ольга вторично отказала, и в ту же ночь Кунц застрелился. Были и другие случаи, плохо кончавшиеся.

Своего будущего мужа Ольга встретила в Лодзи, в гимназии, в которой оба были преподавателями: она — немецкого языка, он, Юрий Николаевич Москаленко, — истории. Летом 1914 года, уже во время войны, они венчались в Гродно. В их доме я еще девочкой познакомилась с младшим братом Юрия Николаевича — Василием Николаевичем Москаленко, который потом, почти через десять лет, стал моим любимым мужем.

Первые годы их жизни были безоблачны, и все кругом считали, что Ольга, единственная из сестер Кноте, счастлива в замужестве. Юрий Николаевич был прекрасным человеком, хорошим мужем и отцом. Им жить бы и жить. Но судьба распорядилась иначе — 7 октября 1927 года внезапно умерла их любимая дочь Светлана, семи лет. Ужасное горе привело к трагическому разладу в прежде благополучной семье.

Ольга Яковлевна была талантливым педагогом. В течение 16 лет (1926–1942) она заведовала кафедрой иностранных языков в Московском инженерно-экономическом институте им. С.Орджоникидзе и по совместительству была заведующей кафедрой немецкого языка во Всесоюзной академии внешней торговли. Но наступили трагические времена — Отечественная война. Ольга Яковлевна вместе со своим институтом эвакуируется в Душанбе (в то время Сталинабад). Но через год она, по паспорту немка, была выслана в какой-то маленький уездный город Узбекистана. Юрий Николаевич остался в Москве, связанный по рукам и ногам новой семьей. После войны, в 1946 году, Ольга Яковлевна негласно вернулась в Москву, но тут же начались подозрения, доносы. С невероятными трудностями ей удалось восстановить свое право на жительство в Москве, но личная жизнь оставалась неустроенной. Конец ее жизни был печальным — сильнейший атеросклероз, потеря памяти. Осенью 1972 года Ольга Яковлевна умерла от воспаления легких. Так закончилась жизнь этой некогда красивой, жизнерадостной, доброжелательной женщины. Ее мягкость и аристократичность даже в старости притягивали людей.

Единственный мамин брат Яков Яковлевич Кноте (1885–1945) после окончания мужской гимназии в Гродно и Санкт-Петербургского технологического института работал начальником электростанции Одесского порта. В 1914 году он женился на дочери начальника порта польской аристократке Нике Локуцеевской. Брак оказался малосчастливым. В 1922 году семья переехала в Польшу, где родился сын Георгий Кноте. В 1928 году, проезжая Познань по пути в Германию и Францию, я останавливалась у них на два дня. Впечатление от семейной жизни тяжелое. Ника — взбалмошная, ревнивая. Больше с ними не виделась и не переписывалась. От Лёли знаю, что сразу после Второй мировой войны Яков Яковлевич умер. Все довоенные и военные годы он работал главным инженером фирмы "Сименс" в Польше, хорошо зарабатывал, имел прекрасную квартиру и дачу в пригороде Познани. После его смерти жена и сын переехали в Канаду. Сын получил высшее медицинское образование, стал совладельцем магазина французских товаров для мужчин в Нью-Йорке. Лёля видела его один раз в 1973 году, когда Георгий приезжал в Буэнос-Айрес. Элегантный пятидесятилетний барин, без интереса к жизни интеллектуальной, равнодушный к семье Кноте.

Теперь о старшей сестре — моей маме Элеоноре Яковлевне Кноте, в замужестве Рудомино. Она родилась в Гродно 17 июня (4 июня по старому стилю) 1877 года, окончила Мариинскую гимназию, где было прекрасно поставлено преподавание иностранных языков. Училась очень хорошо. По окончании гимназии мама была отправлена бабушкой в Ригу, в Рижское музыкальное училище, которое уже в XX веке стало Рижской консерваторией. Жила она в Риге в пансионе для молодых девиц, который содержала некая интеллигентная дама. Одновременно мама училась на курсах при пансионе (рисование, пластика, рукоделие и шитье, вышивание бисером, резьба и выжигание по дереву, кулинария и другие предметы). В 1897 году мама успешно окончила курсы и была на все руки мастер, стала прекрасным кулинаром, особенно вкусно она готовила кондитерские изделия. К сожалению, Рижское музыкальное училище ей пришлось оставить на последнем курсе, так как ее бабушка, жившая в их доме, умерла, и маме, как старшей дочери в большой семье, пришлось остаться дома и помогать по хозяйству. Но музыку мама очень любила, была хорошей пианисткой и могла часами сидеть за роялем. Она свободно играла и, будучи уже замужем, скрашивала музыкой свою жизнь. Нотные альбомы Петерса в красных золоченых переплетах с ее любимыми фортепианными сонатами Баха, Гайдна, Моцарта и Бетховена хранятся у нас в ее черной нотной этажерке. В Риге у мамы был жених — молодой инженер, сын хозяйки пансиона Владимир Балтинг, которого мама любила. Но в 1897 году, когда на Рождество он приехал в Гродно, чтобы сделать маме предложение, произошла глупая ссора, и свадьба расстроилась. Балтинг уехал в Ригу, и они больше не встречались.

Через год, в 1898 году, мама вышла замуж за уездного агронома Ивана Михайловича Рудомино. Теперь я понимаю, что мама вышла замуж без любви, без охоты, с досады на несостоявшийся брак и, вероятно, покорясь желанию своего отца, который настаивал на этом союзе. В будущем брак оказался неудачным. Так мама испортила жизнь себе, моему отцу, который глубоко ее любил, и мне, девочке, на глазах которой проходила несчастливая жизнь родителей. Это оставило болезненный, тяжелый след в моей душе. Еще в юности я всегда себе говорила, что если выйду замуж и у меня будут дети, то никогда не допущу, чтобы дети росли в такой тяжелой атмосфере, в какой росла я. К счастью, этого не случилось, судьба мне благоприятствовала — мой брак был счастливым, и дети выросли в дружной, спокойной семье.

С раннего детства помню, что где бы мы ни жили, наша квартира становилась центром уездной интеллигенции. Семья наша была небогатая, жила на свой заработок, однако мама устраивала музыкальные вечера, в нашем доме ставили самодеятельные спектакли, играли в шарады, мелодекламировали. Мама всегда была главой и центром этих вечеров.

Однако, наверное, такое времяпрепровождение было не в ее характере, и вскоре мама взялась за усовершенствование своего образования. Хорошо зная иностранные языки, мама решила начать педагогическую работу, тем более что в 1905 году папа был переведен на работу в Саратов. Благодаря материальной помощи бабушки, мама окончила в 1908–1909 учебном году годичные курсы для преподавателей иностранных языков при Берлинском университете и, получив диплом педагога, с осени 1909 года была утверждена Казанским учебным округом Министерства народного просвещения преподавателем немецкого языка в Первой саратовской женской гимназии.

Мама была талантливым педагогом и умела заинтересовать учениц своим особым методом обучения. Многие ее ученицы, поступившие в первый класс, совсем не зная иностранного языка, в седьмом классе уже свободно говорили и читали по-немецки. Для каждого уровня в разных классах мама готовила наглядные пособия и по-немецки объясняла не только особенности грамматики и лексики языка, но и обращалась к различным культурологическим аспектам изучаемой темы. Например, при рассказе о знаменитом Кёльнском соборе она говорила и об истории архитектуры разных стилей, стран и эпох, показывала фотографии, открытки, рисунки в книгах и т. п. Или, изучая стихотворение Гёте "Лесной царь", мама одновременно объясняла элементы стихосложения. Враг всякой рутины, стандарта, мама умела привлечь к себе учеников и своим товарищеским отношением. Она стремилась оживить работу всего класса, вводила новые методики преподавания иностранных языков, давала ученикам дополнительные сведения из других областей знаний, заботилась об их общем росте и развитии. Это, конечно, не могло не вызвать недовольство и зависть рядовых преподавателей. Все ученики боготворили ее и завидовали мне, что у меня такая мама.

Элеонора Яковлевна была одной из создательниц в дореволюционной России так называемого натурального метода обучения иностранным языкам, объединявшего зрительный, слуховой и речевой аспекты изучения языка. На Первом Всероссийском съезде преподавателей иностранных языков в Москве в декабре 1912 — январе 1913 года мама выступила с двумя докладами: "Сущность натурального метода и его психологическое обоснование" и "Правописание на основе звука", которые были полностью опубликованы в сборнике трудов съезда. В своих докладах мама дала анализ процесса изучения иностранных языков и сформулировала основные принципы и общие требования натурального метода, исходя из психофизической сущности преподавания иностранных языков и духовной природы человека. В книге С.М.Никоновой "У истоков советской методологии обучения иностранным языкам" Элеонора Яковлевна Рудомино названа в числе "пионеров создания новой методики преподавания иностранных языков в России в предреволюционный период". Натуральный метод явился в какой-то мере родоначальником метода изучения иностранных языков с помощью аудиовизуальных средств. Кроме выступления на съезде Элеонора Яковлевна выступала с лекциями по вопросам обучения иностранным языкам в Саратове и Казани. У меня сохранилась целая подборка объявлений о маминых лекциях в этих городах.

В 1911–1912 учебном году, с разрешения Казанского учебного округа, мама ввела в 8-м педагогическом классе Первой саратовской женской гимназии специальность "преподаватель иностранного языка", что давало окончившим 8-й класс по этой специальности право преподавать иностранный язык в младших классах государственных учебных заведений. Такая специальность в начале XX века была разрешена только в нескольких учебных заведениях Москвы и Петербурга. В провинции это было впервые. Уже первые три педагогических выпуска позволили пополнить штат учебных заведений Поволжья квалифицированными педагогами. Многие из них успешно работали в советское время, некоторые стали авторами учебников и учебных пособий по обучению иностранным языкам.

Мама организовала в Саратове Общество преподавателей иностранных языков и стала его председателем. Помещения для собраний Общества не было, и заседания часто проходили у нас в квартире дома 42 на Приютской улице. Я с троюродной сестрой Надей приносила стулья из помещения соседнего банка, а нашу мебель из освобождаемой гостиной уносили в соседние комнаты. Помню, как папа нервничал из-за этих "сходок" (так он называл заседания Общества), предупреждал маму, что полиция давно следит за нашим домом, и требовал, чтобы она пожалела если не его, то хотя бы малолетнюю дочь. Только не так давно я узнала, что "политическое дело" на Общество во главе с мамой действительно было заведено в полицейском управлении Саратова. И оказывается, на самом деле были строгие угрозы в адрес мамы. А узнала я это из статьи профессора МГУ Н.С.Чемоданова в "Учительской газете" о педагогах иностранных языков, за которыми велось полицейское наблюдение в дореволюционной России. Статья была напечатана в начале 1960-х годов. После смерти мамы Саратовское общество преподавателей иностранных языков распалось.

За свою короткую жизнь мама успела написать книгу "Натуральный метод преподавания новых языков, его психологическое обоснование и практическое применение". В приложении к книге давалась методика проведения уроков немецкого языка в первые четыре года обучения. Эта книга была принята к печати издательством "Товарищество И.Д.Сытина" в Москве. Книга была набрана в начале 19 И года и прошла две корректуры, но преждевременная смерть мамы и условия военных лет заставили издательство прекратить печатание и рассыпать набор. Одна из этих корректур книги до 1934 года хранилась у меня. Я передала этот экземпляр в Наркомпрос РСФСР для возобновления печатания книги, но корректура безвозвратно пропала. Дело в том, что заведующая отделом иностранных языков Наркомпроса РСФСР Нина Эрнестовна Мамуна, известный методист преподавания иностранных языков, была в 1935 году арестована, и все материалы, хранившиеся у нее на работе и дома, были конфискованы. Пропала и корректура маминой книги. Хочу надеяться, что в переданном Ленинской библиотеке архиве издательства И.Д.Сытина найдутся другие экземпляры корректуры маминой книги и ее можно будет восстановить. Пока мои поиски не увенчались успехом. Рукопись маминой книги хранится в моем архиве.

Постоянное напряжение, работа сверх сил, накаленная предвоенная обстановка, разлад в семье не могли не отразиться на хрупком организме мамы, на ее нервной системе, на ее здоровье в целом. В результате — малокровие.

Мама умерла 10 апреля 1915 года в Саратове. Ей было 36 лет. Она была в самом расцвете своей педагогической деятельности.

В газете "Саратовские вести" от 23 апреля 1915 года известный петербургский лингвист Л.П.Милицина опубликовала некролог "Памяти умершего товарища". Элеонора Яковлевна Рудомино действительно была личностью, талантливым педагогом. И вот сейчас, через 70 лет после ее смерти, имя мамы не забыто и встречается в педагогической литературе по преподаванию иностранных языков. В книге СМ.Никоновой "У истоков советской методологии обучения иностранным языкам" приведено много примеров из деятельности "талантливого педагога начала XX в. в Саратове Э.Я.Рудомино". Незадолго до своей смерти профессор И.В.Рахманов, известный советский методист педагогики, говорил мне: "Я виню себя за то, что своевременно не написал в своих трудах о вашей маме. Она же была выдающимся педагогом".

Я тоже виновата, не проявила активности в увековечении памяти мамы, не сумела напомнить заинтересованным специалистам о ее трудах и деятельности. Но сделать это не поздно и сейчас, это мой долг и моя обязанность. Именно маме я обязана всей своей жизнью. Она не только моя мать, она сумела вложить в меня те качества, которые дали мне возможность, оставшись в 15 лет круглой сиротой, пойти по правильному пути и сделаться человеком.

