– И я так полагаю, что чем больше он знает, тем больше добродетели от него исходит? – спросил Джек, повернувшись к нему. – Ты знаешь себя очень хорошо – что случится, когда ты напишешь сам себя?
Фрэнк внезапно помрачнел:
– Именно это я и хотел бы узнать. Именно это я имел в виду, когда говорил, что чувствую себя как маленький мальчик, идущий в первый раз в школу, – ведь это будет чем-то новым. Я написал всего четыре портрета в жизни, и в каждом из них отчетливо видно что-то от меня самого. Каждый из этих портретов изменял меня, и из каждого – я говорю тебе чистую правду – я впитывал нечто от модели. И когда я буду писать самого себя…
– Я полагаю, ты сгоришь, как свеча, – прервал его Джек. – Полное исчезновение восходящего английского художника. А портрет – ну что же? Разве мы будем думать, что это ты? Он будет ходить и разговаривать? В него войдет твоя жизненная энергия?
Фрэнк быстро выскочил из своего кресла и встал перед ним. Его худощавая, высокая фигура выглядела призрачной в лунном полумраке. Он заговорил быстро и возбужденно:
– Это как раз то, чего я боюсь. Я боюсь – клянусь в этом! – многих вещей, касающихся будущего портрета, и ты назвал одну из них. Однажды я начал писать автопортрет – и даже Марджери никогда не говорил об этом, – но вынужден был остановиться. Однако сегодня днем некоторые вещи стали для меня непреодолимы, и я должен попытаться снова. Я плохо себя чувствовал, когда начинал в прошлый раз, и как-то вечером, когда я вошел в студию и увидел свою работу, – а она была закончена более чем наполовину, – у меня возникло внезапное головокружительное чувство: я не мог понять, который здесь я: портрет или человек. Я знал, что нахожусь на пороге чего-то нового и неизвестного, и если я продолжу, то либо сойду с ума, либо отправлюсь прямо на Небеса. А когда я направился к портрету, то увидел – именно увидел, – как он сделал шаг по направлению ко мне.
– Зеркало, – сказала Марджери. – Продолжай, дорогой.
– Я испугался и побежал прочь. На следующий день я вернулся и разорвал портрет на клочки. Но сейчас я стал смелее. Кроме того, смелый я или нет, но я должен сделать это. Я знаю, что многое потерял, не продолжив тогда мою работу, но я не мог. О да, вы можете смеяться, если хотите, но это правда. Вы даже можете сказать, что я потерял лишь то, что теряет всякий, когда боится делать что-то. Этот «всякий» лишается самообладания. «Всякий» не в состоянии снова приняться за то, за что уже брался. Я потерял все это, но потерял и намного большее: я потерял возможность узнать, что происходит с человеком, когда он раздваивается.
– Не будь дурачком, Фрэнк, – внезапно сказала Марджери. – Как может человек раздвоиться с самим собой?
– По меньшей мере двумя способами. Он может сойти с ума или умереть. Осмелюсь сказать, что это не так уж важно, если только человеку удалось сотворить то, что следовало; но это пугало меня.
Независимо от собственного желания, возможно, потому, что страх – самая заразная из всех болезней, Марджери почувствовала холодок, думая о новой работе мужа. Но она овладела собой.
– Когда приходит время умирать, мы умираем, – сказала она, – и тут ничем не помочь. Но все мы можем избежать глупостей, пока живы, по крайней мере, ты можешь, а речь я веду именно о тебе.
Фрэнк вернулся на свое место и заговорил уже спокойнее.
– Я знаю, все это звучит нелепо и абсурдно, – сказал он, – но если я напишу автопортрет так, как я задумал, я вложу в него всего себя. Уверен, это будет прекрасная вещь. Никогда не появится картины, подобной этой. Но говорю тебе – я не в лихорадке, если хочешь, пощупай пульс, – если я напишу ее, а я верю, что смогу, со мной случится нечто. Ты увидишь на ней и мое тело, и мою душу. Но на этом пути сотни опасностей. Я даже не хочу гадать о том, что со мной случится. Более того, я боюсь этого.
И снова на какое-то мгновенье Марджери почувствовала испуг. Страх Фрэнка и та серьезность, с какой он говорил, были очень заразительны. Она призвала на помощь весь свой здравый смысл. Да нет же! Такие вещи не случаются – это невозможно в цивилизованной стране в конце девятнадцатого века.
– Ох, мой милый мальчик, – сказала она, – как же это похоже на тебя – рассказывать нам, что у тебя выйдет прекрасная вещь, что никогда не было и не будет картины, подобной твоей. А еще больше в твоем духе, если после восхитительного начала ты скажешь, что это ужас, и растопчешь картину, зарекаясь, что никогда снова не прикоснешься кистью к холсту. Я полагаю, что все это – часть твоего художественного темперамента.
Фрэнк думал о другом своем страхе, о котором не мог рассказать Марджери, потому что она отказывалась слушать об этом раньше. Он положил ладонь ей на руку.
– Марджери, скажи мне, чтобы я не делал этого, – сказал он с серьезным видом. – Если ты скажешь не делать, я и не стану.
– Мой дорогой Фрэнк, ты только что сказал нам, что сделаешь это непременно. Но зачем я буду говорить тебе, чтобы ты этого не делал? Я думаю, что это будет лучшая вещь в мире… для тебя.
