Растения и животные, сосуществующие в одной местности, словно подогнаны друг к другу, как перчатка к руке, – столь же идеально, как одни части животного подогнаны к другим его частям. У флоридской пумы зубы хищника, когти хищника, глаза, уши, нос и мозг хищника; мышцы ног, пригодные для того, чтобы преследовать мясо, и кишечник, приспособленный его переваривать. Ее части исполняют согласованный танец хищного единства. Каждое сухожилие, каждая клетка этой большой кошки самим своим строением гласят: “мясоед”, – и мы можем быть уверены, что это распространяется и вглубь, до подробностей биохимии. Соответствующие части, допустим, барана-толсторога образуют друг с другом такое же единство, но с иными целями. К кишечнику, приспособленному переваривать грубую растительность, не подойдут когти и инстинкты, приспособленные ловить добычу. И наоборот. Гибрид пумы и барана потерпит эволюционный крах. Секреты профессии нельзя отрезать от одного и пришить к другому[72]. Они совместимы только с секретами своей же профессии.
Нечто подобное можно сказать и о сообществах видов. Язык экологов отражает это. Растения – первичные продуценты. Они связывают солнечную энергию и делают ее доступной для остального сообщества, через цепочку первичных, вторичных и даже третичных консументов, которая завершается падальщиками. Падальщики играют в сообществе “роль” утилизаторов, и я использую кавычки специально. У каждого вида, с этой точки зрения на жизнь, своя роль. В некоторых случаях, если устранить исполнителей какой-либо роли, например, падальщиков, обрушится все сообщество. Или нарушится его “баланс”, в нем начнутся резкие “неконтролируемые” колебания и будут продолжаться до тех пор, пока не установится новый баланс, в котором, возможно, те же роли будут играть новые виды. Пустынные сообщества отличаются от сообществ джунглей, и их составляющие плохо совместимы взаимно, подобно тому, как – по крайней мере, так кажется, – кишечник травоядного плохо приспособлен к привычкам хищника. Сообщества коралловых рифов отличаются от донных сообществ, и их составляющие нельзя поменять местами. Виды приспосабливаются к своему сообществу, а не просто к конкретному физическому региону и климату. Они приспосабливаются друг к другу. Другие виды в сообществе являются важной – возможно, важнейшей – составной частью среды, к которой приспосабливается каждый вид.
Гармоничное исполнение видами ролей в сообществе напоминает гармонию частей в отдельном организме. Сходство это обманчиво и требует осторожного подхода. И все-таки оно существует. В пределах отдельного организма есть своя экология – сообщество генов в генофонде вида. Силы, устанавливающие гармонию между частями тела организма, не так уж отличаются от сил, устанавливающих гармонию между видами в сообществе. Есть равновесие в джунглях, структура в рифовом сообществе – элегантное сочетание частей, напоминающее коадаптацию в организме животного. Ни в том, ни в другом случае дарвиновский отбор не благоприятствует гармоничной единице как единому целому. В обоих случаях гармония достигается через отбор на более низких уровнях. Отбор не благоприятствует гармоничному целому. Скорее гармоничные части обретают успех в присутствии друг друга, и в итоге появляется иллюзия гармоничного целого.
На уровне особи – повторим предыдущий пример на языке генетики – гены плотоядных зубов обретают успех в генофонде, содержащем гены плотоядного кишечника и плотоядного мозга, но не в генофонде, содержащем гены травоядных кишечника и мозга. На уровне сообщества территория, на которой отсутствуют хищники, может переживать нечто, подобное “незаполненной рыночной нише” в человеческой экономике. Виды хищников, оказавшиеся на этой территории, ждет успех. Если эта территория – отдаленный остров, куда не добрался ни один вид хищников, или если недавнее массовое вымирание опустошило землю и создало аналогичную незанятую нишу, естественный отбор будет способствовать тому, что некоторые особи нехищного вида изменят свои привычки и станут хищниками. После достаточно долгого периода эволюции от всеядных или травоядных предков произойдет специализированный хищный вид.
Хищники процветают при наличии травоядных, а травоядные процветают при наличии растений. А наоборот? Процветают ли растения в присутствии травоядных? Процветают ли травоядные в присутствии хищников? Нуждаются ли растения и животные для своего процветания во врагах, поедающих их? Не столь непосредственно, как можно подумать, слушая риторику некоторых экоактивистов. Ни одному живому существу в норме не полезно быть съеденным. Но травы, способные лучше выдерживать выедание, чем конкурирующие растения, могут действительно процветать при наличии травоядных – по принципу “враг моего врага”. Нечто подобное можно сказать и о некоторых животных, жертвах паразитов – и хищников, хотя здесь история несколько сложнее. Все же неверно будет сказать, что сообщество “нуждается” в своих хищниках и паразитах, как белый медведь – в своей печени или своих зубах. Но принцип “враг моего врага” приводит в некотором роде к аналогичному результату. Можно рассматривать сообщество видов как нечто вроде сбалансированной сущности, которой потенциально угрожает удаление любой из ее частей.