Историю семьи папы, Ивана Михайловича Рудомино, я знала плохо, сведения о ней были самые скудные. В доме его родителей я никогда не бывала. Знала, что у них под Вильнюсом свой хутор. Знала, что корни этой фамилии древние — род Рудомино является древним дворянским родом литовского происхождения, восходящим к XVI веку. Известный литовский книговед, автор монографии "Всеобщая история книги" профессор Лев Иванович Владимиров провел поиск моих литовских предков. В связи с этим он писал мне: "Многие считали фамилию Рудомино французского происхождения. Это, конечно, заблуждение: в Великом княжестве Литовском с XVI в. был известен шляхетский род Рудомино (Рудомина).

Одним из виднейших представителей этой семьи был Казимир Станислав Рудомина, живший в первой половине XVII в. Он учился в Падуанском университете, был композитором и искусно играл на лютне. Петр Рудомино (конец XVII в.) был каштеляном Дерптским (Тартуским) и Смоленским. Иван Рудомино (1588–1646) написал первую польскую книгу о военных походах "Подлинные воспоминания о походе войска Королевства Польского и Княжества Литовского в Левант". Род Рудомино внесен в VI часть книги дворянских родов Минской, Виленской и Ковенской губерний. В двенадцати километрах от Вильнюса находится маленький городок Рудомино, который упоминается в хрониках крестоносцев 1373 года, когда литовские войска победили крестоносцев. В городке сохранился католический собор 1592 года строительства". Папина ветвь рода Рудомино была обедневшей и потерявшей свою ветвь родословного древа.

Древность рода Рудомино и необычность фамилии, даже несмотря на зарождавшуюся в 1920-х годах большевистскую нетерпимость к "иностранщине", привели к тому, что, вступая в брак с Василием Николаевичем Москаленко, мы взяли себе двойные фамилии. Я стала Рудомино-Москаленко, мой муж — Москаленко-Рудомино. Но жизнь и советская власть решили за нас по-другому — оставили нам наши фамилии. Благородство моего любимого мужа Василия Николаевича позволило и детям — сыну Адриану в 1924 году и дочери Марианне в 1936 году — дать фамилию Рудомино. Надеюсь, что мой внук Вася Рудомино (сын Адриана) продолжит род Рудомино.

Папа родился 5 июня 1860 года на хуторе в Ковенской губернии (в 1917 году город Ковно (Ковна) был переименован в город Каунас, который в 1919–1940 годах являлся столицей Литвы). Иван Михайлович был старшим ребенком в семье (еще были сестра Анна и брат Христофор). Окончил сельскую школу. С ранней юности вел самостоятельную жизнь в г. Ковно. Был евангелическо-лютеранского вероисповедания. Знал четыре языка: русский, литовский, польский и немецкий. Получил агрономическое образование и работал уездным агрономом.

Детские годы

Еще в 1901 году, при женитьбе, дедушка Кноте помог папе получить в долг десять тысяч рублей у знакомого банкира, которому дал поручительство. Мама об этом не знала. Неожиданно в 1905 году банкир обанкротился, и встал вопрос о выплате долга полностью. В это время дедушкины дела были плохи

— карточные проигрыши довели до того, что были заложены его охотничий магазин и дом. Вексель был предъявлен родителям, и в доме разразился скандал. Мама хотела тотчас же уехать от папы. Но в конце концов было принято решение самим выплачивать долг. Каждый месяц, когда приносили длинный синий вексель, атмосфера в доме накалялась, и скандалы становились неизбежны. Особенно после того, как мама начала преподавать в гимназии и зарабатывать деньги. В защиту папы скажу, что он любил семью и непременно хотел разбогатеть. Но был неудачником. Я думаю, что долги папы во многом были причиной разлада в семейной жизни родителей. В 1905 году папе удалось найти управленческую работу в Саратове у сахарозаводчика М.Н.Терещенко, будущего министра Временного правительства.

Новая работа папы дала возможность улучшить материальное положение семьи и вовремя выплачивать деньги по векселю.

Летом мы с мамой обычно ездили к морю. Запомнились лето — осень 1905 года, когда мы гостили у моего крестного, генерала А.Буша, на его даче в Сочи (после революции она была национализирована, и в ней помещался кремлевский санаторий им. М.И.Калинина). Время было революционное и тревожное. Помню страх всех. Из окон на чердаке мы смотрели на море, где, возможно, мог находиться броненосец "Потемкин". Генерал боялся ареста. Поздней осенью мы уехали из Сочи пароходом в Севастополь, где нас встречал папа, который лечился на курорте в Саках.

На Рождество в 1907 году к нам в гости приехала младшая сестра мамы тетя Оля. Я помню ее как красивое видение — золотые волосы и постоянно улыбающееся лицо. На ней был меховой жакет с маленькой круглой меховой муфточкой и такой же шапочкой. Я была влюблена в нее. Той же зимой случилось происшествие, едва не стоившее мне жизни. Во дворе в каретнике была заперта бешеная собака, которая все время выла, гуляя одна во дворе, я захотела ей помочь, протянула руку под ворота каретника и стала гладить нос собаки. К счастью, это увидел дворник, схватил меня на руки и отнес к маме. Переполох был большой. Варежку сожгли, мне вымыли руки, прибежал знакомый доктор из соседнего дома. Все окончилось благополучно, но вспоминать и сейчас страшно, ведь тогда вакцины против бешенства еще не было.

В ту же зиму я впервые по-настоящему увлеклась чтением. С огромным удовольствием прочла "Маленького оборвыша" Д.Гринвуда, "Тома Сойера" М.Твена. Увлекалась Чарской.

Возможно, приезд в гости из Парижа в 1908 году сестры мамы Екатерины Яковлевны, их разговоры, может быть, плохие отношения с папой привели к решению мамы стать преподавательницей иностранных языков. Списавшись с бабушкой и получив ее поддержку, мама уехала учиться на курсы для преподавателей иностранных языков Берлинского университета. Меня отправили в Гродно к бабушке. Вещи перенесли на склад этого же дома на хранение, а квартиру сдали. Папа в это время находился в основном в командировках. Мне было жаль оставлять папу одного, но власть мамы была так сильна, что все решения были исполнены и к Рождеству мы с мамой уехали в Гродно к бабушке. Оттуда в конце декабря 1908 года мама уехала учиться в Берлин, а я поступила в подготовительный, а может быть, первый класс начальной школы в Гродно. Читать я уже умела и знала арифметику в достаточной степени, чтобы поступить в школу в середине года. Рождество и новый 1909 год я встретила у бабушки. Под елкой для меня лежало много подарков — бархатное платье электрик, туфли шантэн, полный набор белья и кукла. Ее происхождение занятно: на одном из благотворительных вечеров в купеческом клубе разыгрывалась кукла, имя которой надо было угадать. Дедушка, как всегда, был увлечен картами и даже не пошел в зал с елкой. Когда ему предложили назвать имя куклы, он в азарте карточной игры назвал свое имя — Яков — и выиграл. Был еще один человек, назвавший то же имя, но все знали, что к дедушке приехала старшая внучка, и из уважения вручили куклу ему. Когда утром я увидела куклу со всем ее приданым (от рождения до юноши-казака), радость моя была огромна. Мой Яшка был любимейшим до юношеских лет. Переезжая в 1921 году из Саратова в Москву, я взяла его с собой. Мои дети играли с ним. К сожалению, во время войны куклу разбили.

Дедушка продолжал играть в карты и проигрывать. Чтобы выручить денег, дом бабушки заложили. Весною 1909 года в Германию через Гродно ехала тетя Оля. Она взяла меня с собой, чтобы отвезти к маме, которая училась тогда на курсах усовершенствования преподавания иностранных языков Марбургского университета. У меня был свой паспорт, который сохранился до сих пор.

После окончания курсов в Марбурге мама вместе со мной поехала в Париж к сестре Екатерине Яковлевне. Тогда я вновь встретилась с Лёлей, но внутренней близости у нас было мало. Она почти не говорила по-русски, а я еще не знала хорошо французский язык. Помню только, что она была капризной и мы ссорились уже тогда. Лёля училась в школе и была красиво одета.

Мы с мамой ходили в Люксембургский сад, и я впервые катала высокий обруч. Видела, как парил над Парижем воздушный шар. Запомнился шумный Париж с блестящими витринами, толпами людей и иллюминацией. Денег было мало, но мама купила севрский чайный сервиз, который многие годы напоминал мне мою первую заграничную поездку.

Осенью 1909 года мы вернулись в Саратов. Поселились в новой квартире. Диплом Берлинского университета позволял маме работать самостоятельно. Но, получив место преподавателя немецкого языка в Первой саратовской женской гимназии, она уже не могла, как хотела, уйти от мужа: по закону разведенные женщины не имели права преподавать в казенных учебных заведениях. Атмосфера в доме была тяжелая. Я поступила учиться в ту же Первую женскую гимназию. Мама взяла к нам в дом жить учившуюся в той же гимназии дочку своей тети Амалии Федоровны Надю, с которой в те годы я не дружила и часто ссорилась. Зима 1909–1910 годов прошла спокойно.

В первый для мамы учебный год ей были даны младшие классы. Но, увидев ее одаренность, дирекция гимназий на следующий учебный год передала ей все классы — с 1-го по 7-й. На ее уроки часто приходили гости — преподаватели гимназии и других учебных заведений Саратова. 1909–1910 учебный год в Первой саратовской женской гимназии стал началом маминой преподавательской карьеры. Сама мама, вероятно, почувствовав влечение к научной деятельности, стала выступать с докладами и лекциями для преподавателей.

Папа работал в Крестьянском поземельном банке хорошо оплачиваемым ученым управителем и занимался ликвидацией крупных имений. Мама тоже хорошо зарабатывала. Интересно, что второй домработницей у нас в то время была немка из Поволжья, которая говорила на искаженном немецком языке, поэтому Наде и мне запрещалось с ней говорить по-немецки. Звали ее Анна. Раза два в месяц приезжал ее отец, богатый крестьянин, и привозил нам топленое масло, муку и всякие сладости. Свою дочь он отдал в прислуги не для заработка, а для воспитания в интеллигентной семье.

Лето 1910 года мы провели в Мариенгофе на Рижском взморье с тетей Олей и Чариком. Мама уехала в Германию на курсы преподавателей иностранных языков Берлинского университета, а меня оставили у бабушки. Уже после отъезда мамы тетя Оля взяла меня на Рижское взморье, где я заболела. Из Гродно приехала бабушка ухаживать за мной. С ней мне было хорошо, и на всю жизнь осталось чувство признательности к ней. В августе приезжал папа навестить меня и одновременно на торжества по поводу открытия памятника Петру Первому в Риге, на которых присутствовал Николай II. Тетя Оля с Чариком стояли в первом ряду, а меня не было — болели зубы после кори. Была несчастна — помню ощущение одинокой девочки. Мое письмо с Рижского взморья от 1 июля 1910 года рассказывает о том времени.

Дорогая милая моя мамочка!

Ты, наверное, удивлялась: отчего ни одного письма не получила от меня. Когда я приехала в Мариенгоф, я заболела серьезно. Позвали доктора. Он сказал, что у меня тяжелая ангина и корь. У меня была высокая температура, больше 40. Доктор удивлялся, что такая молодая барышня (тетя Оля) взяла на себя детей, и сказал, что нужно кого-нибудь постарше. Тогда тетя Оля дала телеграмму бабушке, и бабушка на другой день приехала. Бабушка за мной очень хорошо ухаживала. Доктор сначала приходил два раза в день, потом один раз в день, и фельдшерица приходила один раз в день смазывать горло. Сегодня первый день я хорошо себя чуствую. А бабушка еще остается, потому что мне нужно часто есть, много сразу доктор не позволил, потому что у меня слабое сердце и теперь после болезни нужно хорошее питание. Благодаря бабушкиным заботам, я хорошо ем. Чарик слушается меня. Он все время у тети Эльзы. Мне тетя Оля подарила мячики, обруч и ведерко. Я только один раз купалась, а Чарик два раза. Он рад, что бабушка приехала…

Всю ночь я мучилась с зубом и сегодня полдня, пока тетя Оля не принесла капли. Кончаю вчерашнее письмо.

Целую. Рита.

Особенно чувствовала я себя одинокой сразу по приезде в Мариенгоф. Это было воскресенье 3 июля (по новому стилю) 1910 года, в день моего рождения. Мне исполнилось 10 лет, а тетя Оля, занятая кавалерами, забыла меня поздравить и только на другой день, увидев мои слезы, вспомнила о дне моего рождения. Купила игрушки, серсо, пирожные. Но горечь осталась у меня на всю жизнь. На родителей тоже осталась обида — письма и подарки я получила позже.

В ноябре 1910 года умер Лев Толстой. Прекрасно помню этот ноябрьский день, вернее, утро, когда кто-то принес траурную телеграмму. Мама плакала, а я стояла у ее колен на скамейке и не понимала, почему надо плакать по поводу смерти чужого человека.

В июне 1911 года, с заездом к бабушке в Гродно, мама поехала в Марбургский университет на летние курсы и взяла меня с собой. На этот раз мама не училась на курсах, а преподавала, тем самым заработав деньги на отдых в Германии. В августе в Марбург из Парижа приехала Екатерина Яковлевна с Лёлей. И мы все четверо уехали отдыхать на немецкий курорт Шварцвальд.

Мама была строга со мной, может быть даже слишком строга, и я ее очень боялась. С детства она приучала меня к труду: в 5 лет я накрывала стол, вытирала пыль в доме, исполняла ее поручения. Она учила меня музыке, с ней я начала заниматься иностранными языками. Но, как это ни странно, я не любила учиться у нее. Вероятно, ко мне она была чересчур требовательна. Когда я училась у нее в гимназии (первых четыре класса), она никогда не выделяла меня среди других учениц, а, наоборот, была более строга и взыскательна. Хорошо помню, как она меня вызывала к доске, зная, что я накануне не подготовила урока, и ставила двойку. Особенно беспощадно она ставила мне двойки, когда я забывала тетрадь дома. При любом нарушении или непослушании мама смотрела на меня таким мрачным взглядом, что я готова была провалиться сквозь землю. Помню, как однажды она увидела меня на переменке в гимназии с плюшкой во рту (нам запрещали покупать что-либо в буфете гимназии, а давали в корзиночке завтрак и какао) и так посмотрела на меня, что я боялась идти домой. Этот страх остался на всю жизнь.

