пытаясь ее разрешить. Она перескакивает напрямую от трудности – “Я не вижу никакого решения проблемы” – к отговорке: “Следовательно, это должна была сделать Высшая Сила”. Подобная отговорка плачевна уже самим своим праздным пораженчеством, даже если бы она не воздвигала перед нами дополнительную сложность в виде бесконечной регрессии. Чтобы увидеть, насколько она ленивая и пораженческая, представьте себе воображаемый разговор между двумя учеными, работающими над трудной проблемой, – скажем, между А. Л. Ходжкином и А. Ф. Хаксли, которые в реальной жизни получили Нобелевскую премию за свою блестящую модель нервного импульса.
– Знаешь, Хаксли, это ужасно трудная проблема. Я лично не понимаю, как работает нервный импульс, а ты?
– Нет, Ходжкин, и я не понимаю, а эти дифференциальные уравнения чертовски трудно решать. Почему бы нам просто не сдаться и не сказать, что нервный импульс обусловлен Нервной Энергией?
– Отличная идея, Хаксли, давай напишем сейчас письмо в Nature, оно займет всего одну строчку, а затем мы сможем перейти к чему-нибудь полегче.
Сходное соображение давным-давно высказал брат Хаксли Джулиан, когда высмеял витализм: мол, это все равно что объяснять движение паровоза через élan locomotif[183].
Сколько ни стараюсь, не могу увидеть никакой разницы между élan locomotif или моей гипотетической ленивой версией Ходжкина и Хаксли и реальными ленивыми светилами РЗ. И тем не менее их “стратегия клина” настолько успешна, что они подкапываются под школьное образование американской молодежи в одном штате за другим и их даже приглашают выступать перед комиссиями Конгресса, – и все это при позорном отсутствии хотя бы одной исследовательской статьи, достойной публикации в рецензируемом журнале.
“Теория” разумного замысла – вредная чепуха, которую необходимо нейтрализовать, прежде чем она нанесет непоправимый ущерб американскому образованию. Книга Найелла Шенкса – умный бортовой залп в кампании, которая, боюсь, продлится долго. Она не изменит взглядов самих любителей вклинивания. Ничто их не изменит, особенно в тех случаях, когда, как проницательно замечает Шенкс, кажущиеся моральные, социальные и политические следствия из теории считаются более важными, чем истинность самой этой теории. Но эта книга подействует на читателей, которые искренне колеблются и испытывают честное любопытство. И, что, возможно, еще существеннее, она укрепит решительность деморализованных учителей биологии, пытающихся выполнять свой долг перед вверенными им детьми, но запугиваемых агрессивными родителями и школьными советами. Эволюцию нельзя протаскивать в школьную программу робко, с извинениями или исподтишка. И она не должна появляться в образовательном цикле ребенка поздно. По странным историческим причинам эволюция стала полем битвы, на котором силы просвещения сталкиваются с темными силами невежества и деградации. Учителя биологии – боевой авангард, который нуждается во всей поддержке, какую мы только способны ему оказать[184]. Им, как и их ученикам и честным искателям правды вообще, принесет пользу прочтение замечательной книги профессора Шенкса.
“Из ничего не выйдет ничего”: почему король Лир был неправ
Послесловие к книге Лоуренса М. Краусса “Вселенная из ничего”. Я рад отметить, что эта книга обязана своим появлением симпозиуму 2009 года, организованному мною в Лос-Анджелесе от имени Фонда разума и науки Ричарда Докинза.
Ничто не расширяет кругозор так, как расширяющаяся Вселенная. Музыка сфер – детский стишок, звон колокольчика в сравнении с величественными аккордами Галактической Симфонии. Если сменить метафору и измерение, то пыль веков, туманы того, что мы считаем “древней” историей, вскоре развеиваются под упорными, разъедающими ветрами геологических эпох. Даже возраст Вселенной, точный – как уверяет нас Лоуренс Краусс – до четвертого знака и составляющий 13,72 млрд лет, покажется едва ли не детским на фоне триллионов лет, которым еще предстоит пройти.
