– Марджери, ты ведь завтра к вечеру вернешься, правда? – сказал он. – А нужно ли тебе вообще уезжать?
Марджери расстроилась. Она думала, что Фрэнк избавился от своих страхов, ведь во время поездки в экипаже он был вполне адекватным человеком. Но она не подала виду. Остаться? Ну нет. Уступить один раз – значит, уступать и дальше, а она уступать не собиралась. К тому же Фрэнку следовало исцелиться, а единственный способ исцелить его – заставить делать то, чего он боялся, то есть дать ему возможность абсолютно и полностью убедиться: его личность не исчезнет, когда он напишет портрет. Портрет не способен поглотить его как человека.
Но она не знала главного. Опасность потерять ее была сильнее опасности потерять самого себя. Именно это беспокоило Фрэнка.
– О Фрэнк, не будь дураком! – сказала она. – Вот поезд. Ты опечатал мои чемоданы? Конечно же, я вернусь завтра. До свидания, старина!
Марджери зашла в вагон, раздался еще один свисток, снова вырвался клуб пара, и поезд тронулся.
Фрэнк отправился домой в одержимом состоянии. Марджери уехала, и теперь он мог всецело заняться портретом. Утренний воздух был свеж, и лошади бодро бежали по ухабистой дороге, но Фрэнк все равно подстегивал их. Подъехав к дому, он бросил поводья, и тут же пошел в студию. На холсте, пока еще не проявленная окончательно, отражалась худшая часть его личности, и он тут же принялся за работу. Нельзя было ждать – времени поразмышлять над тем, сможет ли он осуществить свой замысел, уже не оставалось. Портрет он видел таким – на зловещем лице играет улыбка, кисти рук с длинными пальцами бережно разглаживают смятую желтую программку. В глазах – желание и одновременно осознание убогости этого желания.
Как он сам не раз говорил, никто из людей не знает лучшего в себе, а только худшее, но… рисуя портрет, он невольно обозначил черточку, совсем небольшую, которая говорила о его любви к Марджери, и она, эта черточка, делала узнаваемым человека, которого полюбила его жена. Вероятно, все дело в глазах: в них было не только ощущение убогости низменного желания – глаза говорили об утрате, они были полны тоски и сожаления. Лучшая часть его не была мертва, но была наполовину окутана тяжелым облаком зла. Пока Фрэнк писал, он стал понимать, что так оно и есть. Если бы Марджери была сейчас здесь, рядом с ним, то его лучшая часть была бы прописана более ярко; но дьявол – тот еще разбойник с большой дороги, он поджидает людей, когда те одиноки; дьявол сильнее человека, когда тот остается наедине с самим собой, даже если этот человек – святой Антоний. Прекрасная Марджери была далеко, и ее отсутствие было той силой, которая неотвратимо превращала Джекила в Хайда.
Эти два дня Фрэнк работал, как никогда раньше, – он был полностью погружен в свой портрет. Он поглощал пищу с волчьим аппетитом, но только тогда, когда ему эту пищу приносили: вероятно, он вполне мог бы обходиться и без нее. Часы летели, и он все больше убеждался, что совершенно прав по поводу своего страха, о котором не говорил никому. Казалось, его сознание все больше переходит в портрет, на котором отчетливо проступали следы прошлой жизни. Он безумно хотел видеть Марджери, но на портрете это никак не отражалось. Марджери не манила его к себе, не оживала хотя бы в видении, чтобы уберечь от опасности. Вскоре будет слишком поздно.
В первый вечер, после того как дневной свет померк и Фрэнк уже не мог дальше работать, он улегся на диван. Мольберт стоял напротив него, и красный отсвет заката, еще не ушедшего с небосклона, делал изображение четко видимым, хотя краски в сумерках поблекли. Фрэнк чувствовал себя как человек, который на исходе долгой, бессонной и болезненной ночи мечтает о том, чтобы забыться хотя бы на мгновение. Но боль, как он ни старался, не уходила – наоборот, всецело завладела им.
Может быть, взыграли нервы, слишком возбужденные напряженной работой, но ему показалось, что портрет, несмотря на угасающий свет, вдруг снова заиграл красками. Желая прогнать морок, он сел, но ощущение не исчезло. Более того, он заметил, что фигура на холсте отбрасывает тень, хотя эту тень он не писал. Легкая тень была на левой стороне лица, но теперь казалось, что она падает на правую сторону… Может быть, тускнеющий свет из окна создает такое впечатление? Фрэнком овладел страх – не абстрактный, а вполне реальный. Холодный страх тисками сковывал сердце, и он сидел, не в состоянии пошевелиться, ожидая услышать, что сейчас человек на портрете заговорит с ним.
Сделав над собой усилие, Фрэнк подошел к мольберту, повернул его изображением к стене и вышел из студии.
Ночью ему приснился странный сон, который, скорее всего, был результатом впечатлений минувшего дня, но был до такой степени реальным, что на следующее утро Фрэнк сомневался, а не было ли это явью.