Только уже будучи взрослой, я поняла, какую большую роль мама сыграла в моем развитии и какую огромную заботу она проявляла обо мне. Она научила меня понимать прекрасное в живописи, музыке, обращать внимание на главное и проходить мимо второстепенного. Она заставила меня пристально смотреть на мир, постепенно расширяя мой кругозор и развивая во мне интерес ко всему новому. А это время и было временем "нового".

Из рассказов маминых друзей знаю, что она была сильно привязана ко мне, но не расточала нежностей, следуя системе детского воспитания, в то время господствовавшей на Западе. Мама поощряла мое детское увлечение игрой в шахматы. Она следила за моим чтением, стараясь приобщить меня к серьезной литературе. Но я, к сожалению, отлынивала и увлекалась повестями Чарской, поглощая это модное чтиво потихоньку от мамы. Сейчас я вижу, как много я потеряла, не следуя ее советам и указаниям.

В 1912 году к нам приехала жить Надина мама (сестра бабушки — Амалия Федоровна) — "тетя", как мы ее звали. После окончания занятий в июне вся семья, включая тетю и Надю, поехала на лето в имение Каракино Кологривского уезда Саратовской губернии, где папа жил как ликвидатор имения и имел право в летнее время пригласить к себе семью. В большом двухэтажном доме внизу расположились мы с Надей и тетей. Наверху была гостиная, столовая и спальня родителей. Вспоминаю, как приятно было бегать по огромному парку, любоваться клумбами с цветами. С удовольствием купались в пруду. Вокруг были красивые леса с озерами, где водилась рыба и где мы всей компанией ловили раков. Случались и ночные прогулки.

Мама все лето работала над своей книгой "Методика преподавания иностранных языков". Она привезла с собой большую библиотеку по философии и иностранным языкам. В Саратов она отправила готовую рукопись, дополнив ее разделом "Пробные уроки", и издательство И.Д.Сытина в Москве приняло рукопись к печати. Мама была переутомлена ночной работой, была бледна, у нее кружилась голова. И в таком состоянии осенью она вновь пошла на работу в гимназию. Хозяйство в Каракине вела тетя Амалия Федоровна.

Среди служащих Крестьянского поземельного банка, подчиненных папе, шли разговоры о ликвидации банка, что грозило папе потерей работы. К счастью, в 1912 году банк не лопнул, но в 1913-м был закрыт и папа остался без работы. Шли разговоры о том, что у папы есть вторая семья. Я в это поверила и страдала.

Летом 1913 года мы вместе с мамой отдыхали на Рижском взморье. Гостили в Мариенгофе у двоюродной сестры мамы Эльзы Мюндель, муж которой был крупным рижским фабрикантом. У нее гостила и сестра мамы Антонина Яковлевна фон Кретч с сыном Чариком. Мама принимала лечебные серные ванны в Мариенгофе. Мы посетили в Риге и Tanta Flint, сестру моей прабабушки, дочери баронессы фон Бер, жившую в комфортабельной богадельне в Риге. На следующий день после приезда я участвовала в свадебной церемонии другой двоюродной сестры мамы Герты Кноте (младшей сестры Эльзы Мюндель). Она выходила замуж за Н.Н.Луцкого-второго, богатого помещика и промышленника из Ташкента. Под Кокандом у него было большое поместье.

О своих впечатлениях от свадьбы я писала папе 9 июля 1913 года в Симбирск, где он тогда находился.

Дорогой папочка!

В Ригу мы приехали 6-го июля. На вокзале нас ждали тетя Тоня и Чарик. Экипаж тоже был.

Свадьба состоялась 7-го июля. Она была роскошной. Я была шаферицей и держала букет тети Терты в церкви. Обед состоял из 15-ти блюд. Чего только не было!.. Точно в сказке… Я была в белом платье. Зовут его Николай Николаевич Луцкой II. Ему 30 лет. Он высокого роста, глаза и волосы черные и ужасно сильный. Когда они стояли в церкви и их венчали, он все время смеялся. Он русский. Живет в городе Коканд, и они уехали в тот же вечер в 11 часов.

Гостей была масса, в особенности молодежи, и было очень весело. Мы имеем здесь две отдельные комнаты. Тетя Оля тоже две и тетя Тоня — одну, но только очень большую. Здесь много ягод. Мы с тетей Олей все время едим ягоды. Погода здесь ужасная — дождь идет и холодно. Целую тебя крепко.

Твоя Рита.

Осенью 1913 года, за год до войны, мы переехали на новую квартиру — на Приютской. Квартира была приготовлена к свадьбе старшей дочери владельца дома Горина, которая выходила замуж за сына М.С.Кузнецова, владельца фарфоровых предприятий "Т-ва М.С.Кузнецова". Однако хозяин дома разорился, и мама сняла эту барскую семикомнатную квартиру с садом и террасой. С младшей дочерью Горина я поступала вместе в приготовительный класс гимназии и сидела за одной партой до отъезда Гориных в Барнаул, где скрывался от кредиторов Горин. В этой большой квартире у нас с Надей были отдельные комнаты, у тети тоже, у родителей — большая спальня, у мамы — свой кабинет, большая гостиная с розовыми шелковыми обоями. В общем, уютная, комфортабельная, интеллигентная квартира. В 1960-х годах мы с мужем были в Саратове и зашли на Приютскую, 42, где некогда я прожила два года и где умерла мама. Мы нашли почти полностью разрушенный дом и уничтоженный сад. В бывшей нашей квартире: на семи дверях — семь замков. Типичная коммуналка.

Зима 1913–1914 годов прошла спокойно. Папа часто уезжал из Саратова по служебным делам. Мама возвращениями папы домой была недовольна. Я уже училась в пятом классе. Дружила с одноклассницами: Мусей Минкевич, Таней Гамбурцевой, Таней Кедровой, менее с Олей Гаген, Леной Крыловой и Таней Акимовой. Дружба с ними прошла в дальнейшем через всю мою жизнь, особенно с Мусей Минкевич. Училась я хорошо, была первой в классе по математике. Мама говорила, что хочет, чтобы я училась на математическом отделении Брюссельского университета. Я действительно с детства любила решать математические задачи, причем любила больше, чем читать, хотя увлекалась тогда Чарской, Желиховской, Лукашевич.

На лето 1914 года я поехала с тетей и Надей на дачу в Лесную Ниловку (Саратовская губерния). Ко дню моего рождения мама прислала мне письмо, которое я привожу ниже.

Дорогая моя детка!

Поздравляю тебя, дорогая Риточка, с днем твоего рождения и от души желаю тебе побольше удач в жизни, а для этого необходимо приобрести и выработать в себе следующие данные: 1. иметь побольше знаний; 2. поменьше все к сердцу принимать и 3. радостно жить — иметь веселый нрав. С этими тремя принципами прожить уже можно!

Теперь, что касается твоего ближайшего будущего, то этот год по музыке наверстать придется, что было за предыдущие годы упущено: я летом еще пройду к Мме Дроздовой и попрошу ее тебя принять к себе в ученицы; она, говорят, хорошо готовит в консерваторию. Затем, так как V класс — один из легких классов, то французским языком заняться придется, чтобы подогнать. Дай Бог, чтобы я только имела возможность все это провести, а ты уже постарайся время использовать: нужно брать все, что дается в руки, так как вопрос, представится ли эта возможность в дальнейшем. <…>

Сегодня получила письмо тети Амалии — спасибо ей. Из письма узнала, что ты, милая моя, объелась, попросту говоря. Будь осторожней, так как заболеваний следует избегать. Надеюсь, теперь чувствуешь себя опять хорошо?

Да и еще одно, пожалуйста, Риточка, в те дни, когда ты нездорова, ради Бога, будь поспокойней: не бегай, не утомляйся и никоим образом не купайся.

Теперь несколько слов о себе: что-то работается очень плохо. С трудом 16-го отправила 80 страниц корректуры, которая, боюсь, не безукоризненная: лежат еще 50 страниц. Скоро месяц, что я задерживаю. Совсем не могу взять себя в руки. Спасибо Владимиру Львовичу, который со мной обедает. Стол хорошо накрыт, так что хоть это приятно. В квартире у нас все хорошо убрано. Временами все блестит, как, например, вчера, когда после полотера блестели полы. Сегодня обтирали все двери, окна, печи. Все выбивали, ручки вычищены, так что прекрасно. Это так приятно, когда знаешь, что во всех щелях все чисто — ведь ты это тоже очень любишь. Marie моя очень веселая и старательная, так что она меня иногда веселит. Вообще она приятная прислуга. Молоденькая и славная.

Я нигде не бываю. Это не совсем хорошо… Досадно то, что связана я теперь — уехать на несколько недель уже никуда не могу.

Целую тебя крепко, моя дорогая, а также тетю и Надю.

Твоя мама.

В Лесной Ниловке ходили за ягодами и грибами в лес. Ходили в соседний городок Базарный Карабулак в гости к богатым крестьянам, которые имели свои красильни по окраске ситцевых тканей. Покупали у них ситец и бублики. И вдруг неожиданно в конце июля 1914 года началась война. Тетя — немка. К немцам возникло недоверие у местного населения. В семье появился страх. Мне это было непонятно. Началась всеобщая мобилизация — в деревнях плач, стоны, горе и тут же веселые пляски.

Вот что писала об этом мама 22 июля 1914 года из Саратова своей тете Амалии Федоровне и нам:

Дорогая тетя!

При каких изменившихся условиях писать приходится, и кто бы мог подумать неделю тому назад, что такие ужасы переживать придется.

А папа и мама в самом что ни на есть очаге могут очутиться[3]. Хотя мирные города бомбардировать и не будут, но война есть война, и для нее законы не писаны.

В общем, мы являемся вдвое страдающими, так душа за всех скорбит. Обвинять кого бы то ни было и изрыгать громы негодования, злобы и ненависти человеку культурному, понимающему, что войны, создаются в тиши дипломатических кабинетов без всякого участия в этом народов, которые вопреки своим чувствам, желаниям и воле, голову свою безропотно положить должны на плаху кумира войны, конечно, невозможно.

Судить при таких условиях, кто прав, кто виноват, крайне трудно, даже невозможно. История только в будущем скажет в этом смысле свое слово и осветит то, что сейчас так темно и непонятно для нас, ближайших участников всего этого! Остается одно — спокойно и молча исполнять долг свой по отношению к страждущему человечеству и родине своей.

Дорогие Рита и Надя! Обращаюсь к Вам и прошу Вас вникнуть в то, что я только что высказала — для Вас это особенно важно, так как Вам, к сожалению, приходится слышать, возможно, совсем обратное. Не забывайте, что большинство людей стоит еще на довольно низкой ступени развития, в особенности в окружающей нас среде. Они не могут схватить настоящий момент в его развитии. Они питаются исключительно фантазиями газет, которые лучше и не читать, до того недостоверно почти все, чем они наполняются. Эти люди купаются теперь в разжигаемых в них чувствах ненависти и злобы (это тоже политическая уловка: подымать дух, долженствующий убивать других). Не поддавайтесь всему этому. Оставайтесь спокойными, даже когда вокруг Вас жаркие споры раздаются. В особенности ты, Рита, и помните одно — Господь Бог сказал: "Не убий!" Этим сказано все. Никогда, ни при каких условиях убивать никого нельзя! Культурное человечество, христианское человечество свои споры должно решать иным путем.

Горе нам за то, что приходится жить в эпоху, еще не воспринявшую вполне эту идею. (Есть только отдельные личности и группы, поднявшиеся на эту ступень развития.) Те же, которые чувствуют себя созревшими для восприятия этих идей, воспринимают их и по мере возможности тихо и спокойно, но неотступно и твердо проводят их в жизнь. Надо твердо идти своим путем, широко раскрывая сердце всем страждущим в настоящий момент. Всех их объять одним чувством любви и сострадания, помочь где и как возможно. Вот задача всех, в особенности детей!

Что касается пребывания Вашего на даче в Лесной Ниловке, то не нарушайте его, пока воздух и все остальное Вам идет на пользу…

Целую Вас крепко. Ваша Лёра. Тебя, Ритуля, крепко целует мамуля. Папа тоже крепко целует.

Со страхом выехали с соседями Нейфертами ночью в Саратов. Но все обошлось. Утром приехали в Саратов, и мама встретила нас с упреком — "зачем вернулись?" Оказывается, в эти дни произошел окончательный разрыв между родителями. Я была на стороне папы, хотя молчала. Папа ушел из дому и стал работать проректором по хозяйственной части Саратовского университета и жить в университете. Я к нему ходила и жалела его. Первые месяцы войны и осень в гимназии были очень неприятным временем для меня.

С первого дня войны на маму посыпались неприятности. Шовинистически настроенный директор Первой саратовской женской гимназии и Первого саратовского реального училища Александров тотчас отдал приказ о ликвидации специальности "преподаватель иностранного языка" в восьмом педагогическом классе. Записавшихся на эту специальность было много. Они и их родители не хотели бросать обучение и требовали пересмотра решения директора. Мама обратилась во все инстанции, а также в Казанский учебный округ Министерства народного просвещения. Но все молчали и ответа не давали. Александров, воспользовавшись этим, свой приказ не отменил. В то же время некоторые преподаватели гимназии, недолюбливавшие маму, главным образом из-за нового метода ее преподавания, и охваченные патриотическим угаром, поддержали реакционные настроения директора и очень обидели маму.

