СП: Именно, а также способ анализа входных сенсорных данных. Представим себе способную к подражанию птицу, которая, столкнувшись с человеческой речью, научится бездумно воспроизводить звуковую последовательность. Это явно не то, что делают наши дети, – хотя, безусловно, им приходится получать входные данные от окружающего мира, им приходится слушать, говорит ли их сообщество на английском, японском или суахили. Слушая эти чувственные впечатления, они делают вот что: расчленяют их на слова, ищут грамматические закономерности, а затем группируют их в словосочетания. Они не просто воспроизводят звуки, как попугаи. Поэтому существует много способов обучения, в зависимости от того, к какому виду ты принадлежишь.
РД: Можно представить себе континуум между обучением практически всему, с самым минимальным критерием, что запоминать, и ситуацией, когда практически все запрограммировано. И по-моему, люди всегда чрезмерно склонялись к мысли, что человек полагается на обучение больше, чем другие виды. Можно ли сказать, что эволюционные психологи все чаще и чаще обнаруживают, что запрограммированных изначально деталей больше, чем мы предполагали?
СП: Да, я стану утверждать, что так дело и обстоит, – но это вовсе не значит, что люди невосприимчивы к входной информации или не занимаются обучением. Вопрос вот в чем: сколько существует различных видов обучения? До какой степени каждая форма обучения соответствует конкретной проблеме? Скажем, усваиваем ли мы вкус к красоте иным способом, чем мы усваиваем грамматические правила родного языка? Что, в свою очередь, отличается от того, как мы познаем окружающий мир, стремясь понять, например, почему предметы падают, прыгают или катаются. Поэтому я вижу здесь не столько противоречие между природой и воспитанием, сколько прояснение того, как воспитание укоренено в природе[95]. То есть, чему мы уделяем внимание, какие выводы делаем, как анализируем входную информацию, что нас мотивирует. И это, на мой взгляд, отбрасывает нас обратно к природе, потому что всему обучиться невозможно. Обучающаяся система должна обладать механизмами, позволяющими ей обучаться. Эти механизмы, думаю, в конечном итоге должны объясняться в свете эволюции.
РД: Уникальным образом человеческие дети осваивают речь, и, думаю, правильно будет сказать, что у них в ходе эволюции появились механизмы мозга, позволяющие им осваивать речь удивительно быстро. У других видов их нет. И это заставляет лингвистов вроде тебя утверждать, что существует некая глубинная структура, общая для всех языков. Думаю, непрофессионалам зачастую трудно в это поверить, так как они слышат, что языки звучат совершенно по-разному. Что означает утверждение, что существует некое глубинное сходство между всеми языками?[96]
СП: Ну, на самом деле, я думаю, интуиции непрофессионалов могут двигаться в обоих направлениях, потому что ты, с одной стороны, замечаешь разнообразие человеческих языков, особенно когда учишь второй язык. С другой стороны, когда родители наблюдают за своими детьми и видят, что года в два с половиной или три они без запинки объединяют слова в грамматически правильные предложения… а их ведь этому непосредственно не учили… то многие говорят: “Это просто чудо. Теперь я понимаю смысл вашей идеи, что дети запрограммированы на язык”. Итак, очевидно, они не могут быть запрограммированы на слова, они не могут быть запрограммированы на грамматические конструкции, по крайней мере конкретные, в каком-либо языке… На что дети могут быть запрограммированы, так это на способность отыскивать слова. Способность выявлять правила, по которым они объединяются в осмысленные словосочетания и предложения. И это нельзя воспринимать как естественное. Простого прослушивания речи, на что способен и магнитофон, недостаточно для того, чтобы ты научился порождать и воспринимать новые предложения, которых ты прежде не слышал. Предложения типа журналистского клише: “Если человек покусает собаку, это сенсация”. Фантазии типа: “Корова подпрыгнула выше луны, и чайник с тарелкой сбежал”[97]. Совершенно новые комбинации, слова, которые мы не просто запоминаем от родителей, но которые любой ребенок способен понять на слух с первого раза и самостоятельно образовать новые. И мы видим это, когда дети начинают делать ошибки вроде: “Спей мне песню” или “Их наслаждают конфетами”[98], то есть заставляют наслаждаться конфетами. Когда дети явно достаточно глубоко анализируют слышимую ими речь и уже начинают демонстрировать талант перекомпоновки слов в грамматические комбинации. Они осваивают способность, равную способности их родителей, и их ошибки на этом пути показывают нам, что они заняты этим процессом грамматического анализа.
РД: Как насчет других примеров поведения или психологических склонностей человека, которые, вероятно, являются врожденными, – я имею в виду, запрограммированными?