Во сне – во сне ли? – он возвратился в студию и обнаружил, что там все в точности так, как он оставил накануне. Мольберт повернут к стене, кисти и палитра – на подставке, куда он их положил, когда стало слишком темно, чтобы продолжать писать. Слуга принес в студию лампу и положил на стол свежую газету. Во сне – но это уж точно не во сне! – Фрэнк тосковал по Марджери и осознавал, что она в отъезде. Он подумал о желтой программке из кафешантана и вспомнил, что положил ее между страницами «Джекила и Хайда». Подошел к шкафу, достал книгу и программку, и тут его сознание стало воспроизводить жизнь, которую он мог бы прожить… ту жизнь, к которой он привык прежде. Он почувствовал внезапное отвращение ко всему, что с ним происходило в прошлом; он даже не предполагал, что отвращение будет столь сильным, и попытался порвать программку. Но порвать ее оказалось невозможно. Тогда он попытался раздавить ее ногами, но безрезультатно. Ярость от того, что ему никак не удается уничтожить эту гадость, разбудила его, и он понял, что наступило утро.
Весь день он работал и с наступлением вечера снова сел на диван, оцепенело глядя на то, что получилось. Снова появилась тень, и снова холодный страх сковал сердце. В этот момент он услышал шаги в коридоре, которые невозможно было спутать ни с какими другими, – Марджери!
– Фрэнк, – позвала она, открывая дверь, – ты здесь?
Фрэнк в два прыжка пересек комнату и страстно заключил жену в объятия.
– Марджери, я так рад, что ты приехала, – воскликнул он, – так рад! Ты и представить не можешь, как трудно было мне без тебя. Пообещай, что больше ты никогда не уедешь, а уж пока я не закончу то, что начал, тем более. Ведь ты же больше не уедешь, правда?
Марджери пожала плечами и резко отодвинулась, сама не понимая почему.
– Фрэнк, что случилось, в чем дело? – спросила она. – Ты что, опять увидел призрак или что-то в этом роде?
– Это место полно призраков… Но они больше не станут тревожить меня, потому что ты вернулась. Давай-ка выйдем отсюда и прогуляемся немного.
– Но сначала я бы хотела посмотреть портрет, – сказала она.
– Портрет…
Фрэнк подошел к мольберту и быстро повернул его к стене.
– Только не вечером… – пробормотал он. – Пожалуйста, не смотри на него вечером. Не стоит смотреть на него в этом тусклом свете.
– Я знаю, что не стоит, – сказала она. – Но я просто хотела взглянуть, что ты успел сделать.
– Портрет почти готов, – сказал Фрэнк, – и написан он замечательно. Но смотреть на него вечером правда не стоит. После заката он выглядит ужасающе.
Марджери вскинула брови.
– О, не глупи. Мне бы не хотелось ждать до завтрашнего дня, но если ты настаиваешь… Сам скажи: хорош ли твой портрет?
– Давай уйдем отсюда, и я расскажу тебе про него.
Когда они вышли на террасу, на западе таял солнечный свет. Марджери обернулась, чтобы поглядеть на Фрэнка. Он казался чудовищно утомленным и возбужденным, под глазами лежали глубокие тени. Молодая женщина невольно отшатнулась. Что-то было в его лице помимо усталости – нечто от того лица, которое он нарисовал два дня назад… что-то такое, что ускользало от нее, чего она не знала. Но она тут же взяла себя в руки. Нельзя поддаваться надуманным страхам, иначе здоровая порция здравомыслия, удерживающая их брак, существенно уменьшится.
Фрэнк, однако, сразу же отметил ее отчуждение.
– Ах, – сказал он с горечью, – даже ты оставляешь меня.
Марджери сжала его руку.
– Что за чушь, – сказала она решительно. – Не понимаю, что ты имеешь в виду. Зато понимаю, что с тобой происходит. Ты работал весь день и ни разу не вышел подышать воздухом.
– Так и есть. Ничего не мог с собой поделать. Но давай сейчас не будем говорить об этом. Ты вернулась. Марджери, ты же действительно не забыла обо мне за эти дни, правда?
– Фрэнк, что ты имеешь в виду? – спросила она.
– Я? Я ничего не имею в виду. Сам не понял, что сказал. Да, я очень напряженно работал, и поэтому стал безумным и глупым. – Он оглянулся, чтобы посмотреть, как закат играет на волнах. – Как же это красиво! – воскликнул он. – Жаль, что я не пейзажист. Но ты прекраснее любого пейзажа, Марджери. И все же быть пейзажистом намного проще!
Марджери поглядела ему прямо в лицо.
– А теперь, Фрэнк, расскажи мне всю правду. Ты выходил из дома с тех пор, когда я уехала?
– Нет.
– Как долго ты работал вчера и сегодня?
– Не знаю. Я не смотрел на часы. Думаю, что весь день… дни такие долгие, дорогая, ужасно долгие, а ночи еще длинней. Но работать ночью невозможно.
Марджери испугалась и разозлилась на себя за это. Фрэнк тоже ее разозлил.
– Слушай, ты мне уже действительно надоел, – сказала она, топнув ногой. – Ты сам себя довел до такого, из-за того что слишком много работаешь и ничуть за собой не следишь, – а у тебя в семье, как ты знаешь, наследственное заболевание печени. И после всего этого ты будешь рассказывать мне о доме, полном привидений, будешь вытаскивать на свет нелепые фантазии по поводу утраты собственной личности, пугать самого себя и меня! Фрэнк, прекрати, это очень, очень плохо!
Фрэнк бросил на нее обжигающий взгляд.
– И ты тоже? Ты тоже испугана? Помоги мне Господь, если ты тоже испугана!