Она вынуждена была расстаться с любимой гимназией, тотчас получив предложение прогрессивно настроенного профессора Лазанова, директора Второго саратовского реального училища, перейти на работу в училище.

Вся гимназия провожала маму со слезами, все основные классы, где она преподавала, снялись с ней на большого формата фотографии (фотография сохранилась у меня). Всего три месяца мама проработала в мужском учебном заведении. Работать педагогом женщине среди мальчиков всегда было трудно, а маме после женской гимназии особенно. Я помню, в каком состоянии приходила она домой в первый месяц. До тех пор я никогда не видела ее в таком угнетенном состоянии. Всегда скрытная в своих чувствах, на этот раз она не смогла скрыть своего отчаяния — первое время ей трудно было совладать с недисциплинированными мальчишками, усмирить их грубость и проказы. Однако, благодаря педагогическому таланту, она сумела обуздать мальчиков. Через месяц ученики стали неузнаваемы: в ноябре в классе была тишина, мальчики преобразились под ее влиянием и с интересом работали на ее занятиях, а к концу 1914 года относились к своему педагогу-женщине с уважением и даже с обожанием.

Осенью 1914 года последним пароходом приехала из Парижа Екатерина Яковлевна Кестер с дочерью Лёлей. Приехали они в Россию как русские подданные. Лёле было 10 лет и по-русски она не говорила. Ссориться с ней я начала с первого же дня, хотя мне было 14 лет. У Лёли с детства был несносный характер. Целыми вечерами мама и Екатерина Яковлевна планировали будущее школы, которую они хотели создать, обсуждали новую прогрессивную программу обучения и возможности покупки продававшейся в то время Третьей саратовской женской гимназии Храмцовой. Из планов ничего не вышло — не хватило денег, да и не было у мамы здоровья: последнее лето без отдыха, разрыв с папой, корректура книги, вечерние уроки с гимназистками (одной из учениц тогда у мамы была Нелля Пташкина — будущий автор знаменитого дневника времен революции и гражданской войны, погибшая в 1923 году во Франции).

Приезд Лёли и Екатерины Яковлевны еще больше осложнил обстановку: они поселились у нас в доме. Денег не хватало. Заложенные еще папой вещи в ломбарде пропали. Несмотря на болезнь и трудности домашней жизни, мама отдала нашу гостиную под лазарет для раненых. На последние деньги покупались железные кровати, матрацы, подушки, полотенца и т. п. В доме устроили швейную мастерскую, где кроилось и шилось белье для госпиталя. Об этом добром жесте мамы было сообщено в газетах с благодарностью. Однако открытие лазарета так и не состоялось из-за тяжелой болезни и преждевременной смерти мамы.

Смерть родителей

На новый 1915 год мама устроила для меня, Нади и Лёли первый вечер с мальчиками. Помню, поздно ночью, когда все уходили и мы с мамой стояли рядом у белой кафельной печи, руки за спину, все говорили, что это две сестры, а не мать с дочерью: мама — очень бледная в белом шерстяном платье, а я — в голубом.

2 января рано утром мама потеряла сознание. Вызвали врача, уложили ее в постель. Больше она не вставала. Лечил ее доктор Кушев, лучший саратовский врач, дочери которого учились у мамы в гимназии. Приезжал из Москвы консультант, профессор Киреев. С самого начала определили диагноз — злокачественное малокровие. Тогда эту болезнь лечить не умели. Было несколько консилиумов, но безрезультатно. Ухаживать за мамой приехала бабушка из Гродно. Тогда же из Киева приехала тетя Оля. Она заменила маму во 2-м реальном училище, чтобы маме не лишиться заработка, и все три месяца маминой болезни материально поддерживала семью. Папа был на фронте. Сбережений не было. Наступило тяжелое время. Мама почти не разговаривала и с каждым днем слабела.

Неожиданно в марте, за месяц до маминой кончины, приехал папа. Был тяжелый разговор с мамой, знаю, что обсуждалась и моя судьба. После папиного отъезда мама мне сказала: "Если я выживу, то с твоим отцом жить не буду. Тебе пятнадцатый год — решай сама, с кем останешься?" Я так и не ответила, протестуя против обоих. Позже я слышала, как бабушка сказала тете Амалии, что папа болен тяжелее, чем мама (у него было больное сердце), и "что же будет с Ритой?"

Все три месяца болезни мамы раздавались беспрестанные звонки у парадной двери — справлялись о здоровье мамы, старались помочь, сочувствовали… Мама была безучастна, никого не принимала, ни с кем не разговаривала и медленно сгорала.

За несколько дней до смерти мама позвала к себе пастора (по рождению она была евангелическо-лютеранского вероисповедания) и попросила похоронить ее без церковного обряда. Мама всегда была атеисткой, папа тоже. И я не обратила бы на эту просьбу мамы внимания, если бы после похорон не было по адресу мамы много толков и нареканий. Но люди, близко знавшие маму, говорили о ее передовом мышлении, об ее уме, о демократичности, о смелости пойти против тогдашнего общественного мнения. Последние слова мамы к бабушке касались меня: "Риту не оставьте без помощи…"

В ночь на 10 апреля (по старому стилю) 1915 года мама умерла на руках у бабушки. Похороны были гражданские, без священника, несмотря на просьбы бабушки и окружающих. Было воскресенье следующей после Пасхи недели. Стояла оттепель. Вся гимназия и реальное училище присутствовали на похоронах. Стояли в доме и на улице. Всю длинную дорогу от дома до Лютеранского кладбища гроб несли поочередно преподаватели и старшеклассники. Была масса живых цветов, много металлических венков. От меня венок — крест из незабудок (металлический), который долго оставался на могиле. Саратовская центральная газета "Саратовские ведомости" дважды поместила некрологи о жизни и деятельности мамы. Некролог известного петербургского лингвиста Л.Милициной я уже приводила выше.

Мое отношение к маме было сложным. Все вокруг уважали ее, и это не могло не сказаться на моем отношении к маме. Но моя любовь была своеобразна. Когда девочки, как я уже говорила, завидовали мне, что она моя мама, я, в свою очередь, завидовала им — мне хотелось иметь маму, которая ласкала бы меня, хвалила, давала бы мне две копейки в карман на плюшку и вообще была бы той простой мамой, как у моих подружек Когда мама умерла, я не испытала того ужасного горя, которое испытала через год, когда умер папа. Однако на протяжении всей жизни я была благодарна маме за все то хорошее, что она дала мне за свою короткую жизнь, что вложила в мою душу, в мое развитие. Я благодарна маме за то, что она приучила меня высоко ценить знания. Годы без родителей до моего замужества (1924 год) были самыми тяжелыми в моем становлении. Окончив гимназию и уйдя от опекавших меня теток, я с семнадцати лет самостоятельным трудом создала свою жизнь. И этим я обязана моей маме.

Папа на похоронах мамы не присутствовал, так как о ее смерти ему сразу сообщить не могли — он был в действующей армии и в тот момент его местопребывание было неизвестно. Папа приехал в Саратов в мае и очень плакал: он любил маму, а мама его временами ненавидела. Я страдала от непонимания случившегося и соболезнований окружающих. Но смерть мамы не произвела на меня сильного впечатления. У меня оставались папа, бабушка и тетя Амалия. Решили, что я буду жить с тетей, пока в нашей квартире.

Родственники — мамины сестра и брат — были очень внимательны ко мне, помогали духовно и материально.

Папа, в то время полковник интендантской службы, был в далеком Закавказье. Будучи уполномоченным Военного ведомства, он руководил заготовкой фуража для действующей армии в красивейшем месте Кавказа — Царских колодцах. Его штаб располагался в крепости царицы Тамары в Царских колодцах в Алазанской (Кахетинской) долине, где до войны стоял Драгунский Тверской полк, а во время войны находились военные фуражные склады. В письмах ко мне папа часто описывал красоту этих мест.

Дорогая моя, милая Риточка!

Поздравляю тебя, моя ненаглядная дочурка, с днем твоего рождения. Желаю тебе всего хорошего, много счастья в будущей жизни, успеха в науках и, главное, доброго здоровья.

Теперь тебе уже 15 лет, и ты у меня уже большая, умная, рассудительная и многие жизненные вопросы можешь самостоятельно решать и ориентироваться в них. Будь тверда в жизни, следуй всему хорошему и благородному, отстраняйся от того, что твой внутренний голос считает нехорошим, старайся познать, т. е. отличить дурное от хорошего, читай хорошие книги избранных писателей, в которых ты почерпнешь и познаешь житейскую премудрость, и ты создашь себе красивую и приятную жизнь. Не теряй напрасно времени на чтение книг без всякого разбора по содержанию таковых. Это напрасная трата времени, и помни, что книга плохого содержания оставляет на юной душе плохой отпечаток, а хорошая — хороший отпечаток.

Напиши мне, пожалуйста, подробно, как ты провела все это время после моего отъезда. Я очень скучаю и хотел бы возможно чаще получать от тебя письма.

Как вышли фотографии? Пришли мне одну фотографию заказною бандеролью в Холм. О высылке остальных я сообщу тебе. По военным обстоятельствам пока нахожусь в Холме. Если переведут в другой город, напишу. Тете и Наде привет. Тебя крепко, крепко целую.

Твой любящий папа.

P.S. Тете Амалии переведено по почте на твои расходы 125 рублей, и посылаю заказное письмо.

После смерти мамы, еще в 1915 году, по решению семьи с маминой стороны меня взяла под неформальную опеку тетя Амалия. Мы с тетей Амалией, Надей, бабушкой и приехавшим после ее отъезда в Гродно дедушкой Яковом Федоровичем Кноте продолжали жить в нашей квартире, которую папа оплачивал. Постепенно началась ликвидация нашего имущества. Многое продали. Кое-что из приданого моей мамы осталось, и в 1921 году я перевезла все в Москву. До сих пор мы любуемся старинным (начала XIX в.) буфетом из дуба с очень красивой резьбою — память о далеких предках фон Бер. Хотя я и перестала играть, но с любовью смотрю на мамино пианино, в котором когда-то затерялось мамино обручальное кольцо. К сожалению, старинный книжный шкаф из орехового дерева после моего ухода на пенсию пропал из ВГБИЛ, куда я его в 1964 году передала для редких книг. Так стало распадаться мамино саратовское семейное "гнездо". После смерти мамы связь между членами семьи начала прерываться, а революция эту связь оборвала навсегда — члены когда-то большой и дружной семьи рассыпались по разным уголкам нашей планеты.

Зима 1915–1916 годов прошла спокойно. Тетя Амалия была ласкова и заботлива ко мне. О своем будущем я серьезно не задумывалась: много играла на пианино, занялась поэзией (переписывала стихи Надсо-на, Тютчева, Фета), ходила на каток, дружила с девочками, которые относились ко мне с жалостью, и я принимала это как должное. Летом 1915 года я много времени гостила на даче у Муси Минкевич, моей лучшей подружки. В общем, жила довольно самостоятельно. Вела свою бухгалтерию. Узнала, что такое подвести баланс. Вот выдержки из сохранившейся моей "Conto-Buch" ("Конторской книги") за 1915 год:

1916 год — самый тяжелый год в моей жизни. 1 апреля в Тифлисе от болезни сердца умер папа. Его смерть потрясла меня и заставила осознать всю будущность круглой сироты, ведь после смерти мамы я была окружена вниманием папы, тети Амалии и подруг. Да и материально была обеспечена.

В день смерти папы, 1 апреля 1916 года, это было в пятницу накануне Пасхи, я шла домой после занятий в гимназии. Был солнечный весенний день. Голубое небо, тает снег, текут ручейки. И вдруг я заплакала: представилось мне мое будущее "кухарки" — другого выхода я не видела. Дома тетя стала утешать меня, предложила снять креп с весенней шляпы и заменить его светло-серой лентой (через 10 дней кончался траур после смерти мамы). А 3 апреля утром почтальон принес письмо от папиного брата Христофора Михайловича, которого папа вызвал перед смертью в Тифлис, где сообщалось о смерти папы: "…на моих руках бедняга скончался…"

Через 16 лет, в 1933 году осенью, в санатории "Гаспра" в Крыму я встретила инженера из Чернигова, который знал дядю Христофора Михайловича, и он дал мне его адрес. Я написала дяде и получила ответ, в котором Христофор Михайлович рассказывал, что утром 1 апреля 1916 года он ушел от папы в гостиницу, лег спать и уснул. Вдруг во сне к нему подошла девочка с белокурыми косами и умоляла его как можно скорее пойти в госпиталь к папе — он умирает. Христофор Михайлович хотел обнять девочку, т. е. меня, но видение исчезло. Он побежал к папе. Папа действительно умирал со словами обо мне. Это было в тот час[4], когда я плакала, идя по базару и думая о папе. Телепатия или что-либо другое? Но передача мыслей на расстояние состоялась. Всю жизнь переживаю, что опоздала с письмами к папе. Долго не писала. Папа просил писать, и с марта я начала часто ему отвечать. Но письма пришли к нему только после смерти, и я получила их обратно нераспечатанными вместе с его бумагами. Не могу себе простить такой моей беспечности!

Папа похоронен в Тифлисе на Лютеранском кладбище. Летом 1927 года я специально ездила в Тифлис, чтобы навестить могилу папы, нашла ее и получила от кладбищенского привратника справку о месте захоронения папы.

