— Кривитько, один из ведущих авторов! — восторженно сказал Кудимов. — Геннадий Кривитько стучит из-под днища! О, радость! О, подарок судьбы! Спаситель! Новый мотор индустрии! Свежий двигатель прогресса! Нарекаем тебя, драгоценный ты наш Кривитько, Элиной Златокудровой!.. Ведь так? Так, никуда не денешься. Но теперь…
Он допил сок, отставил стакан и закончил:
— Но теперь новый стук — еще ниже. Совсем уж, видимо, откуда-то из преисподней. И знаешь, кто стучит? Вот угадай.
— Ага. Сейчас.
— Не хочешь? Ладно, не мучайся, я тебе и так скажу: Карпанчос!
— Да ладно, — отмахнулся Буряков.
— Ага, ладно. Вот и я говорю — ладно. Именно что ладно. Именно что ладушки. С руками отрывают. Только здесь, на выставке, сорок тысяч загнал.
— Сорок тысяч? — не поверил Буряков. — Карпанчоса?
— А ты думал, зачем я рекламой пылил? Верил я в него, дурака, верил. Завтра еду допечатку заказывать, — кивнул Кудимов. — Сразу триста. И еще на шестьсот предвариловку дам. — Он снова открутил крышку и булькнул два раза. — Я же тебе говорил: бери. Нет, скажи: говорил? А ты отмахивался. И прошляпил.
— Правильно понимаешь: дурак твой Карпанчос, — поморщился Буряков. — Скоро схлынет. Раскусят его: двух слов связать не может.
— Не схлынет, — возразил Кудимов. — Ты не понимаешь. Народ не связных слов хочет, а Карпанчоса. Есть разница? А если народ хочет Карпанчоса, нужно ему дать. И счастье, что находятся люди, готовые это сделать. Я то есть. А то, что Карпанчос мой, — сказал он с нажимом, — так это ты верно подметил. Весь мой — на сто процентов. А знаешь, почему?
— А ты не знаешь случайно, «Динамо» сегодня играет? — с холодной улыбкой спросил Буряков. — Или «Спартак»?
— Потому что ты, дорогой мой друг, облажался. А ведь мог бы взять! Оставил бы старому товарищу процентов тридцать… отстегнул бы маленько его жалкому издательствишку… И занимался бы сам. В полный рост. Горя бы не знал. Ясен пень: «Замок» с Карпанчосом еще лучше бы обошелся. Все бы тогда в шоколаде… Говорил я это?
— Говорил, говорил. Успокойся.
— Я спокоен. Как пульс покойника… Погоди, скоро загремит. Днями рванет, не сегодня-завтра. Я же тебе толкую: только тут сорок тысяч. Шишков-то хоть не в курсе, что я тебе Карпанчоса предлагал? Я с чистым сердцем, а ты лоханулся. Лоханешься еще раз, он тебя уволит.
Буряков сжал зубы. Затылок снова заломило.
— Да иди ты! — сказал он, решительно поднимаясь. — Извини. Мне своего Карпанчоса встречать.
— Шучу, — примирительно сказал Кудимов. — Могу я тебя подразнить? Ты же понимаешь: студенческое братство и все такое… А ты про кого?
— Про Сучасного… Тоже не лыком шиты: двадцать шестой роман представляем.
— А тираж?
— А тираж не скажу. Знаешь, почему? За тебя опасаюсь, — отыгрывался Буряков. — Тебе твой Карпанчос таким мелким покажется, что от зависти лопнешь. А я потом горюй по старому товарищу…
— Да, Сучасный, — задумчиво сказал Кудимов. Было похоже, что сейчас снова полезет за фляжкой. — Бедняга.
— Что вы все его так жалеете?! — вскипел Буряков. — Только и слышно: бедняга, бедняга! Нам бы с тобой такими беднягами быть!
— Ладно, — вздохнул Кудимов. — Увидимся.
— Ага, — кивнул Буряков и пошел вниз.
5
Чтобы выкурить сигарету, приходилось выходить на улицу.
Впрочем, это могло только порадовать — начало осени выдалось ясным, солнечным. Клены густо краснели вдоль дорожек, и даже ординарная листва тополей и вязов, желтея и падая, еще не производила впечатления уныния и распада.
Он стоял на ступенях левее главного входа. Несмотря на близящийся вечер, очередь в кассу все еще змеилась. На небольшой площади раскинулись книжные палатки и ларьки каких-то совсем, должно быть, горемычных издательств, не имевших куражу и денег снять стенд внутри. Впрочем, читающей публики и здесь хватало: с набитыми какой-то макулатурой авоськами, пакетами, даже сумками на колесах. Особо густо толклись возле кулинарных, садоводческих, собачьих, рукодельных разделов; привлекали жадное внимание читателя и красочные буклеты чего-то автомобильного.
Он рассеянно разглядывал всю эту мельтешню. Вышивки, способы выращивания помидоров. Строим своими руками. Пудель как глава семьи. Десять способов изготовления самогона в домашних условиях. Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим. Воспаришь тут, как же… Вот уж чушь собачья, господи.
Посмотрев на часы и растоптав окурок, достал вторую сигарету. Идти обратно в павильон не имело смысла — Вадик вот-вот должен был привезти Сучасного.
