Дело не в том, что Хокинс недооценивает мощность искусственного интеллекта и роботов будущего. Напротив. Но он полагает, что большинство современных исследований по этой теме движется в неверном направлении. Верное направление, по его мнению, – это разобраться в работе мозга и заимствовать его методы, во много раз их ускорив.
И нет причин (да-да, пожалуйста, не надо!) заимствовать методы древнего мозга, его страсти и голод, влечения и злость, чувства и страхи, способные завести нас на пути, которые новый мозг считает вредными, – вредными по крайней мере с той точки зрения, которой придерживается Хокинс (и я, и почти наверняка вы). Ведь автор совершенно однозначно высказывает мнение, что наши просвещенные ценности должны резко расходиться – и таки расходятся – с первичной и примитивной ценностью наших эгоистичных генов, с голым императивом размножаться любой ценой. По его мнению (которое, подозреваю, может показаться спорным), нет причин ожидать, что ИИ, не обладающий древним мозгом, будет питать к нам враждебные чувства. На том же основании – что тоже, возможно, спорно – он не думает, что отключение наделенного сознанием ИИ будет убийством: разве без древнего мозга он в состоянии чувствовать страх или грусть? С чего бы ему испытывать стремление выжить?
В главе “Гены против знания” у нас не остается сомнений насчет несовпадения целей древнего мозга (обслуживание эгоистичных генов) и нового мозга (знание). Достоинство человеческой коры мозга в том, что она – и это уникально среди всех животных и беспрецедентно за всю геологическую историю планеты! – обладает способностью не подчиняться диктату эгоистичных генов. Мы можем наслаждаться сексом без размножения, мы можем посвятить свою жизнь философии, математике, поэзии, астрофизике, музыке, геологии, теплу человеческой любви, вопреки генетическим настояниям древнего мозга, что все это пустая трата времени – времени, которое “надо” тратить на битвы с соперниками и поиск многочисленных половых партнеров.
Как мне представляется, нам предстоит сделать важный выбор. Это выбор в пользу древнего либо в пользу нового мозга. Точнее: хотим ли мы, чтобы наше будущее руководствовалось процессами, породившими нас, а именно – естественным отбором, конкуренцией и влечением эгоистичных генов? Или мы хотим, чтобы наше будущее руководствовалось разумом и его желанием познавать мир?
Я начал с того, что процитировал очаровательно скромное замечание Томаса Хаксли по прочтении дарвиновского “Происхождения видов”. А завершу я свой текст еще одной из множества увлекательных идей Джеффа Хокинса – он излагает ее всего на паре страниц, – которая и навеяла мне эти слова Хаксли. Ощущая нужду в космическом надгробном памятнике, в чем-то, что могло бы сообщить галактике о том, что мы когда-то здесь были и могли объявить об этом факте, Хокинс отмечает, что все цивилизации эфемерны. В масштабах существования Вселенной промежуток между моментом, когда цивилизация изобретает электромагнитную коммуникацию, и ее вымиранием подобен вспышке светлячка. Вероятность, что одна вспышка совпадет с другой, несчастливо мала. Поэтому нам нужен сигнал – вот отчего я назвал его надгробным камнем, – сообщающий не “Мы здесь”, а “Мы когда-то здесь были”. И этот надгробный камень должен обладать космической долговечностью: он должен не только быть виден с расстояния, измеряющегося парсеками, но еще и просуществовать миллионы, если не миллиарды, лет, чтобы продолжать нести свое сообщение до тех пор, пока другие вспышки разума не перехватят его, что может случиться долгое время спустя после нашего исчезновения. Передача по радио простых чисел или знаков π здесь не годится. То же относится к радиосигналу или пульсирующему лазерному лучу. Они, безусловно, заявляют о биологическом разуме, вот почему они столь популярны в программе SETI (the Search for Extraterrestrial Intelligence – Поиск внеземного разума) и научной фантастике, но они слишком кратки, слишком преходящи. Так какой сигнал просуществует достаточно долго и будет виден с очень большого расстояния в любом направлении? Именно здесь Хокинс и пробудил моего внутреннего Хаксли.
Сейчас нам это не под силу, но в будущем, до того, как угаснет наш светлячок, мы могли бы запустить на орбиту вокруг Солнца ряд спутников, “которые перекрывали бы свет Солнца так, как не бывает по естественным причинам. Эти вращающиеся перекрыватели Солнца оставались бы на его орбите миллионы лет, долгое время спустя после того, как мы исчезнем, и их можно было бы обнаружить издали”. Даже если расположение этих затеняющих спутников не будет в буквальном смысле последовательностью простых чисел, послание можно сделать однозначным: “Здесь была разумная жизнь”.
Что я нахожу достаточно отрадным – и эту виньетку я подношу Джеффу Хокинсу, чтобы отблагодарить его за удовольствие, которое принесла мне его блестящая книга, – так это то, что космическое сообщение, закодированное в форме интервалов между пиками (или, в данном случае, антипиками, так как спутники затмевают Солнце), будет опираться на тот же самый код, что и нейрон. Это книга о том, как работает мозг. И сама она работает с мозгом чрезвычайно воодушевляюще.