В мае-июне 1916 года в Саратов съехались все родственники по маминой линии: Яков Яковлевич из Одессы, Ольга Яковлевна из Киева, Антонина Яковлевна из Коканда. Они обсуждали, как мне жить дальше, и решили отказаться от завещания папы в отношении моего опекунства дядей Христофором Михайловичем, договорились, что я буду жить у тети Екатерины Яковлевны, которая в конце 1915 года все же открыла в Саратове Высшие курсы иностранных языков Е.Я.Кестер в шестикомнатной квартире на Немецкой ул., 21, что тетя Антонина Яковлевна станет оплачивать преподавателя музыки в консерватории, а дядя Яков Яковлевич — все расходы на мою одежду и личные мои расходы. Таким образом, материально я была устроена, но о том, что мне нужна и душевная забота, никто не подумал. Я должна была жить у нелюбимой тети, которая в дальнейшем эксплуатировала меня самым бессовестным образом.

Тетя Оля предложила приглашать меня на лето на Украину, и уже лето 1916 года я провела в семье ее мужа Юрия Николаевича Москаленко. Семья была большая: родители — Николай Яковлевич и Мария Матвеевна, два сына — Юрий Николаевич и Василий Николаевич, две дочери — Мария Николаевна и Анна Николаевна, первый и единственный в то время внук — Сережа Королев, сын Марии Николаевны, и две няни — Анна Ивановна и Варвара Ивановна Марченко. В Киев они переехали из Нежина после разорения в 1914 году и жили в большой квартире на Некрасовской улице. Юрий Николаевич преподавал историю, а Василий Николаевич — русский язык и русскую словесность в Александровской мужской гимназии в Киеве, а две сестры учились на Высших женских курсах — готовились стать преподавателями французского языка. Ольга Яковлевна преподавала немецкий язык в женской гимназии. Интересно отметить, что ее ученицей, с которой она даже дружила (обе молодые и красивые), была Милица Корьюс (в замужестве) — исполнительница роли Карлы Доннер в американском фильме "Большой вальс".

В Киев мы плыли сначала пароходом компании "Кавказ и Меркурий" до Нижнего Новгорода, затем ехали поездом через Москву в Киев. На том же пароходе ехал настоятель храма Христа Спасителя в Москве. Он внимательно наблюдал за мною. Я это видела. В конце поездки он сказал тете Оле, что "из этой девочки в жизни выйдет толк". Мне было 16 лет, и, узнав его мнение, я поднялась в своих глазах.

В Москве мы на сутки остановились в номерах на Никитском бульваре. Я впервые была в Москве. Мы посетили Третьяковку. Большое впечатление произвела на меня картина Репина "Иван Грозный и сын его Иван".

В Киеве мы с тетей пробыли недолго и поехали отдыхать на хутор Плюты, который расположен на Днепре, ниже Киева. Там находилась летняя гимназическая колония — интернат мужских гимназий Киева. Заведовал этой колонией Юрий Николаевич. Погостить в Плютах на лето он взял меня и своего племянника Сережу Королева, будущего академика[5].

Когда мы с тетей Олей приехали в Плюты, Юрий Николаевич снял на одной из дач по соседству с интернатом комнату с террасой, в которой поселили меня и Сережу. Понятно, что мне как старшей полагалось присматривать за мальчиком, меня же тянуло к подружкам, к сверстникам. Однако обязанности есть обязанности, и я добросовестно их исполняла. Сережа казался мне трудным подопечным: авторитетом я для него не была, он был упрям, настойчив и несговорчив и вообще послушанием не отличался. Вечно я искала его в саду и в лесу и с трудом находила где-нибудь в невероятных чащах и зарослях. Особенно трудно было найти его по вечерам: он постоянно где-то прятался, а в сумерках не так просто искать. Мне всегда казалось, что он делает это нарочно, чтобы досадить мне и напугать, но я удивлялась, как он сам не боялся темноты. Здорово попадало мне от тети из-за того, что я вовремя не приводила его к обеду или к ужину и сама запаздывала. Не раз я втихомолку плакала из-за него. Но вот подошли к концу оживленные и интересные летние каникулы, и осенью я возвратилась в свой Саратов к "злой тетке".

Одиночество. Борьба за самостоятельность

Училась я в гимназии в 7 классе хорошо, хотя учить уроки было некогда — много работы было на Курсах и по дому. После приезда переписывалась с мальчиками из интерната, в том числе с Васей Пехуром. В одном из писем он спрашивал меня, "гадают ли у Вас на святки об имени суженого". В январе 1917 года я действительно гадала и написала ему правду: "Вася". А было это так: после 12 часов ночи мы, девочки, собрались у моей подруги Иры Сабанеевой, выскочили на мороз и побежали вверх по Никольской улице, завидев там стоявшего извозчика. Я быстро бегала (даже брала призы) и первая спросила его имя. Извозчик спросонья сказал: "Василий". После этого письма наша переписка с Васей Пехуром прекратилась. Когда я, будучи уже взрослой, рассказывала об этом мужу Василию Николаевичу и сыну, они не верили. И вот недавно среди старых писем я нашла письмо Пехура и была счастлива доказать, что это была не выдумка, а действительность.

Я увидела Василия Николаевича Москаленко в первый день приезда в Киев. Конечно, сразу влюбилась. Уж очень он был красив. Василий Николаевич, будучи 27-летним холостяком, на меня, 16-летнюю девочку, не обратил внимания. Но я, вернувшись в Саратов, хвалилась перед подружками — рассказывала, что у меня роман, что я обручилась, а мать его благословила, и что он вот-вот приедет, или я уеду к нему. Но революция и годы гражданской войны разлучили меня надолго с Киевом. И следующая встреча состоялась только в 1921 году.

Осенью 1916 года умер дедушка Яков Федорович Кноте. Вновь съехались в Саратов все дети (кроме Антонины Яковлевны из Коканда). Похоронили дедушку рядом с мамой в стальном гробу, чтобы после войны перевезти в Гродно. Но помешала революция: Гродно стал польским, а в 1924 году Лютеранское кладбище в Саратове было ликвидировано, и на его месте построен завод и дома. Из-за военных действий сообщить в Гродно бабушке о смерти дедушки не было возможности. Она узнала об этом гораздо позже.

1916 год был самым тяжелым для меня еще и потому, что во мне все больше укреплялось чувство, что родственники меня кормят, учат, одевают из милости и я им всем обязана. Я помню, что на следующий день после того, как я узнала о смерти папы, в моем сознании укоренилась мысль, что я должна стать для родственников кем-то вроде "кухарки", бесплатной прислуги, и я взялась за это дело сама, без принуждения старших. Еще живя в мамином доме с тетей Амалией Федоровной, я вставала в 6 часов утра и бежала на базар за молоком, хлебом, овощами и фруктами, потом — в гимназию, а после уроков убирала комнаты, стирала… Тетя одобряла мои старания, хвалила меня и не запрещала. Но когда с осени 1916 года я начала жить у тети Екатерины Яковлевны, мой труд не только принимался как должное, но и понуждался.

Зиму 1916–1917 годов никогда не забуду — не только базар, стирка, уборка, но и топка печей сырыми дровами, которые никак не загорались. А главное, расклейка объявлений по городу о приеме на Высшие курсы иностранных языков Е.Я.Кестер. Помимо всего, меня охватывал ложный стыд — как бы меня не увидели подружки и знакомые мальчики. Приходилось расклеивать по ночам. Иногда было очень страшно — иду одна по глухим и пустым улицам с ведром и ящиком, вдруг вдали фигура, я прячусь в подворотню и жду, когда незнакомец пройдет. И так всю зиму.

Несмотря ни на что, я много читала (Тургенев, Толстой, Гюго, Диккенс, Додэ, Ауэрбах, Шпильхаген, Островский, Алтаев, Писемский, Шекспир, Ростан, Лагерлёф), увлекалась музыкой, но тетка на концерты не пускала. Приходилось хранить вечернее платье у подруги Муси Минкевич: я притворялась, что ложусь спать, а на самом деле потихоньку, через черный ход, бежала к Мусе, переодевалась и бегом в консерваторию. И так же назад. Не попалась ни разу.

Я была большой любительницей классической музыки, несколько лет занималась на фортепиано в Саратовской консерватории. В моей "Conto-Buch" за 1916 год записано посещение множества концертов известных музыкантов, в основном пианистов — Сливинского, Розенберга, Скляревского, Эмиля Фроста, Сперанского и др. Из-за концерта знаменитого пианиста Боровского я пропустила Февральскую революцию 1917 года. А дело было так. У меня не было билета, и, чтобы попасть на концерт, я после занятий в консерватории заранее спряталась в туалете концертного зала и стала ожидать прихода публики. Жду, жду, а в туалет почти никто не заходит. Наконец терпение мое кончилось, я вышла в фойе, а там тоже почти никого нет. Зал полупустой. Нервно прослушала первое отделение. Концерт закончился рано. Пошла на выход. На мой вопрос, почему зал полупустой, швейцар ответил: "Девочка, да откуда ты свалилась? Какой там концерт! Революция!" Это было 27 февраля 1917 года. Я вышла на Немецкую улицу (самый центр Саратова), она была полна народа. Все с красными бантами в петлицах, и все кричали: "Свобода! Свобода! Долой царя! Долой войну! Хлеба!" Все обнимались, целовались. Я поняла серьезность положения — свершилась революция.

Но жизнь продолжалась. Ходила в кино. Смотрела фильмы с Верой Холодной, Иваном Мозжухиным, Анной Павловой (кинофильм "Роман балерины") и другими знаменитыми артистами.

В то время я особенно подружилась с Мусей Минкевич, дружба с ней прошла через всю нашу жизнь. Мои дети называли ее тетей Мусей и относились как к родному человеку. Большинство окружающих считали ее нашей родственницей — так сильна была наша близость. Муся (Мария Васильевна) происходила из семьи потомственных дворян, была очень красива, отличалась тонкими чертами лица и аристократичностью облика. Она окончила Саратовский университет и преподавала там английский язык. Личная жизнь ее долго не складывалась. В начале 1930-х годов она вышла замуж за артиста Саратовского драматического театра И.М.Мочалова. Две ее дочери — также преподаватели английского языка в Саратове и Ленинграде. Одна девочка носит мое имя — Маргарита, другая имя Мусиной сестры — Нина.

Наша дружба началась еще в дошкольном возрасте и не прекращалась ни разу за нашу жизнь, при том, что я жила в Москве, а Муся в Саратове. Встречались мы очень редко: Муся иногда приезжала в Москву, мы заезжали в Саратов, путешествуя на пароходе по Волге. Единственное многомесячное пребывание всей семьи в Саратове у Муси было связано с эвакуацией из Москвы во время войны.

Наша переписка началась с записей в гимназические альбомы, где мы писали об отношении друг к другу и о нашем будущем. В дальнейшем, живя в разных городах, мы регулярно переписывались. Будучи в командировках, я одновременно с письмами домой писала Мусе. Переписка окончилась только со смертью Муси в 1979 году. По моим письмам к Мусе можно проследить всю мою личную и служебную жизнь. В дальнейшем я часто буду обращаться к этим письмам, которые Муся передала мне перед смертью. В 1917 году Муся в моем альбоме написала только два слова: "Ритушка!.. Муся", ведь мы действительно понимали друг друга без слов. Всю жизнь.

Еще я дружила в двумя Танями — Таней Гамбурцевой и Таней Кедровой. Обе они происходили из известных саратовских дворянских семей. Отец Тани Гамбурцевой был одним из руководителей рязанской железной дороги, а Тани Кедровой — главным саратовским полицмейстером.

Таня Гамбурцева, так же как и я, в начале 1920-х годов уехала из Саратова в Москву, и наша дружба прошла через всю жизнь. Однако близости, граничащей с родственностью, как с Мусей Минкевич, не было. Это были ровные дружеские взаимоотношения. Мне было приятно, когда ее дочь, Таня Агафонова, в середине 1970-х годов взяла у меня интервью для газеты "Комсомольская правда", в котором позволила мне довольно свободно говорить и выйти за чиновничьи рамки тогдашних интервью.

Моя гимназическая дружба с Таней Кедровой продолжалась и в Москве, куда она переехала с мужем, художником Борисом Зенкевичем, братом поэта-акмеиста Михаила Зенкевича. Борис Зенкевич, полностью отвергая советскую власть, уехал с женой в Абрамцево под Москвой. Они жили там в абсолютном затворничестве, бедствуя материально. Михаил Зенкевич сотрудничал с моей Библиотекой и даже одно время жил в ее помещении в Денежном переулке в Москве. В моем гимназическом альбоме Таня написала: "Желаю тебе развить в себе твердый характер, не кукситься, не приставать с пустяками и быть менее наивной. Не сердись на меня за мою грубость. Помни, что "кто в глаза бросает правду смело, тот друг""…

Несмотря на то что у меня были любимые подруги, я была очень одинока: родителей нет, тетя Екатерина Яковлевна всегда занята Курсами и преподаванием, а двоюродная сестра Лёля — взбалмошная девочка, духовно мне чуждая. С тех пор я всю свою жизнь больше всего боялась одиночества. Вероятно, поэтому я начала вести дневник в виде писем к родителям. (По сути дела, я продолжала вести дневник моей мамы, который она начала писать еще в Белостоке в 1901 году, но, сделав несколько записей, бросила его.) Я вела его очень недолго — в течение первой половины февраля 1917 года. Затем революционные события, переезд в Москву, создание Неофилологической библиотеки в Москве полностью оторвали меня от дневника, и только в октябре 1923 года в Москве я вернулась к нему, сделав одну-единственную последнюю запись. Вот некоторые мои записи:

г. Саратов, 2-го февраля 1917 г.

