— Караул! В починок валенок отдал. А про то не вспомнил, что в нём банковский золотой слиток был спрятан. Был — и нету. Сапожник отнекивается: мол, золота в глаза не видал. Вот так Лади! Выходит, не только сапожному ремеслу в городе выучился…
— Ну что, Лади, — подбоченился писарь. — Мастерскую твою описывать будем? У меня перо волшебное: была мастерская — и нету.
Парень твердит: не видел никакого бруска: ни золотого, ни серебряного, ни медного. Мать Лади в ногах у писаря валяется: дескать, мой сын в жизни чужого не брал.
— А знаешь ли, парень, — потирает руки писарь, — что твоё дело тюрьмой пахнет? Слиток дорогой, банковский. Видал священную гору за селом? Эдакую гору монет за него отсыпь — мало будет.
Качают люди головами. Видно, старики правду говорят: «Детей растить — лишнее горе заводить».
Заперли Лади-вора в сельской каталажке. Связи у писаря ого какие. Пропал бы парень ни за что, если бы не невеста его Шектэм.
Наутро семейство писаря к электрическому самовару чай пить садилось. Тут вбежала в избу девушка: глаза безумные, волосы растрёпанные. Упала, лбом о пол застучала.
— Агай (дяденька), — кричит, — пожалей! Совесть замучила-изглодала. Зря человек в тюрьме томится! Прикажи отпустить Лади — я твоё золото украла.
Писарь чуть чашку с чаем не выронил. А Шектэм объясняет, торопится:
— Помнишь, в прошлом месяце в домработницы ты меня брал? В лихой час я в чулане прибиралась да заприметила: блестит что-то. Попутал меня шайтан…Твоё ли золото, агай? — протягивает Шектэм тяжёленький слиток.
А ладошка трясётся, как осиновый листок. А аптекарю откуда знать, тот ли брусок, нет ли. Он его в глаза не видал.
— Ты, дева, часом, напраслину на себя не возводишь? — спрашивает сладким голосом.
Жена — торк! — мужа под локоток. С Лади-то дело ещё неизвестно как обернётся. А тут богатство само в руки прёт. Слиток — и на вид, и на зуб — чистое золото.
— Ой-ё-ё-ёй! — запела она и в волосы девушки вцепилась. — А я-то думаю, чего это негодница сама не своя ходит. Краденое руки жжёт? Прочь, прочь, воровка!
Посрамили девку, выгнали. А в полдень выпустили Лади. Он в избу вошел, сел у печи мрачнее осеннего вечера. Мать его целует:
— Тебя, сынок, перед людьми оправдали, а ты хмуришься. Теперь самое время к Шектэм идти. В ноги ей броситься, прощения вымаливать.
Лади на скамье подпрыгнул:
— Что ты городишь, мать? Твою Шектэм на селе воровкой окрестили. Из-за неё дочка писаря за меня замуж не пойдет.
Мать за голову схватилась:
— Ой, непонятливый! Шектэм напраслину на себя возвела, тебя жалея. Грязью её на селе из-за тебя поливают.
Лади знай своё кричит:
— Аптекарь сказывал: слиток — большое богатство. Откуда у Шектэм деньги?
Мать поникла головой. Боится открыть правду сыну.
Дело так было. Как тюрьмой Лади пригрозили, без памяти бросилась она к Шектэм. В ноги повалилась. Слезами захлёбывалась, причитала:
— Пропал наш Лади! Спаси его, милая, спаси его!
Хотела Шектэм спросить, что ж к писарской дочке не побежала мать за помощью. Да сама заплакала:
— Апай, я бы жизни не пожалела, чтобы Лади выручить. Только у меня и завалящей сотенки нету…
А мать точно обезумела. Растрёпанной седой головой о пол бьётся. Сморщенными губами подол юбки Шектэм ловит. И будто невзначай, платком рот прикрывая, шепчет:
— А ведь как Пужы-лавочник на тебя засматривается… Как подарками заманивает… — И снова головой о пол и в крик:
— Ой, вскормленный-вспоенный мой сыночек! Пропащая твоя кудрявая голова! Не видать нам твоих синих глаз…
У Шектэм догадка до ума дошла. Ойкнула, рот зажала:
— Апай, куда меня посылаешь? И не жалко тебе меня? И не страшно грех на душу брать?
Жалко, жалко девушку. Только родного сыночка пуще того жаль. Шектэм стоит белая, как стенка. Руки, бедняжка, уронила. Дико вскрикнула и вон из избы бросилась.
Кончила мать рассказывать, слезами обливаясь.
— Вот и должен ты, сынок, своей спасительнице земным поклоном кланяться. Прощения просить, что не можешь её теперь в жёны взять.
Лади потемнел лицом, мать слушая.
— Это почему, анай, я теперь не могу на Шектэм жениться?
Та руками замахала:
— Что ты, полоумный, опомнись! Это какая же мать порченой девке своего сына, такого пригожего, отдаст? Чтобы за спиной насмехались? Чтобы твою жену всю жизнь «жёнкой из-под Пужы» звали? А от Шектэм, дай бог, откупимся — чай, не звери. Вдовца ей приищем.
Лади ударил кулаком по столу так, что горшки и миски подпрыгнули и мать обмерла. На двор выскочил, к избёнке Шектэм поспешил. Глянула на него изба заколоченными окнами. Дверь камнем-валуном придавлена.
Соседка сверху сказала, что видела на заре девушку с узелком в руке. Садилась она в рейсовый автобус до города. А сосед снизу божился, что ночью Шектэм выбежала к замёрзшему пруду. Со взгорка в прорубь кинулась — только льдинки в чёрной воде зазвенели — заколыхались.