СП: Ну, думаю, есть сильное подозрение, что так бывает, когда люди делают вещи, которые не особенно для них полезны – более того, необъяснимы в категориях простой максимизации благополучия, – но имеют вполне четкое обоснование в категориях того, что повышало шансы на выживание наших предков. Так… влечение к красоте может быть одной из них. Всем нам известно, что при романтическом влечении нас иногда странно тянет к людям с определенным набором черт лица, и пусть они на самом деле для нас не лучший вариант, но этому магнетизму очень трудно сопротивляться. А признаки красоты, как было установлено, соответствуют типичным признакам фертильности и здоровья в предковых условиях. Молодость, причем молодость чаще в глазах мужчин, глядящих на женщин, чем женщин, глядящих на мужчин, а молодость, конечно же, соответствует фертильности. Признаки незараженности болезнями и паразитами. Признаки нормального гормонального набора и истории развития. Признаки отслеживания идеального типа в своей популяции, обладания набором черт лица, близких к усредненным. Все эти предсказания были сделаны исходя из того, что должно быть привлекательным в людях, ищущих пару, и на сгенерированных компьютером лицах было продемонстрировано, что все это действительно делает лицо, искусственное лицо, красивым.
РД: Как насчет эволюционной психиатрии – полагаю, ты бы так это назвал? Существует ли дарвиновское объяснение психическим расстройствам, вроде, например, депрессии?
СП: Многие неприятные эмоции могут не быть вредными в смысле – по большому счету – того, что было полезным нашим предкам в эволюционных масштабах или даже того, что полезно нам теперь. Аналогией может быть боль: боль – это явно нечто, чего мы хотели бы по возможности избежать, но люди с врожденной нечувствительностью к боли умирают очень молодыми, потому что они прокусывают себе губы, обвариваются кипящим кофе, который пьют без малейших колебаний; они не меняют позы, когда сидят, и оттого страдают от хронического воспаления суставов, тогда как обычно ощущение боли побуждает человека постоянно ерзать, чтобы восстановить кровообращение. Поэтому поначалу можно подумать, будто это чудесно – никогда не чувствовать боли, но на самом деле это окажется проклятием. И я подозреваю, что это может относиться и к некоторым неприятным эмоциям. Тревожность, которая в высоких дозах может быть инвалидизирующей, в малых дозах побуждает нас заканчивать работу, убегать от надвигающейся бури, дописывать статьи вовремя, готовиться к лекции или мероприятию. Грусть, которая в крайней форме может привести к инвалидизирующей депрессии, в более слабых проявлениях позволяет нам ценить своих детей и партнеров и избегать тех потерь, за которые грусть служит своего рода внутренним наказанием. И многие психические расстройства могут, подобно хронической боли, являться избытком негативной реакции, которая, будучи лучше скорректирована событиями внешней среды, необходима для человеческого процветания.
РД: Думаешь, эволюционная психология может объяснить даже то, почему некоторые вещи нам трудно понять? Многие считают, что дарвинизм трудно понять, и почти всем трудно понять квантовую физику. Ты можешь предложить некий эволюционный взгляд на то, почему нам бывает трудно понять что-либо?
СП: Ну, нет гарантии, что наш ум, по крайней мере, интуитивно, разберется в явлениях таких временных и пространственных масштабов, которые резко отличаются от нашего собственного опыта: сотни миллионов лет, миллиарды световых лет, ангстремы, где, по словам наших лучших ученых, законы реальности работают совсем не так, как в масштабах, в которых мы привыкли мыслить. И поэтому дисциплины типа квантовой механики, и эволюционной биологии, и космологии, и теории относительности, и даже нейробиологии могут глубоко озадачивать. На самом деле большая часть научного просвещения состоит не столько из наполнения умов детей новой информацией, сколько из антивирусной обработки той информации, которую они приносят в класс просто в силу того, что они – человеки. Обо всем этом очень трудно думать.
РД: Даже о ньютоновской физике.
СП: Даже о ньютоновской физике, например, что тело, предоставленное само себе…
РД: …будет продолжать двигаться бесконечно. Да, это очень контринтуитивно. И это предполагает, если ты прав насчет эволюционной психологии, что мы рождаемся на свет с интуитивным представлением о физике, с доньютоновским представлением. Я хочу сказать – вещи останавливаются, а не движутся бесконечно. Мы понимаем вещи, движущиеся на относительно низких скоростях, а не на околосветовой скорости, вот почему мы не в силах понять Эйнштейна без специальной подготовки.
СП: Для всего этого у нас есть обходные маневры. Просвещение по большей части из этого и состоит, то есть из установления аналогий, которые затем избирательно применяются, позволяя понять нечто вовсе незнакомое в намного более знакомых категориях. И ты представляешь себе эволюцию как разведение голубей, только повторенное сотни тысяч раз. Или меняешь свои интуитивные представления о физике, пытаясь вообразить себе, каково это – ехать вдоль