Этот первый дневник посвящаю моим незабвенным родителям: папочке и мамочке. Милые, я Вам каждый вечер молюсь, говорю все, что я делала днем, и это будет все написано, мои дорогие, хорошие… Простите меня…

г. Саратов, 9 февраля 1917 г., 8 час. вечера

Неужели мне именно сегодня предстоит продолжить эту тетрадь моей милой, дорогой и незабвенной мамуленьки. Давно я хотела писать, но считала себя как-то недостойной писать здесь, хотя не думаю, чтобы и сегодня мое мнение относительно этого поменялось- Нет! Я считаю себя такой же, как и раньше, но начать другую тетрадь, значит эту бросить, а так, открывая ее, первое, что попадается в глаза — это несколько страниц маминого прошлого, и я думаю, что, если бы мамочка знала, что я сейчас пишу, она ничего не имела бы против этого, а наоборот, была бы рада, моя милая, недосягаемая мамочка… Вот идеал женщины, к которому я стремлюсь, но., это тщетная попытка, которая, к моему несчастью, неосуществима. Боже, быть хоть немного похожей на нее, это счастье!!!

Сегодня у меня настроение убийственное. Уже с утра я поссорилась с Лёлей, с этой злой и взбалмошной девчонкой, как она мне много отравляет счастливых часов моей только что начинающейся юности. Хотя, что я говорю "счастливых", теперь у меня никогда их не будет, разве когда я буду жить одна. Сейчас, например, сижу и пишу, а Лёля все время вертится около, так ей хочется посмотреть, что я пишу… И так все время, все время. Буду продолжать, что было сегодня, а то уже очень увлеклась…

В 12 часов пришла Надя и утащила меня к себе… Надю не узнать. Мамуленька, папочка, если бы Вы ее увидели… как может перемениться человек… На Курсы она совсем рукой махнула… Сегодня идет на вечер в коммерческое училище, там будут ее верные рыцари, что ей желать лучшего!!! Увлекающаяся Надя находит в этом счастье, ну и пусть себе, ведь ей 17 лет. Как раз возраст… Я так пишу, что можно подумать, что я сама 70-летняя старуха… Но нет, у меня насчет этого мнение другое: все время веселиться — это ерунда, человек создан не для того, но если с другой стороны взять, для чего же создан тогда человек? Какая, например, у меня цель жизни? Вот вопрос, на который трудно ответить, но как-нибудь потом отвечу <".>

10 февраля. 10 час. утра

Сегодня масленица. Как не похожа на все предыдущие… Нет Вас, мои папочка и мамочка. Ведь это первая масленица без Вас, мои милые. Сегодня встала как будто бы в хорошем настроении, помирилась с тетей Э. Хотим с Лёлей идти в синематограф на "Ледяной дом". Сейчас Лёля играет мою пьеску для фортепиано. Прелестная она, такая изящная и не особенно трудная. Через час я буду ее учить, а сейчас пойду заниматься словесностью — Пушкиным.

9 час. вечера

Настроение опять ужасное, кажется, хуже вчерашнего, а во всем виновата эта капризная Лёля. Скоро ли я дождусь того времени, когда буду без нее…

<_>

11 февраля. 6? час. вечера Сижу сейчас одна, тетя Э. ушла к парикмахеру. Лёля делает примочки, у нее страшно опухли глаза, потому что полдня ревела, а сегодня вечером — вечер на Курсах. Утром встала в ужасном настроении, но теперь хорошее, с тетей и Лёлей помирилась. Был и сегодня опять блины, но я очень торопилась в театр, что не до блинов было… В театре было бесподобно! Играли лучшие артисты: Слонов, Жвирблис, Гринев, Рудина, Астахова, Смирнов, Смирнова и др. Какой был Слонов!!! Пьеса была "Соколы и вороны", по содержанию чудная… Как все на свете бывает, виновные счастливы, невиновные в Сибири! Какая несправедливость!!!

12 февраля. 1 час дня Никак не могла вчера поделиться с Вами, милые мамочка и папочка, моими мыслями. Как было вчера чудно, только Вас не было, мои хорошие… Надела я черную юбку-клеш, кофточку в голубенькие полосочки и туфли с тонкими чулочками. Кажется, была ничего себе. Лёля надела свое новое синее платье и новые туфли; выглядела хорошо, только глаза опухли: еще бы — полдня она ревела… и из-за чего, из-за того, что тетя Э. на каток ее не хотела пустить; конечно, у нее страшно голова разболелась и она рано ушла спать. Тетя Э. была в черной из тафты юбке и шифоновой кофточке. Вид у нее был хороший. Надя была в голубенькой шелковой кофточке и в синей юбке-клеш, тоже хорошо выглядела. Р.Ф. была восхитительна: на ней было очень простое, но изящное платье зеленого цвета. Большей частью я была с ней, очень ее заинтересовало мое отношение к ней и мой дневник… Я ей даже немного хотела показать, и потом раздумала, лучше не стоит, вообще я хочу никому не показывать эту тетрадь. Не так ли, мамочка??? Вечер начался рефератом ученицы Ознобкиной со II курса. Затем читали стихотворения. Очень хорошо прочли Брюханова, Шишкина и Людвикович. Остальные прочли тоже довольно хорошо. В конце литературного отделения пела Р.Ф. Она пела "Bercuese" (слова Виктора Гюго, музыка Гуно) и "Лебедь" — Грига. Как хорошо она пела! У нее такой чудный голос! Какая она милая и хорошая, стояла около рояля и пела!!! Вчера она была грустной, но еще лучше пела, чем всегда… Кончилось это отделение французским гимном "Marseillaise". Играла Лифшиц, ученица со II курса. Она еще в середине играла, но ужасно. Весь вечер был посвящен Виктору Гюго. Мамочка, папочка, Вы его, вероятно, там, у Вас, знаете? Да? После окончания был буфет: много было вкусных вещей, но я ела очень мало… сама не знаю почему. После буфета пошли танцевать; я свой незабвенный вальсенок играла. Прямо руки отваливались, так устала. Были разные игры: в "мои соседи", в моргалочки, в отгадывание слов и др. В 12 часов многие ушли, а некоторые остались: пили еще раз чай, играли в загипнотизирование. Очень хорошо нам с Брюхановой удалось… Только потам Протопопова догадалась, а Р.Ф. никак. В час ночи Р.Ф. еще поиграла. Около 2-х все ушли: Д., Р.Ф., Кузьмина, Брюханова, Протопопова и несколько приготовишек. Мы еще с тетей Э. поговорили, покритиковали всех и в третьем часу легли спать. Сегодня встали в 10 ч., Лёля ушла на урок музыки, я с тетей все убрали. Сейчас готовы и хотим пойти на выставку работ беженцев. Потом нужно пойти за уроками и подучить, а то завтра в гимназию, а я еще не начала учить. Р.Ф. сказала, что сегодня не придет, так что я совершенно спокойно могу уйти, куда нужно…

11 час. вечера

Были днем на выставке. Тетя купила несколько салфеточек и вышитую беленькую кофточку. Как бы я хотела так вышивать! Верно ты, мамочка, мне говорила, чтобы я училась всему, а я так не хотела. Теперь приходится раскаиваться… Заходили Муся и Таня, приглашали меня в театр, но я не пошла, потому что тетя Э. была немного против этого. Хотя, конечно, я могла бы настоять на своем, но не хотела, потому что тетя больна и Лёлька бы опять ревела, как вчера. Сегодня много играла на рояле. Выучила довольно хорошо мою пьеску. Сейчас писала английский: написала больше, чем следует. Покойной ночи, мамочка и папочка…

16-го февраля. 9 час. утра

Вчера не писала, не было ни минутки свободной. Лёля больна, новая прислуга… Р.Ф. я уже два дня не видела, она на курсы не ходит, не знаю, что с ней.

Мы сегодня устроили в уборной балет. На что это похоже!!! Моппочка танцевала умирающего лебедя, а Лена — казачок. Подумать только, кончающие гимназию!!!

В воскресенье умерла Каппе, ученица VI класса. Я ее очень хорошо знала, т. к. она немка и мы сидели вместе на Законе Божием, мамочка, ты ее помнишь. Счастливая она, теперь с Вами, там на небе… Еще умерла одна наша бывшая гимназистка — Люба Белокудрина. Она тоже у тебя, мамочка, училась в V классе вместе с Соней Бонковской.

17-го февраля. 3 часа дня

Сейчас у нас география. Объясняется что-то про земледелие, скотоводство и т. п. чушь. Как терпеть я не могу географию! Вчера я ничего не могла написать здесь потому, что попросила Таню Акимову написать мне что-нибудь здесь, а она мне за тем же уроком не отдала, а я потом забыла. Я ужасно боялась, чтобы она не прочла, но она говорит честное слово, что не читала, и я ей верю. Ведь она не читала, мамочка и папочка? Да, я хочу проколоть уши, стоит???

19-го февраля 1917 г. 10 час. вечера

Милые папочка и мамочка! Напишу Вам, как я провела сегодня день. Встала, как всегда, в 8 ч. Убрала, играла на рояле и в час пошла к тете Амалии; сегодня ее именины; я ей подарила подставку под кофе. Обедала у них, в три пришла тетя Эмма: пили кофе с тортам и вино за здоровье тети. В 6 мы ушли. Я понесла записку Дуссану, а оттуда пошла на каток. Немного покаталась с ученицей из VI класса, затем с Мусенком и Таней Гамбурцевой. С Таней Кедровой я немного рассорилась… Видела Митю; я с Таней Г. проходила на катке мимо него, а он мне и говорит: "Риточка, наконец вы здёсь, наконец-то выздоровели и живы…" Он мне все же нравится! Когда я пошла на каток, я думала, что у меня с ним все кончено, а оказывается, что нет… он мне все же очень нравится. И что в нем хорошего??? Слава Богу, что я в него не влюблена… почти. Я еще ни в кого не была влюблена… <…> Мамочка, папочка, попросите Боженьку, чтобы мне Митя Т. разонравился… Покойной ночи!!!

Это были последние записи в саратовский дореволюционный дневник. Вернулась к нему, как я уже писала, через 5 лет, в 1923 году, когда жила уже в Москве, была директором Неофилологической библиотеки и была влюблена в своего будущего мужа Василия Николаевича.

10 мая 1923 г.

Прошло пять лет, случайно попалась мне эта тетрадь… прочла… и стало стыдно… больше было души, больше было внимания к Вам, мои милые, хорошие папочка и мамочка. Не знаю, в конце концов, довольны ли Вы мной? Прошло столько времени, на ноги я встала уже давно, много перенесла и горестей и радостей, стала совсем иной. Потеряно много… холодная какая-то. Не могу чувствовать, как чувствовала когда-то. Ловлю себя на мыслях, что надо думать, когда пишу в дневнике, ведь вдруг кто-либо прочтет, а тогда писалось все как было на душе. Грустно и больно. Проходит и юность, а я все одна, одна. А все же, если бы Вы были, очень м.б., было бы иначе. Не молюсь я больше, не думаю о чем-то высоком? Рассудок взял свое, а на душе стало холоднее. Хотя я редко помню дни, когда мне было бы хорошо, хорошо…

Мне очень хотелось бы писать здесь почаще, быть с Вами — я помню мои первые думы по отношению к Вам. И я люблю Вас. Как-то на днях я наткнулась на некоторые письма Ваши друг к другу. И осудила Вас по-своему, конечно, во многом Вы виноваты… Пишу и все мысли отклоняются — хуже, хуже стала я. Не стало той простоты, даже непосредственности.

Милые мои, я, кажется, люблю. Но не дают мне любить. И почему меня так боятся?

Иду спать, теперь буду возвращаться чаще к моему милому, дорогому дневнику. Как смешно, ведь не раз за эти пять лет я называла это сентиментальностью, детством и т. д., а теперь… что же это было в конце концов?

Покойной ночи, как когда-то пять лет тому назад?

На этом записи в дневнике закончились, и я больше дневников не вела. Было небольшое исключение, когда в начале мая 1945 года, попав в горевший еще Берлин, я в течение очень короткого времени вела дневник.

А тогда, в 1917 году, я продолжала учиться в Первой саратовской женской гимназии за казенный счет, поскольку мама там преподавала. На учебу не хватало времени: работа на Высших курсах, ведение домашнего хозяйства и хозяйства Высших курсов, военная обстановка. Но, несмотря на нехватку времени, в тот выпускной год училась серьезно.

Дома у тети была тяжелая атмосфера. Лёля ругалась с матерью, иногда защищала меня от ее плохого отношения ко мне. Часто мне хотелось сделать что-нибудь "тетке", как я ее называла, назло. У меня появилось сознание своей силы, я стала отвечать ей так же грубо, тем более что пример Лёли был налицо. Она, тринадцатилетняя девочка, накричит на мать, и мать приутихнет. Требования тети доходили до того, что я вместо нее, в дни, когда у нее бывали мигрени, давала уроки французского языка на Высших курсах.

Февральская революция не прошла даром для моих с тетей отношений: тетя стала сдержаннее и лучше стала ко мне относиться, а я, наоборот, почувствовала себя крепче и в один прекрасный день в июне 1917 года сбежала к своей подруге Мусе Минкевич. Их семья меня приняла радушно. Но через пару дней в квартиру Минкевичей пришел милиционер (в то время уже появилась милиция вместо полиции), вызвал отца Муси Василия Петровича и приказал ему вернуть меня к тетке. Василий Петрович, человек мягкий и слабохарактерный, не захотел ссориться с милицией, и мне пришлось вернуться домой. После моего бегства тетя почувствовала все же свою неправоту и стала обращаться со мной как со взрослой, даже советовалась по делам Высших курсов и методам обучения.

Окончила гимназию я с серебряной медалью и поступила осенью 1917 года в 9-й класс для того, чтобы получить аттестат зрелости. Восьмиклассное образование давало право быть домашней учительницей, а девятиклассное образование — право поступления в высшее учебное заведение. Учиться в 9-м классе было трудно, впервые овладевала латинским языком, да и пробелы в знаниях старших классов давали себя знать. Занималась я спустя рукава, так как была "ответственным" работником на Высших курсах: на мне был секретариат, касса, бухгалтерия, библиотека и частые замены тетки в группах французского языка — у меня просто не оставалось времени на учебу. Кроме того, фактически и все хозяйство дома тоже было на мне. Лёля помогала мало.