Разрушая межвидовой барьер
Джон Брокман не просто литературный агент – хотя именно им он и является, причем очень успешным. Он крестный отец и импресарио для науки, готовый делать рекламу ее популяризаторам среди издателей и литературных интеллектуалов. Он держит нечто вроде онлайн-салона (The Edge), где ученые и все, кто интересуется естественными науками, встречаются для обмена идеями и их обсуждения. Один из аспектов этого – его ежегодный вопрос, который он рассылает своему кружку Edge в рождественские дни. Я никогда до конца не понимал, почему занятые люди готовы все бросить ради того, чтобы отвечать на эти вопросы. Притом что Джон не оказывает на них излишнего давления. Думаю, дело в том, что мы все настолько уважаем других участников его рассылки, что не можем к ним не присоединиться. Какова бы ни была причина, но с тех пор, как появилась эта серия, я почти никогда не игнорировал вопрос Джона. Перед вами мой материал для симпозиума 2009 года “Это изменит все: идеи, определяющие будущее”[100].
Наши этики и наши политики исходят из того – обычно не ставя это под сомнение и не обсуждая всерьез, – что граница между человеческим и животным “абсолютная”. Возьмем только один пример: “пролайф” – сильнодействующий политический ярлык, связанный со спектром этических тем, таких как выступления против абортов и эвтаназии. На самом деле “пролайф” (буквально “за жизнь”) подразумевает, что речь идет о человеческой жизни. Террористы, взрывающие клиники, где проводят аборты, вовсе не славятся вегетарианством, а католики не спорят из-за “усыпления” страдающих животных. В сознании многих сбитых с толку людей одноклеточная человеческая зигота, которая не обладает нервами и не может страдать, бесконечно священна просто потому, что она “человеческая”. Ни одна другая клетка не пользуется столь высоким статусом.
Но подобный “эссенциализм” глубоко антиэволюционен. Если бы существовали небеса, на которых могли резвиться все когда-либо жившие животные, мы обнаружили бы континуум скрещивания между любой парой видов. Например, я мог бы скрещиваться с самкой, которая могла скрещиваться с самцом, который мог… заполним несколько пробелов, в данном случае, вероятно, не очень много… который мог скрещиваться с шимпанзе. Можно собрать более длинные, но все-таки непрерывные цепочки скрещивающихся особей, которые будут связывать человека с бородавочником, с кенгуру, с сомом. Это не домыслы; это необходимо следует из факта эволюции.
Теоретически мы это понимаем. Но что все изменило бы, так это практическая демонстрация одним из следующих способов:
1. Открытие реликтовых популяций вымерших гоминин, таких как Homo erectus или австралопитек. Несмотря на поклонников снежного человека, не думаю, что это произойдет. Мир ныне слишком хорошо исследован, чтобы мы проглядели крупного примата, обитающего в саванне. Даже Homo floresiensis вымер 17 тысяч лет назад[101]. Но если бы это произошло, это бы все изменило.
2. Успешная гибридизация между человеком и шимпанзе. Даже если бы гибрид оказался бесплодным, как мул, потрясение, которое бы это вызвало в обществе, стало бы благотворным. Вот почему один выдающийся биолог охарактеризовал эту возможность как самый аморальный научный эксперимент, который он в силах вообразить[102]. Это бы все изменило! Такой вариант нельзя исключить как невозможный, но он был бы неожиданным.
3. Экспериментальная химера в лаборатории эмбриологов, состоящая примерно поровну из человеческих клеток и клеток шимпанзе. Конечно, в настоящее время конструирование в лаборатории химер из человеческих и мышиных клеток стало обычным делом, но они не доживают до рождения. Еще один пример наших видовых предрассудков в этике – тот шум, который сейчас устраивают вокруг мышиных эмбрионов, содержащих некую долю человеческих клеток: “Сколько человеческого должно быть в химере, чтобы исследование подпадало под более жесткие правила?”. На данный момент вопрос этот чисто богословский, так как химеры по срокам развития весьма далеки от рождения и у них нет ничего, что напоминало бы человеческий мозг. Но если ступить на наклонную плоскость, которую так обожают этики – мол, если мы сконструируем химеру на 50 % из клеток человека и на 50 % из клеток шимпанзе и дорастим ее до взрослого состояния? Это все изменит. Вернее – возможно, изменит.
4. Человеческий геном и геном шимпанзе в настоящее время изучены полностью. Промежуточные геномы различных пропорций можно вычислить на бумаге. Переход от бумаги к плоти и крови потребует эмбриологических технологий, которые, вероятно, появятся при жизни некоторых из моих читателей. Я думаю, это осуществится, и приблизительная реконструкция нашего общего с шимпанзе предка оживет. Промежуточный геном между этим восстановленным “предком” и современным человеком, будучи имплантирован эмбриону, даст нечто вроде возродившегося австралопитека – Люси Вторую. И это изменило бы (рискну ли я сказать “изменит”?) все.