Лади с мужиками лёд расколотили, благо тонок ещё был, дно пруда баграми вдоль и поперёк исшарили — не нашли утопленницы. Да и не станет человек, на тот свет собравшийся, окна заколачивать, дверь камнем придавливать.
Не мешкая, собрался парень. Отцу-матери сколько-то деньжонок оставил. Бросил последний взгляд на дом Чильтро — так глянул, будто сжечь хотел. Писарь как раз в это время в окошко выглядывал. Крикнул ему Лади:
— Верно про вашу породу говорят: сверху шёлком блестите — внутри дерьмом гремите! Тьфу на вас!
Закинул ранец за плечи. Отправился в путь — невесту искать. Надо будет — сто дорог пройдёт. Сто рек шириной с Каму переплывёт. Сто гор высотой с Иднакар одолеет. Музъем быглес — сюлэм чузырес. Земля круглая — сердце вещее.
Отыщет девушку, крепко к сердцу прижмёт. Её солёные слёзы горячими губами осушит. Своей ненаглядной, солнышком своим назовёт. За руку возьмёт и домой законной женой приведёт…
За окошком взрываются петарды. Скрипит голубой снег под ногами и санками, смеются люди. Песни гремят.
Аня сонно улыбнулась. И, уже засыпая, спохватилась: камень… Он всё ещё припирает дверь. Значит, до сих пор ищет Лади по свету свою единственную возлюбленную… Земля круглая — сердце вещее.
Мышонок
Голодному худенькому Мышонку
Приснился сон.
Как будто в пузатый большой холодильник
Забрался он.
Как будто набит тот большой холодильник
Отменной едой —
Такой,
Что не снилась и в жизни Мышонку —
Вот какой.
Как будто здесь шпику, котлет и паштетов —
Ну, прямо не счесть.
Как будто здесь столько добра, что и за год
Его не съесть.
На полках стоят чередою бутылки
С густым молоком.
И каждая эта бутылка ростом —
С большущий дом.
И горы вокруг ноздреватого сыра лежат,
И этот сыр издает
Божественный аромат.
Мышонок — глупышка, ужасно боясь,
Что проснется вдруг,
Жует и глотает душистый и сочный
Колбасный круг.
Потом он находит три пачки пахучих,
А в них — маргарин,
И пачку за пачкой в мгновение ока
Съедает — один!
Потом он находит тяжелые сладкие глыбы халвы.
Потом уплетает остатки копчёной свиной головы.
И лишь когда брюшко его стало круглым,
Как маленький мяч,
Мышонок озяб, испугался, ударился
В жалобный плач.
Бедняжка! Он только теперь,
Озираясь, узнал,
В какую ловушку из снега и льда
Он попал.
А вдруг, превратившись в сосульку, в снежинку,
Мышонок уснёт?!
Напрасно костлявые серые лапки
Царапают лед.
И рад бы проснуться, и жалко:
Когда ещё он
Досмотрит, чем кончится
Столь фантастический сон?
Серебряная трель
— Какое чудо! Наверно, старинная? — Аня рассматривает брошь в форме ивовой серёжки, каждая тычинка как живая. Золото тусклое, а алмазная пыльца под солнечным лучом нестерпимо горит-переливается. Бабушка Югыт улыбается: «Так-то вот махонькая ивовая серёжка больших бед наделала».
Аня хватается за тетрадку — знает, что за этим последует сказка.
— В нашей деревне, — начинает нараспев бабушка Югыт, — жила девочка-сирота. Родители её, фермеры, поехали по делам и в аварии насмерть разбились.
Приезжали городские тётеньки, сиротку в детский дом забрать. А она так пряталась — с милицией не найти.
Рассердились тётеньки. В сердцах: «Несносный ребёнок!» — обозвали. Уехали обратно в город.
— Айда к нам, забоишься одна в доме, — звали сироту соседи.
— Не забоюсь. А Мурка с Тузиком на что? Как в пословице: дурной человек придёт — кошка цапнёт, собака загрызёт.
И ведь смогла себя прокормить, выросла. Картошку рыла, хотя сама затылком вровень черенку у лопаты. Козу доила и молоко пила.
После школы на ферму устроилась. В ладную девушку выровнялась. Голосок серебряный, как у жаворонка. Её деревенские так и прозвали: Азвесь Чирдэм (Серебряная Трель).
Частенько из районного дома культуры за певуньей машину посылали. Надевала Чирдэм бабушкино платье и шапочку с подвесками. Повязывала узорчатый фартук.
За концерты Чирдэм денежку приплачивали. Ну и подарки, конечно, принимала. Коробки конфет шоколадных, бусы завлекательные, сервизные чашки с блюдцами. От подарков не отказывалась: дом мелочью полнится.
Не раз к ней женихи заглядывали, всем отказывала. Гости за порог, а Чирдэм расхохочется:
— Нашли дурочку! Правду люди говорят: собаку берут для охоты, жену берут для работы! Охота свободу терять, на кого-то спину гнуть!
Было у девушки любимое место за деревней: речка Извилька, по берегам ивняки тянутся. Туда приходила девушка после работы одна, без подружек, пела на бережку. Кому довелось слышать, рассказывал, что таких чудных песен не слышали. Сладкие слезы ручьём льются.
Однажды Чирдэм пришла: плещется в нагретой солнцем воде девушка. Нахмурилась: это кто же её заветное местечко разведал? Решила незнакомку не окликать, присела на бережок.