Лето 1917 года мы с Лёлей провели на даче под Саратовом. Было весело, появились мальчики, часто мы с Лёлей оставались одни, что доставляло нам большое удовольствие.

В Саратове появилось много военных в длинных до пят шинелях, и некоторые ходили с саблей, которая волочилась по земле. Девочки были от них в восторге. Я была от этого далека. Далека была также и от компании девочек, увлекающихся поэзией. В эти годы в Саратов приезжали Константин Бальмонт, Игорь Северянин, кажется, Осип Мандельштам, жил в Саратове Михаил Зенкевич. Мои подруги бегали на вечера поэтов и близко были с ними знакомы. Я тоже была как-то на одном из вечеров поэзии, но почувствовала, что это не моя стихия и их стихи до меня не доходят.

Тетины Высшие курсы иностранных языков были в расцвете. Масса желающих изучать иностранные языки заполняла классы. Тетя сняла помещение Саратовской мужской гимназии на вечернее время. Успех был огромный. Ко мне отношение улучшилось. Уже не приходилось скрываться, посещая концерты, — тетя разрешила, лишь бы все ее желания были выполнены.

Но в городе чувствовалась тревога. Я боялась одна расклеивать афиши Высших курсов, и мне помогал кое-кто попроще из моих подружек. Политические афиши висели на всех стенах: за Государственную Думу, против нее, против большевиков, за партию кадетов, за партию эсеров и пр. Впервые я услышала имя "Ленин", но по-настоящему не знала, кто он. Уже говорили, что в Петрограде и Москве неспокойно, но Саратов еще не знал, в чем дело. В один из последних октябрьских дней тетка послала меня за прачкой. Дорога была длинная, поиски долгими, и когда я возвращалась, то была поражена безлюдностью центра города, где всегда по Немецкой улице вечером прогуливалась молодежь. Неожиданно появился извозчик с пассажиром, а за ним гнался другой экипаж, из которого стреляли в седока первого. Конечно, я испугалась, кто-то схватил меня и втащил в парадное. Когда выстрелы уже не были слышны, я побежала домой. Лёля была одна, стояла у окна, поджидая мать и меня. Мы еще долго вместе наблюдали за улицей: доносились отдельные выкрики прохожих, слышна была стрельба. Волновались за тетю. Когда она пришла, то сказала почти с радостью, что совершается революция и большевики берут власть. Мы с Лёлей стали доказывать, что это ужасно, но она стояла на своем. Вечером к нам стали ломиться какие-то люди с черного хода, который был наглухо заперт. Когда они ушли, тетка схватила несколько хороших вещей и отнесла их дворнику в подарок Все обошлось. Так в Саратове произошла Октябрьская революция.

1918 год был последним годом моего пребывания в гимназии — 9 класс. Училась я мало и знаний, по сути дела, не приобрела, но аттестат получила с хорошими отметками. Это давало мне право сразу же поступать в университет. Но я решила, что мне надо начинать самостоятельную жизнь, работать. Я записалась в очередь на биржу труда, но предложений не получила, вероятно, мешало происхождение. Тетя предложила остаться работать на Высших курсах иностранных языков. Я согласилась, хотя и сознавала, что опять буду от нее в зависимости. Однако, видно, судьбе было угодно приобщить меня с самого начала моей самостоятельной жизни к иностранным языкам и книгам. Так я начала самостоятельную жизнь, создавая сама себя и впитывая все новое, что меня окружало.

Кроме работы на Высших курсах иностранных языков, я стала преподавать в Третьей Советской школе: коллеги покойной мамы по гимназии на гимназическом совете решили меня поддержать и устроили меня учительницей рукоделия. На приеме у старичка директора школы я схитрила: показала ему мамину вышивку и кружева, выдав за свои. Но что было делать? В рукоделии я ничего не смыслила, надеялась, что случай поможет. Так и получилось: на мою удачу рано наступили холода, многие учителя болели, и я предложила заменить уроки рукоделия уроками математики, тем более условия для рукоделия были тяжелые — мерзли руки. Математику я знала хорошо и с энтузиазмом занималась со старшеклассницами, почти моими ровесницами. Так прошла зима. Хуже стало, когда потеплело. Я хорошо умела штопать чулки и довольно долго занимала своих учениц этим полезным занятием. Но как-то одна из девочек принесла нитки и попросила меня показать вязку кружев. На уроке я отговорилась, а вечером побежала к матери одной из моих подружек, чтобы она меня поучила. Однако вязание кружев оказалось труднее, чем я думала, и на следующем уроке я уговорила девочку не портить зря катушку ниток, а лучше обменять их на базаре на масло или даже на курицу. На этот раз обошлось, но я решила не ждать неминуемого разоблачения, а довести учебный год до конца и затем отказаться. Случай и здесь мне помог. Ушел библиотекарь бывшего Реального училища, где в свое время мама работала, и меня назначили на его место. Эта библиотека имела прекрасное помещение и хорошо подобранный книжный фонд. Я проработала в ней почти 4 года, вплоть до моего переезда в Москву. Эта случайная должность сделала меня на всю жизнь библиотекарем.

Я начала работать, не имея понятия о библиотечном деле. Но вскоре поступила на Курсы библиотекарей при Саратовском университете, которые окончила в 1920 году. В то время в Саратов из-за голода в Петрограде приехало много столичной профессуры, в том числе известный библиотековед, бывший директор библиотек Варшавского и Петербургского политехнических институтов Евгений Наркисович Добржинский. У него я училась азам библиотечного дела. Но, конечно, я сама чувствовала, что мои знания недостаточны. Но время тогда было другое. И не за такие дела люди брались. С самых первых дней в библиотеке я чувствовала себя как рыба в воде, сами книги учили меня. Одновременно я работала на Высших курсах и была там за всех: за секретаря, библиотекаря, бухгалтера, уборщицу, лектора, преподавателя.

1918 год оказался для меня годом серьезных размышлений, годом переоценки ценностей, осмысления жизненного пути, борьбы за самостоятельность, борьбы с собой. В этот же год было мое первое увлечение Василием Ивановичем Багаевым. В дальнейшем отношения с ним сложились, как у Татьяны и Онегина в пушкинском "Евгении Онегине", особенно в последней главе. Осенью я ушла от тети и переехала к Тане Кедровой. Семья приняла меня тепло. Отец и мать Тани старались не делать разницы между своей дочерью и мною, но у меня было двоякое чувство: с одной стороны, я стояла на собственных ногах, но с другой, — я стала "лишним ртом". Я отдавала приютившей меня семье свое жалованье, но чувствовала, что этого мало.

Летом 1918 года из Москвы в Саратов приехал директор библиотеки Государственного Исторического музея профессор Ю.М.Соколов. Во время приезда Ю.М.Соколов организовал совещание саратовских библиотекарей, на котором я была избрана секретарем. Ю.М.Соколов обратил на меня внимание и неофициально предложил мне работу в библиотеке Исторического музея в Москве. Я приняла это предложение не без гордости, но прекрасно понимала, что переехать в Москву только с таким предложением не было никакой надежды. Моя гимназическая подруга Таня Акимова, а ныне доктор филологических наук, профессор Саратовского университета, так описывает начало моей трудовой деятельности:

"Учение в гимназии заканчивалось в бурное время, сначала февральской, а затем Великой Октябрьской социалистической революции. Да и сама гимназия перестраивалась в новую советскую среднюю школу, открытую для всех. Еще до окончания гимназии наша классная дама, строгая и чопорная, как всегда громко, на весь класс, говорила, обращаясь к Рите Рудомино: "Рита, поступайте на бухгалтерские курсы. Куда вы иначе денетесь без родителей?" Но, окончив гимназию, Рита поступила не на бухгалтерские курсы, а на Высшие курсы иностранных языков. Здесь она изучила английский язык, дополнительно к немецкому и французскому, которыми владела свободно. На курсах ей было предоставлено место библиотекаря. Она должна была организовать, укомплектовать эту вновь созданную библиотеку и наладить в ней работу.

Внешне скромное дело организации небольшой библиотеки иностранной литературы на Высших курсах иностранных языков по существу было блестящим началом всей последующей деятельности М.И.Рудомино. Когда в 1918 году в Саратов из Москвы приехал профессор Юрий Матвеевич Соколов с поручением обследовать библиотечное дело, он обнаружил, что лучшей из городских библиотек, даже образцовой, была библиотека на Высших курсах иностранных языков. Его удивило, что эта библиотека была создана по типу передовых библиотек того времени "молоденькой девушкой", так аттестовал ее Ю.М.Соколов в своем отчете по приезде в Москву.

Свою командировку Ю.М.Соколов совместил с возможностью повидаться с братом Борисом Матвеевичем, профессором Саратовского университета с 1919 года. Братья были очень дружны и в жизни, и в науке. Известный ученый Борис Матвеевич Соколов не был похож на кабинетного исследователя. Это был ученый нового типа, общественный деятель самого широкого диапазона, всегда устремленный вперед в строительстве советской культуры. Борис Матвеевич, со слов брата, заинтересовался работой Маргариты Ивановны Рудомино и познакомился с нею. Чрезвычайно общительный и обаятельный человек, Борис Матвеевич принял в судьбе М.И.Рудомино живое участие. Он рассказывал, как напутствовал ее перед поездкой в Москву и со свойственной ему любовью к шутке рекомендовал взять побольше шляпок, что будто бы в Москве особенно важно"[6].

Осенью 1918 года тетя Екатерина Яковлевна уехала на несколько месяцев в Москву, и я осталась, по сути дела, "хозяйкой" на ее Курсах. В ноябре по возвращении из Москвы тетю арестовали большевики. Мне пришлось вернуться домой от Кедровых и опекать Лёлю, которая держалась очень храбро. Тетины Курсы оказались полностью на мне. Через два месяца тетю выпустили и даже извинились за ошибку. В скором времени она опять уехала в Москву. Там она, к нашему с Лёлей ужасу, вступила в коммунистическую партию. Но я никогда не считала ее большевичкой по духу.

О своих отношениях с Екатериной Яковлевной я писала тете Оле:

..Иногда на меня находят такие минуты отчаяния, что хочется порвать все с Саратовом и уехать куда-нибудь. Но куда? И теперь я обращаюсь к тебе за советом, как мне быть??? <…> Я больше не могу, не могу. Мне невыносимо тяжело стало. Но самое тяжелое то, что сколько раз я ни говорила с тетей по сердцу, к концу мы никогда не приходили. Сколько раз я обращалась к ней за советом: как нам быть, что бы она сделала на моем месте? Она мне отвечала: "Если хочешь быть самостоятельной и свободной, то уходи; если же думаешь о будущем, то оставайся!" Теперь ты сама мне скажи, тетя Оля, что мне делать, как мне быть? У нас создались такие отношения, что сказать невозможно. Главным образом недоразумения у нас выходят на почве недоверия…

Письмо я не дописала и не отослала, оно сохранилось у меня. Несмотря на такие отношения, я все же осталась жить с Екатериной Яковлевной. Это было непросто, но благодаря этому я получила достаточно крепкую закалку, что, безусловно, помогло мне выжить в моей самостоятельной жизни.

1919 год был годом продолжения борьбы за самостоятельность, за свой жизненный путь. Все мысли были об учебе, заработке, специальности. Летние каникулы провела на даче в Большой Поливановке. Было увлечение Глебом Миловидовым, бывшим военным царской армии.

В конце лета 1919 года 3-ю Советскую школу, а с ней и библиотеку, которой я ведала и в которой с удовольствием работала, неожиданно переселили в бывший Коммерческий клуб. В здании реального училища расположился военный госпиталь. Надо было срочно переносить книги. Из учебных кабинетов книги вынесли быстро, но с книгами библиотеки было сложнее. Госпиталь был переполнен. Раненые лежали в вестибюле прямо на полу. Мне и 3–4 девочкам из моего класса по рукоделию пришлось носить книги, переступая через лежащих раненых и больных сыпным тифом. Никто нас не предупредил об опасности. В итоге я заболела сыпным тифом. К счастью, мои помощницы не заразились. Таня Кедрова отвезла меня в больницу. Болела я тяжело. Таня Кедрова и Муся Минкевич прибегали ко мне и приносили еду. Рядом со мной лежала пятнадцатилетняя девочка из рабочих. Она произвела на меня глубокое впечатление: впервые я близко увидела детей рабочих, детей новой формации человека. Девочка уже выздоравливала и нежно ухаживала за мной, и я не чувствовала себя совсем одинокой, к тому же моя соседка оказалась заядлой театралкой. Еще в больнице я заболела паратифом, а после выписки — возвратным тифом. Выходила меня Таня Кедрова.

Придя в себя после долгой болезни, я посмотрела на себя в зеркало и содрогнулась: худая, голова обрита. В первый же день навестил меня Глеб Миловидов, ужаснулся и больше не приходил. Я не очень горевала, но перед подругами было неловко — кавалер бросил. Вскоре он женился на дочери богатого саратовского фотографа. Случайно, уже в 1920 году, я встретила его в поезде на пути в Москву. Он был очень внимателен, уступил мне свое место в мягком вагоне. В 1920-х годах он умер в Москве.

В том же 1919 году Надя, дочка маминой тети Амалии Федоровны, вышла замуж за Володю Дурасова, который происходил из семьи потомственных дворян Дурасовых. Надино замужество отвлекло моих родственников от моей болезни. Им было не до меня. В то время в Саратове был настоящий голод. Я никогда не забуду, как однажды я шла по Немецкой улице, в это время бежавший впереди мальчик с ведерком упал, и из ведерка что-то вылилось, очевидно, суп. Тогда мальчик лег на живот и начал с мостовой собирать то, что было в ведерке, и есть. Это было ужасно.

