На моей диаграмме показано очень простое дерево, всего с тремя конечными ветвями. Уилсон и его коллеги составили дерево для современных людей, более чем с сотней ветвей, каждая из которых представляла митохондрии человека из определенной локальной группы. Это дерево построено компьютером, пытающимся минимизировать количество неэкономных конвергенций митохондриальных текстовых посланий. Чтобы понять, что это значит, отметим, что теоретически возможно, чтобы человек и носорог оказались близкими родственниками, а шимпанзе перекочевал в аутгруппу. Но это будет очень неэкономная кладограмма, и ее стоит отвергнуть, поскольку все многочисленные сходства между человеком и шимпанзе в таком случае должны были быть приобретены конвергентно. Уилсон и его коллеги, отыскивая самую экономную кладограмму человеческих митохондрий, пришли к следующему поразительному заключению. Вся неафриканская ДНК составляет единую кладу – одну общую подветвь родства. Аутгруппой этой неафриканской группы оказалась африканская группа. А аутгруппой этого более крупного объединения оказалась другая африканская группа, и так далее. Если эта закономерность верна, она дает серьезные основания предполагать, что все неафриканцы имеют более позднего общего предка, чем все африканцы. Это, в свою очередь, указывает на то, что общий предок неафриканцев и африканцев жил в Африке.
Кстати, пусть вас не вводит в заблуждение название “Ева” – не думайте, что она была одинока! Сказать, что все ныне живущие люди происходят от одной женщины, не значит сказать, что она была только одна. Все, что это значит, – что потомки других женщин по чисто женской линии вымерли: митохондриальная линия может вымереть столь же запросто, как дворянская фамилия. И это не значит, что она была последним существовавшим общим предком. Напротив. Она является последним общим предком, только если мы ограничим наши расчеты исключительно женской линией. Статистически наш последний общий предок, если учитывать и мужскую, и женскую линию, почти наверняка жил позже митохондриального общего предка.
Чтобы полностью постичь ошеломляющее следствие теории африканской Евы в его чистой форме, рассмотрим следующий поразительный sequitur, то есть вывод, не соответствующий посылкам. Основные границы внутри человечества отделяют африканцев от других африканцев, а тех – от третьих африканцев. Все остальное человечество, вместе взятое – европейцы, австралийские аборигены, китайцы, индейцы и прочие, – оказывается свалено в одну довольно маленькую кучку, наравне с маленькой выборкой африканцев. Иными словами, если бы вы захотели сохранить все основные ветви человеческого вида, можно было бы стереть с лица земли весь мир, кроме Африки к югу от Сахары и до Калахари. На первый взгляд это не выглядит правдоподобным. С поверхностной и, вероятно, пристрастной точки зрения, остальной мир как будто предлагает больше людского разнообразия, чем одна Африка. Конечно, если эта теория верна, то должна была иметь место заметная, довольно быстрая, эволюционная модификация, чтобы произвести такое большое разнообразие неафриканских типов с момента предполагаемого недавнего расселения. Джонатан Кингдон готов к этому возражению. Более того, эволюционная специализация народов, приспосабливавшихся к различным частям неафриканского мира, – одна из его главных тем.
Теория недавнего африканского происхождения, безусловно, ошеломляющая, и неудивительно, что она вызывает споры. Некоторые антропологи склоняются к древнему происхождению наших расовых различий, даже отодвигая их во времени к разным локальным популяциям Homo erectus. Больше тех, кто принимает свидетельства в пользу недавней общей прародительницы всех современных людей, но не обязательно соглашается, что она жила в Африке. Ключевая причина для их сомнений следующая. Выше я писал, что компьютер запрограммирован искать самое экономное дерево – дерево, которое минимизирует количество постулируемых конвергенций. К несчастью, непросто с ходу отыскать самое экономное дерево, и слишком легко решить, будто оно найдено, когда на самом деле нет. Вот в чем суть проблемы. Число потенциальных двуветвистых деревьев немыслимо велико (понадобятся несколько печатных строк, чтобы записать все цифры). Все эти деревья в теории должны рассматриваться компьютером, но чтобы сделать это, самому быстрому в мире суперкомпьютеру понадобится больше времени, чем существует Вселенная. На практике компьютеру приходится использовать некий умный отбор, или “эвристическую” процедуру. Если вы невнимательны, то не имеющие отношения к делу мелочи (например, порядок, в котором ваш компьютер рассматривает деревья) может оказать решающее воздействие. Вы можете получить, как вам кажется, наиболее экономное дерево – но только для того, чтобы потом обнаружить, что существует множество гораздо более экономных деревьев, которые ваш компьютер не испробовал.
Более свежий анализ митохондриальных данных выявил несколько других, столь же экономных деревьев. Вероятно, существует как минимум миллиард деревьев, наилучшим образом отвечающих требованиям экономности! И укоренены многие из этих столь же экономных деревьев вовсе не в Африке, а в других местах. Так что митохондриальные данные по меньшей мере не противоречат “азиатской Еве” или “австралазийской Еве”. Вопрос остается открытым. Теория “исхода из Африки” все еще принимается многими биологами, и Джонатан Кингдон в их числе. Возможно, они правы, ведь в их пользу свидетельствуют палеонтологические данные.