– Ладно, посмотрим. Джек, так ты точно собрался уезжать завтра? Почему бы тебе не остаться, чтобы быть свидетелем?
– Нет, я должен ехать, – сказал Джек. – Но если миссис Тревор пришлет мне открытку или телеграфирует, если у тебя появятся мрачные симптомы ухода на Небеса или в бедлам, я сразу же вернусь – обещаю. Боже мой, как беспокойно я буду себя чувствовать! Достаточно только слов: «Мистер Тревор собирается в бедлам», или: «Мой муж собирается на Небеса», – и я тут же приеду. Но завтра я должен ехать. Меня уже целую неделю ждут в Нью-Куэй. И кроме того, я здесь написал так много берез, что вполне могу услышать: он, дескать, собирается написать все деревья в Англии, точно так же, как Мур[23] написал весь Английский канал[24]. Как я слышал, он начал с Атлантического океана.
Фрэнк засмеялся.
– О да, Мур действительно написал море во всех подробностях. Если предположить, что все морские карты будут потеряны, то насколько полезным окажется его творчество! Можно будет восстановить их по его картинам, настолько они точны.
– На мой взгляд, они все похожи на карту Бельма-на из «Охоты на Снарка»[25], – сказала Марджери, – без малейшего следа земли.
– А что будет, Фрэнк, если ты напишешь несколько сотен миль моря? – с улыбкой спросил Джек. – Полагаю, что одним прекрасным утром тебя найдут утонувшим в собственной студии и определят то место, где ты утонул, глядя на картину, которую ты написал. Но здесь будут некоторые затруднения.
– Он должен быть очень осмотрительным и изображать только мелководье, – засмеялась Марджери. – Уж там-то он не утонет. О, Фрэнк, возможно, твое астральное тело склонно перескакивать из картины в картину!
– Астральный вздор! – сказал Фрэнк. – Ладно, пойдемте в дом, становится прохладно.
На мгновение он остановился на пороге стеклянной двери, ведущей в гостиную.
– Если кто-нибудь из вас, особенно ты, Марджери, – сказал он, – по ошибке примет мой портрет за меня самого, я буду знать, что тот особый страх, о котором я рассказывал, воплотился в реальность. А затем, если вы пожелаете, мы обсудим, целесообразно ли мне продолжать работу. Я начинаю завтра.
Глава III
Джек Эрмитадж собирался уехать в половине девятого утра, чтобы успеть на поезд, – до Труро, ближайшей железнодорожной станции, было около десяти миль, – поэтому позавтракал он в одиночестве. Всю ночь хлестал проливной дождь, но к утру небо расчистилось, и все вокруг выглядело удивительно чистым и свежим. За десять минут до появления экипажа вышла Марджери, чтобы проводить его. Она выглядела невыспавшейся и расстроенной.
– Я позавтракаю с Фрэнком в его студии, когда вы уедете, – сказала она. – Знаете что, давайте немного прогуляемся, пока не подошел ваш экипаж. На свежем воздухе после дождя невероятно сладостно.
– Мне не очень-то понравилось настроение Фрэнка прошлым вечером, – продолжила она, спустившись с террасы. – И я не знаю, что со мной… Вся та чепуха, что нес Фрэнк прошлым вечером, должно быть, сказалась на моих нервах. У вас случались такие полусонные состояния, когда невозможно понять: реально или нет то, что ты видишь и слышишь? Посреди ночи я проснулась именно в таком состоянии. Сначала я подумала, что все еще сплю, но потом услышала, что это Фрэнк разговаривает во сне. «Марджери, – говорил он. – Это я. Конечно, ты узнаёшь меня. Неужели я выгляжу так ужасно?»
– Почему он считал, что выглядит ужасно? – спросил Джек.
– Не знаю. Затем он продолжил бормотать: «Я пытался похоронить это, но ты не позволяла мне рассказать». Конечно, его сознание, по всей видимости, все еще было занято тем, о чем он говорил вчера вечером, и он постоянно повторял: «Знаешь ли ты меня? Знаешь ли ты меня?» А утром он поднялся на рассвете, и с тех пор я его не видела.
Марджери остановилась, чтобы сорвать пару розовых бутонов и прикрепить их к платью. На ней не было шляпки, и легкий ветерок ласково трепал ее волосы. Она повернулась к морю, вдохнула солоноватую свежесть и громко чихнула, как молодая породистая лошадка.
– Если бы у Фрэнка была привычка выходить из дома на пару часов, когда он работает, я бы не беспокоилась, – сказала она. – Но мой муж безвылазно торчит в своей студии, у него портится пищеварение, и он витает где-то в облаках. А моя мама хочет, чтобы завтра мы отправились в Лизард, где они снимают дом на лето, и провели вместе пару дней. Я думаю, что поеду, но мне не хотелось бы оставлять Фрэнка. Но заставить его поехать невозможно.
– Но вы же не волнуетесь, правда? – спросил Джек. – У вас достаточно благоразумия. Фрэнк – ужасный фантазер, но ведь он всегда был таким, хотя он вполне здравомыслящий человек. Вероятно, это будет прекрасный портрет – ведь Фрэнк чаще всего прав по поводу своих картин. О да, он будет чрезвычайно нервным и раздражительным в процессе работы над своим портретом – зато совершенно расслабится, когда закончит. Как правило, с ним всегда так.