У Кедровых было голодно. Иногда подкармливал нас старыми сухарями сотрудник ЧК, который жил в реквизированной у Кедровых комнате. Помню, как однажды пришла тетя Екатерина Яковлевна и принесла курицу и большую буханку хлеба. Конечно, курица и хлеб тотчас же пошли на общий стол, это был настоящий пир. Но по-настоящему мы не голодали. Я уже к тому времени работала в двух библиотеках и получала две продовольственные карточки.

Началось классовое расслоение. Я впервые почувствовала, что я не принадлежу ни к тем и ни к другим: я не буржуазия, потому что мои родители давно умерли, но вместе с тем я и не пролетарий, хоть и работаю по найму, но у меня аристократическое происхождение, интеллигентный вид и нет знакомых среди рабочего класса, наоборот, все мои подружки из буржуазии и дворян. Насильственное деление людей вызывало у меня протест против советской власти.

К концу года я начала медленно выздоравливать. Надо сказать, что после тифа я стала гораздо крепче. За время моей болезни библиотека 3-й Советской школы, которой я заведовала, влилась в Городскую библиотеку. Однако школьная библиотека была выделена и обслуживала читателей 3-й Советской школы. Работала я энергично, но без энтузиазма. Боролась с начальниками, защищая интересы школы, хотя школе это было безразлично. Одновременно я работала библиотекарем на тетиных Курсах. И там и там занимала штатные должности и получала зарплату.

Все мое внимание было обращено на тетины Курсы. В августе, когда начались занятия, одновременно явились все записавшиеся. Пройти в помещение Курсов было просто невозможно. Толпа шумела, ничего не было слышно. Мне пришлось схватить табуретку, встать на нее и крикнуть: "Слушайте!" Не сразу, но шум затих. Когда собравшиеся успокоились, я сообщила всем номера их групп и место занятий. Порядок был восстановлен. Откуда тогда, в 20 лет, у меня была такая смелость и решительность, я удивляюсь и сейчас. Но я почувствовала тогда свою силу и поверила в себя. Это был переломный этап в моей жизни. Я решилась ехать в Москву, чтобы по-настоящему встать на ноги.

Я уехала в Москву в конце ноября 1920 года по служебной командировке Губнароба (Губернского управления народного образования) для того, чтобы привезти в Саратов из Центропечати вагон (именно железнодорожный вагон!) новых книг, которых в Саратове уже долгое время не получали.

Ехала я вместе с тетей Екатериной Яковлевной. Они с Лёлей покидали Саратов навсегда. Свои Высшие курсы иностранных языков тетя полностью передала государству. Остановились мы в Москве у знакомых Екатерины Яковлевны в Ермолаевском переулке около Патриарших прудов. Тогда я впервые встретилась с Кларой Цеткин, которая много делала для тетиных курсов в Саратове — помогала получать ассигнования для развития Курсов.

О моей жизни в Москве в то время я писала Мусе Минкевич в Саратов.

18. XII.20 г.

Не смейся, Мусенок, но я еще в Москве и уеду, вероятно, не раньше четвертого. Нет худа без добра, и у меня то же самое. Если бы пропуск в Киев не пропал, я не уехала бы сегодня. А теперь слушай, что со мной случилось: прихожу утрам в Наркампрос, говорят, на мое имя из Саратова перевод на 300 ООО получен, я, как сумасшедшая, помчалась в Горфинотдел и в понедельник получаю деньги. Это те деньги, которые я ждала с самого начала приезда. По дороге, пробегав по всем учреждениям, узнаю, что надо обязательно на руки получить деньги для Библиотечного Комитета (в университете). Никаких мандатов у меня нет и не было, а ассигновка на руках. Здорово! Если эти 300 тыс. для Комитета получу, пошлю их через Костю в университет. Представляю их радость, они и не ожидают!!! Но и стоили эти деньги мне много труда. В Нарком-просе сейчас меня знают лучше, чем в Саратове. С некоторыми я в великолепных отношениях, со многими, наоборот, на ножах. Когда я вхожу, они вздыхают или отворачиваются, шепча: "Опять эта Рудомино приставать пришла". Но что же делать? Зато какой толк. В 2 недели получить миллион сто тысяч. Правда? <…>

Ты спрашиваешь, как устроилась тетя, — как тебе сказать, пока, конечно, неважно. Работает целый день — устраивает Неофилологический институт. Получила дивную квартиру, сейчас идет ремонт, смета на него 25 миллиона. Очень довольна, что развязалась с Саратовом. Действительно, работа совершенно не та, и отношение лучше, главное — доверие. В Москве работать очень приятно — все идут навстречу, тактичны, вежливы и милы. Да и толку добьешься скорее, чем в Саратове.

Была сегодня в Румянцевском Музее, проглядела в 20 минут все, мельком, чтобы иметь представление — не понравился. Все этнография. Библиотека дивная, уютная. На днях пойду туда позаниматься.

В Москве за последнее время стало как-то оживленнее, масса народу, шум, автомобили — славно жить в большом городе, только, конечно, не одной.

Целую крепко, Рита.

К Новому 1921 году, списавшись с тетей Ольгой Яковлевной, я поехала в Киев к ней в гости, т. е. в семью Москаленко. Из поезда Москва — Киев писала Мусе:

25. XII.20 г.

Мурочка моя милая, дорогая! Еду сейчас по Курской губернии. Ночью думаем быть в Киеве. Ужасно волнуюсь. Вообще за последнее время много передумала, и дорога на это наводит. Еду в великолепных условиях. Спутники попались интеллигентные. Живем одной семьей. Все удивительно милы, ласковы, предусмотрительны. <…>

Командировка в Киев как-то так не радует, если бы она была в другое время. Знать, что есть в Москве письма, и не иметь их. И самой бессмысленно писать, все равно скоро не придут. В Киеве хочу остаться на все Рождество. Числа 20-го буду в Москве, а к 1 февраля — в Саратове, недели на две-три. А потом опять в Москву. Мусенок, ты пока кроме Тани никому не говори об этом. Мне, конечно, очень жаль покидать тебя, Таню и вообще Саратов, но что же делать! Другого исхода нет.

У Танюши я была в последний день перед отъездом. Было очень хорошо. Я писала Тане, она тебе расскажет. Были на лекции Маяковского. И здорово его почистили все: и Брюсов, и Полонский, и человек из публики. Заключительная же речь Маяковского произвела на аудиторию такое впечатление, что все встали на его сторону. Маяковский защищал футуризм и провозглашал здравицу за него. В заключение он говорил массу своих стихотворений: "Солнце", "150 миллионов" и др. Кроме того, выступал еще — угадай кто? — Василий Каменский. Удивлена? Читал великолепно. Всем очень понравилось. Вообще, мне кажется, Каменский в Москве имеет больше успеха, чем в Саратове. Хочется походить на такие лекции по моему возвращению из Киева — очень интересно. Была еще на лекции Кореини, известной путешественницы. Читала она об Испании, где жил Шопен. Тут же показывала световые картинки, и Орлов играл произведения Шопена. Очень было мило. Таня обещала меня еще поводить по театрам. Очень жаль, что так трудно достать билеты. Кроме того, благодаря VIII съезду, Большой театр закрыт на время.

Служебные дела мои в Москве шли блестяще — получила все деньги и даже для университета, провела Устав, осталось упаковать книги — это работа не из малых! <_>

Крепко, крепко целую.

Всем привет. Рита.

Я приехала в Киев после пятилетнего расставания, когда мы почти ничего не знали друг о друге. Встреча была радостной. Оказалось, что тетя Оля в 1918 году ездила в Гродно к бабушке. Той большой семьи, которая там была когда-то, уже не осталось. Дедушка умер. Дети разъехались. Тетя Антонина Яковлевна вместе с моим двоюродным братом Чариком уехали в Германию, где он учился. Новый год встречала в семье тети Оли. Много времени провела в разговорах с тетей Олей, советовалась с ней о будущей моей жизни. Об этом я писала Мусе Минкевич.

31. XII. 20 г.

Мурочка, дорогая!

Завтра Новый год. Поздравляю тебя со старым Новым годом и также с праздниками. Очень жалею, Мурочка, что этот год не вместе будем на Рождество, но зато ты должна радоваться за меня — я совсем счастлива. Как-то раньше за 4 года я не могла приехать сюда — до сих пор не понимаю. Мурочка, сейчас рассказать всего невозможно — одним словом, чудно хорошо. Меня балуют как не знаю кого, как маленькую пятилетнюю девочку. Тетя Оля — прелесть. Хорошенькая, молодецкая, веселая, дивно одевается. Юрий Николаевич тоже, его родные — замечательные…

Заказала здесь себе ботинки и делаю платье. Платье, Мусенок, такое, что я всех в Саратове затмлю!!! Может быть, закажу и шляпу. Как ориентироваться в моде буду — не знаю.

Ели разные вкусные вещи — смоковницы, орехи в сахаре, конфеты, белый, белый хлеб и, вообще, старые вещи! Вкусно, замечательно! Жаль, что нельзя провозить ничего, никаким чудом не провезешь…

От В. Я. получила уже в Киеве письмо. Пишет, что выезжает в Москву, — "скоро увижу Вас и поговорю с Вами". Отношусь я к этому как-то странно. Даже тетя Оля удивляется. Сама не знаю почему…

Мне безумно много Вам всем надо рассказать, но не могу что-то. Письма пишутся совсем не так, как в Москве, — не понимаю сама. Это письмо посылаю через одного молодого человека, который ехал со мной сюда, а теперь едет в Москву и там пошлет письма почтой. Посылаю вместе и письмо, написанное в дороге из Москвы в Киев. Тетя Оля прекрасно всех Вас помнит, тебя в особенности. Ты же часто тогда у нас бывала. Все время расспрашивает про всех и просит тебя крепко, крепко расцеловать. Поцелуй от меня всех Ваших.

Тебя целую тысячу раз. Твоя Рита.

P.S. Вчера в семье тети Оли я рассказала про свое "темное пятно" в жизни. Рассказывала о том, какой я была учительницей рукоделия в гимназии. Все хохотали…

В декабре 1920 года тетя Екатерина Яковлевна и профессор МГУ, известный лингвист Иван Иванович Гливенко приступают к организации в Москве Неофилологического института (НФИ) как единого руководящего центра преподавания иностранных языков в стране — от научно-исследовательской работы до обучения иностранным языкам. Первоочередной целью Института являлась методическая помощь преподавателям иностранных языков и подготовка новых педагогических кадров. Структура Неофилологического института включала целый ряд подразделений: научно-исследовательский и учебный институты, высшие курсы иностранных языков, подготовительные курсы, кабинеты, студии, библиотеку и пр. Под контролем НФИ должны были создаваться учебные институты, техникумы, курсы, практические группы по обучению иностранным языкам. Главпрофобр Наркомпроса, в руках которого было сосредоточено руководство всеми высшими учебными заведениями страны, придавал большое значение будущему центру изучения иностранных языков.

На Арбате на 5 этаже дома на углу Денежного и Глазовского переулков было найдено и помещение для Института — пятикомнатная квартира с двусветным залом, с антресолями. До революции дом принадлежал известному московскому адвокату Мандельштаму, эмигрировавшему в 1918 году. Говорили, что в начале века он помогал Ленину финансами и что Ленин дал ему разрешение на возвращение, но адвокат так и не вернулся. О Мандельштаме ходило множество легенд. Рассказывали, что в дореволюционных журналах "Русское богатство" или "Мир божий" был опубликован роман о его жизни с какой-то артисткой, об "афинских ночах" в квартире в Денежном переулке. Но с 1918 по 1920 год квартира стояла брошенной, и в ней обосновались беспризорники: паркет и мебель пошли на топку, обивка на одежду. Мы застали печальную картину: окна разбиты, лифт не действует, отопление не работает, электричество включают лишь временами. По всей квартире валяются книги на немецком и французском языках.

Вернувшись из Киева в Москву сразу же после Нового года, я стала жить вместе с тетей и Лёлей в мансарде над помещением Неофилологического института.

Настроение у меня было боевое, я с энтузиазмом взялась за выполнение порученного мне в Саратове задания — привезти вагон текущей литературы для саратовских библиотек и просветительских организаций. Я каждый день бегала в Центропечать. Трудности меня не останавливали, боролась. В результате в феврале мне удалось получить книги и железнодорожный товарный вагон для их перевозки. Но сопровождать вагон никто не брался. Пришлось мне взяться и за это. На товарной станции старый проводник мне сказал: "Девушка, милая, неужели вы не понимаете, что живой до Саратова не доедете? Ведь сейчас с фронта домой едут солдаты. Выбросят эту самую вашу печать, и вы ничего не сможете сделать. Тут нужно, по крайней мере, двух мужчин с наганами". Я ему объяснила, что помощников у меня нет. Он сжалился надо мной: "Ну, давайте, я возьму вас под свою опеку, но смотрите — не выходить, не топить и не показываться. Я вас закрою в вагоне на замок Сколько ехать будете — не знаю. Может быть, и неделю". На мое счастье, запертой я ехала только двое суток, больше бы я не выдержала. Я довезла книги в целости! Радость саратовцев была огромна. Они получили свежие номера журналов, новую литературу, брошюры.

В ночь, когда я вернулась в Саратов, у Кедровых был обыск. У меня забрали нитки, которые я привезла для своих саратовских знакомых, а также чистые бланки Саратовских Высших курсов иностранных языков Е.Кестер. Время было тяжелое. К Саратову приближался фронт. ЧК брала в заложники представителей элиты саратовского общества, их свозили на заминированную баржу на Волге. Весной 1921 года арестовали и Бориса Николаевича Кедрова, отца Тани, но вместо него на баржу пошел его сын Игорь. К счастью, фронт отошел от Саратова и, вопреки правилам большевиков, арестованные были возвращены домой. Но испуга было много.

Рождение и становление библиотеки