Эта идея сообщества как состоящего из единиц низших уровней, успешных в присутствии друг друга, пронизывает все живое. Даже в пределах одной клетки работает тот же принцип. Большинство клеток животных – это сообщества сотен или тысяч бактерий, которые настолько прочно вросли в бесперебойную работу клетки, что об их бактериальном происхождении мы узнали только недавно. Митохондрии, некогда свободноживущие бактерии, так же важны для работы наших клеток, как наши клетки для них. Их гены были и остаются успешными в присутствии наших, как наши – в присутствии их генов. Растительные клетки сами по себе неспособны к фотосинтезу. Это химическое волшебство осуществляют гастарбайтеры внутри клеток – бывшие бактерии, ныне переименованные в хлоропласты. Растительноядные, например, жвачные и термиты, по большей части неспособны самостоятельно переваривать целлюлозу. Но они хорошо умеют отыскивать и пережевывать растения. Незанятую нишу на рынке, которую предлагает их заполненный растениями кишечник, используют симбиотические микроорганизмы, обладающие биохимической компетенцией, которая позволяет эффективно переваривать растительный материал. Существа с взаимодополняющими способностями процветают в присутствии друг друга.
И этот процесс отображается на уровне “собственных” генов каждого вида. Весь геном белого медведя или пингвина, каймана или гуанако есть набор генов, процветающих в присутствии друг друга. Непосредственная арена этого процветания – в клетках особи. Но долгосрочная арена – это генофонд вида. С учетом полового размножения, генофонд является средой “обитания” каждого гена, который многократно копируется и рекомбинируется из поколения в поколение.
Это сообщает виду его уникальный статус в таксономической иерархии. Неизвестно, сколько в мире отдельных видов, но мы по крайней мере знаем, что значит их считать. Споры из-за того, существует ли тридцать миллионов отдельных видов, по некоторым подсчетам, или всего пять миллионов, – это реальные споры. Ответ имеет значение. Споры из-за того, сколько существует родов, или отрядов, или семейств, или классов, или фил, имеют не больше смысла, чем споры по вопросу, сколько существует высоких людей. Все зависит от того, как вы определяете понятие “высокий” и как вы определяете “род” или “семейство”. Но – при условии полового размножения – у вида имеется определение, выходящее за рамки индивидуальных предпочтений, причем этот “выход” по-настоящему важен. Собратьев по виду объединяет один и тот же общий генофонд. Вид определяется как сообщество, чьи гены делят между собой самую интимную арену сосуществования – клеточное ядро, череду клеточных ядер в поколениях.
Когда от вида отделяется дочерний вид, обычно после периода случайно возникшей географической изоляции, новый генофонд становится новой ареной, на которой эволюционирует межгенная кооперация. Все разнообразие на Земле возникло благодаря подобным расхождениям. Каждый вид – уникальная сущность, уникальный набор приспособленных друг к другу генов, сотрудничающих в деле построения индивидуальных организмов. Генофонд вида – это система, состоящая из слаженно работающих строителей, сооружавшаяся на протяжении уникальной истории. Всякий генофонд, как я писал в других книгах, – уникальная запись истории предков. Возможно, в этом есть некоторая нарочитая красивость, но тем не менее это косвенно следует из дарвиновского естественного отбора. Хорошо приспособленное животное отражает, в мельчайших деталях вплоть до биохимических, среду обитания своих предков. Генофонд обтачивается и обкатывается поколениями предкового естественного отбора, подгоняясь к этой среде. Теоретически компетентный зоолог, располагая полным транскриптом генома, сможет реконструировать условия среды, в которых осуществлялась эта обкатка[73]. В этом смысле ДНК – закодированное описание предковой среды, “генетическая книга мертвых”.
Вот почему вымирание вида наносит нам ущерб в том смысле, в каком не наносит, вероятно, смерть отдельной особи. Конечно, каждая особь уникальна и в этом плане незаменима. Но набор генов в генофонде вида представляет собой уникальное решение проблемы выживания. Напротив, отдельный организм является лишь сочетанием единиц этого решения: уникальным, но не интересно уникальным. Если умирает особь, на ее месте остаются многие другие. Это просто еще одна комбинация той же колоды карт. Но когда умирает последний представитель вида, гибнет вся колода. Несомненно, на смену ему придут другие виды, однако им понадобится время, чтобы выстроить столь же сложное сочетание взаимно совместимых генов, и их новое решение проблемы сохранения ДНК будет неизбежно отличаться от старого. Когда в Хобартском зоопарке в 1936 году умер последний (вероятно) сумчатый волк