Если теория африканской Евы окажется неверной, Кингдону, думаю, будет нетрудно спасти основные темы своей книги. Более того, в некоторых отношениях азиатская или индонезийская Ева подошла бы ему лучше. Временами он, кажется, начинает рассматривать все побережье Индийского океана, Коромандельский берег, Андаманские острова и огромный Малайский архипелаг чуть ли не как почетный придаток Африки. И здесь мы подходим к его собственной теории “бандских бичей”.
Народное воображение захватила “эксцентричная”, по словам Кингдона, теория водной фазы нашего происхождения. Эта теория, изначально предложенная сэром Алистером Харди в простительном пожилом возрасте и позже талантливо отстаивавшаяся Элейн Морган, касается более ранней, доавстралопитековой фазы в истории гоминид. В этой форме Кингдон не рассматривает данную идею всерьез. Тем не менее он считает, что она “обладает тем достоинством, что привлекает внимание к озерам и морским побережьям как местам исходного обитания”. Он создает завораживающий образ “бандских бичей” – кочевого прибрежного народа, занимавшегося рыбной ловлей и сбором морепродуктов у Красного моря и вдоль побережий Индийского океана от Африки через Индию к Дальнему Востоку. Эти наши предки, строившие сначала плоты, а затем лодки, стали расселяться по островам вплоть до Австралии. Название они получили не в честь Африки, а в честь Бандского моря в Индонезии. Они были авантюристами и блестящими технологами. Именно их технологии позволили им мигрировать и, в свою очередь, ускорили их эволюцию. Дело не только в островных архипелагах, которые являются классическими мастерскими эволюционной дивергенции. По мнению Кингдона, как мы увидим, технологии оказали более целенаправленное влияние на генетическую эволюцию человека.
Бандских бичей можно назвать главными героями книги Кингдона. Они – впечатляющее творение воображения натуралиста и художника. Можно было бы ожидать, что они явятся под фанфары, а их значение будет вдалбливаться читателю с помощью поэтической риторики, на которую очевидным образом способен Кингдон. Но они не представлены нам как следует; они прокрадываются в сознание читателя незаметно. Мы постепенно осознаем, что некие таинственные существа, о которых мы прежде не слышали – бандские бичи, – среди нас. Они упоминаются все чаще, и сбитый с толку читатель начинает раздражаться. Я что-то упустил? Там была еще одна глава, которой не хватает в моем экземпляре? Кто такие эти бичи? Нам по сути так и не говорят об этом. Мы постепенно складываем идею автора по кусочкам, как ребенок собирает свою нарождающуюся картину мира. Когда у нас в мозгу наконец возникает образ Кингдоновых бичей, он выходит неотвязным, живым и к тому же убедительным, но читателю приходится взять на себя немалую долю ответственности за его создание. Я могу лишь предположить, что сам Кингдон настолько долго носился с идеей бандских бичей, что уже не видит необходимости разъяснить ее другим. Хороший редактор мог бы указать ему на это. Не исключено, конечно, что литераторы заподозрили, будто Кингдон специально заставил этих бичей прокрасться на цыпочках инкогнито в свою книгу и что их ненавязчивое появление представляет собой нечто вроде метафоры их ползучего, тихого переселения в Азию много веков назад. Однако я уверен, что нет, так как к подобного рода литературному трикстерству порядочные люди и ученые обычно не скатываются.
Читателю также придется немало потрудиться, чтобы раскрыть заглавную тему книги – тему “человека, который сделал себя сам” (self-made man). Она присутствует в аннотации на обложке, в предисловии и введении. Но в самой книге эта важная тема фактически полностью глохнет. И дело не в том, что Кингдон игнорирует детали первобытных технологий. Напротив, об использовании огня, строительстве лодок, каменных орудиях, копьеметалках и веревках он рассказывает подробно и завораживающе, словно экскурсовод в Музее Питт-Риверса. Я был поглощен его творческими домыслами о биологическом происхождении важных изобретений – о плетении корзин в подражание ткачикам и об изобретении (вероятно, детьми) веревок в результате наблюдения за паутиной. Но теория, согласно которой технологии влияли на генетическую эволюцию и руководили ею, излагается слишком уж ненавязчиво. Вот намек на нее, на с. 37:
В ходе необычайной мимикрии под естественные адаптации эти приматы стали манипулировать элементами и использовать материалы таким образом, что количество экологических ниш, в которые они смогли вторгнуться, резко умножилось. Каждое новое орудие открывало возможности, прежде бывшие прерогативой очень специализированных животных. Где копателям требовались мощные когти, теперь были каменные мотыги, острые когти перестали быть монополией кошачьих, копья подражали рогам, иглам дикобраза или собачьим клыкам, и так далее. Впервые появилось животное, осваивавшее множественные роли через изобретение технологий. Все больше животных теперь сталкивались с новым конкурентом, который захватывал по крайней мере часть их былой ниши.