Затылок не ломило: похмелье расплылось в бесформенную тяготу всего организма. «Приедет ли Генеральный? — задался вопросом Буряков. — Или опять надул?» Как бы там ни было, рабочий день когда-нибудь кончится. И он возьмет курс вон на те столики, откуда с самого утра веет сладостным чадом шашлыков. И выпьет две кружки ледяного пива. Первую — залпом. Вторую без спешки. Даже, может быть, три.
Что-то брезжило в мозгу, но путалось. Кончик нитки никак не хотел выловиться из бесформенного комка.
Листья шумели, теснились книжные киоски, толклись покупатели. Воздух казался то рыжим, то сизым. Откуда-то слева доносился дальний стук неустанного движка. Что-то происходило: люди толклись, несло шашлычной вонью. Где-то там продавали холодное пиво.
Текла жизнь.
«Что — жизнь? — с ненавистью подумал вдруг Буряков. — Что — действительность?»
Пройдет десять минут — что он вспомнит об этом? Как воняло горелым мясом? Как этот жирдяй в шляпе покупал неубиенный справочник садовода-огородника?!
Туман, морок, тени, путаница, миражи.
Если собственная похожа на дым, что сказать о жизни вообще?
Вдруг в памяти всплыло: «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона…».
Откуда это? Начало «Идиота»? Неужели еще помнит? Но ведь…
— Что?
— Сигаретой не угостите?
— Да, да…
Вытряс.
— Спасибо.
— Не за что.
Рассеянно сунул полупустую пачку в карман. Оглянулся. Что-то он думал сейчас такое… что-то важное.
Ушло.
Зато снова всплыл Сучасный…
Вот все его жалеют — мол, бедняга.
А за что жалеть? — гребет деньги лопатой.
Когда-то Буряков у него учился. Его труды по античности вызывали громкие похвалы — они сияли тем сдержанным светом, что может явиться только после многолетних раздумий. Разумеется, эта слава не покидала узкого круга специалистов. В ту пору — лет пятнадцать назад — профессор был беден, как церковная крыса.
Потом бац! — инсульт. Кое-как выжил. Но охромел, окосел, закартавил, зачавкал… Левую ногу волочил как деревянную. Говорили, что работоспособной у него осталась только примерно пятая часть мозга…
Может, и врали, кто их знает.
Буряков вспомнил, как однажды тайком наблюдал за ним. Они столкнулись в студийных залах одной радиостанции. То есть что значит столкнулись? — Буряков профессора приметил, а тот — нет. В ту пору Сучасный уже был автором издательства «Замок», Буряков редактировал, они активно работали, печатали неуклонно раскручивавшиеся романы… пришел настоящий успех, профессора осаждали толпы безумных поклонниц. Зачем в тот раз оказался на радио Сучасный, Буряков так и не узнал. Самого его пригласили в какую-то пятнадцатиминутку рассказать о новых книгах.
Вероятно, Сучасный тоже дожидался, когда позовут в студию. Но он, в отличие от Бурякова, не терял времени даром.
Сбоку от кресла стояла его палка. Левая рука висела недвижной плетью. Зато правая действовала вовсю: ни на секунду не прерываясь, Сучасный крупным детским почерком писал в тетради двойного формата — писал строку за строкой, строку за строкой, строку за строкой. Останавливался он, только чтобы перевернуть страницу. После чего, не потеряв ни одного мгновения, продолжал без устали наворачивать круглые вавилоны успевающего второклассника…
Больше всего Бурякова поразило выражение перекошенного лица. Сращение двух античных масок: левую часть занимала трагическая, правую — комическая, в целом же оно, будто вылепленное из мертвой глины, было совершенно неподвижным. Казалось, что и глаза не живут, а только изредка моргают.
…В конце аллеи справа показался разъездной минивэн издательства.
Сбавил скорость, свернул, покатил ко второму подъезду.
Вадик помахал рукой из-за стекла.
Буряков растоптал окурок, легко сбежал по ступеням и быстро пошел к машине, заранее готовя лицо к радостной и заботливой улыбке.
Часы
Понимаю, что ничего оригинального в этом высказывании нет: метро я не люблю.
Турникеты минуешь более или менее независимо, но уже эскалатор вторгается в твое личное пространство случайными толчками дробно сбегающих.
А в набитом вагоне и вовсе стискивают хуже, чем сигарету в полной пачке: ногти обломаешь, пока выцарапаешь.
Особенно раздражает, если тащишься по совершенно никчемному делу. И делом-то нельзя назвать. Глупость одна.
Но все равно: громыхай свои девять станций. Главное — глаза куда-нибудь упереть.
Несколько минут я смотрел на девушку у дверей. Она стояла спиной, отражение бледного лица дрожало, расплываясь, и ртутно вспыхивало, когда вагон пролетал мимо одной из ламп, что развешены в туннелях. Ухо, полузакрытое краем берета, затылок с забранными кверху темными волосами, поднятый воротник черной куртки. Отражение дрожало и плыло, и, в общем-то, трудно было понять, как выглядит ее лицо на самом деле.
Лампы шмыгали белыми мышами. В глубине туннеля их растворяла черная вода.
Может быть, мы могли бы познакомиться… понравиться друг другу. Кто его знает: даже полюбить.
А потом бы, наверное, тоже расстались.
Ее вынесло на «Парке», она исчезла навсегда, но жалеть было не о чем: на смену уже ломились другие.