Но Крауссово видение космологии отдаленного будущего парадоксальное и пугающее. Научный прогресс, скорее всего, пойдет вспять. Мы естественным образом считаем, что если в двухтриллионном году сохранятся космологи, их знания о Вселенной будут превышать наши. Нет – и это один из множества сокрушительных выводов, к которым я прихожу, закрыв эту книгу. Наше время – плюс-минус несколько миллиардов лет – очень удачно для космологов. Через два триллиона лет Вселенная расширится настолько, что все галактики, кроме собственной галактики космолога (какова бы она ни была), отступят за эйнштейновский горизонт настолько абсолютно и безнадежно, что станут не просто невидимыми – у них попросту не будет никакой возможности оставить след, пусть даже самый косвенный. Это все равно как если бы они никогда не существовали. Все следы Большого взрыва исчезнут, навсегда и невосстановимо. Космологи будущего будут отрезаны от своего прошлого и от своего текущего положения, в отличие от нас.
Мы знаем, что находимся среди 100 миллиардов галактик, и знаем о Большом взрыве, потому что нас окружают его свидетельства: красное смещение излучения от далеких галактик говорит нам о хаббловском расширении, и мы экстраполируем его в прошлое. Нам повезло наблюдать эти свидетельства, потому что мы смотрим на юную Вселенную, купающуюся в лучах зари, когда свет еще может дойти от галактики до галактики. Как остроумно пишут Краусс и один из его коллег: “Мы живем в совершенно особенное время… в единственное время, когда мы можем подтвердить наблюдениями, что мы живем в особенное время!” Космологам третьего триллионолетия придется вернуться к несовершенным представлениям начала XX века, когда мы были заперты в пределах одной галактики, которая, насколько мы знали или могли вообразить, составляла всю Вселенную.
Наконец неизбежно плоская Вселенная сплющится дальше в ничто, подобное тому, что было в ее начале. И там не будет космологов, наблюдающих Вселенную, – а даже если бы они и были, им было бы нечего наблюдать. Вообще нечего. Не будет даже атомов. Ничего.
Если вы считаете, что это унылая и безрадостная картина, мне очень жаль. Однако реальность не обязана быть утешительной. Когда Маргарет Фуллер заметила (по-моему, со вздохом удовлетворения): “Я принимаю Вселенную”, – ответ Томаса Карлейля был уничтожающим: “Попробовала бы она ее не принять!” Лично я считаю, что вечный покой бесконечно плоского ничто обладает величием, которое как минимум стоит принимать отважно.
Но если нечто способно обратиться в ничто, может ли ничто прийти в действие и породить нечто? Или почему, если процитировать один богословский трюизм, существует нечто, а не ничто? Здесь мы подходим, возможно, к самому примечательному уроку, усвоенному нами благодаря книге Лоуренса Краусса. Физика не только объясняет нам, как нечто может возникнуть из ничего, – в изложении Краусса она заходит дальше и показывает нам, что “ничто” нестабильно: из него практически неизбежно должно возникнуть нечто. Если я правильно понимаю Краусса, это происходит постоянно: принцип звучит наподобие физической версии “два отрицания дают утверждение”. Частицы и античастицы то возникают, то исчезают, как субатомные светлячки, аннигилируя друг друга и затем вновь воссоздаваясь путем обратного процесса – из ничего.
Самопроизвольное зарождение чего-то из ничего произошло в крупных масштабах в начале пространства и времени, в сингулярности, известной как Большой взрыв, за которым последовал инфляционный период, когда Вселенная вместе со всем, что в ней было, за долю секунды выросла в размерах на двадцать восемь порядков (это единица с 28 нулями – только представьте себе!).
Какая странная, нелепая идея! Ох уж эти ученые! Они не лучше средневековых схоластов, считавших ангелов на кончике иглы или дискутировавших о “таинстве” пресуществления.
Нет, нет, решительно и абсолютно нет. Наука еще многого не знает (и трудится над этим, закатав рукава). Но кое-что из того, что нам известно, мы знаем не просто приблизительно (Вселенной не тысячи, а миллиарды лет): мы знаем это с уверенностью и ошеломляющей точностью. Я уже упомянул, что возраст Вселенной измерен с точностью до четырех значащих цифр. Это достаточно впечатляет, но это ничто по сравнению с точностью некоторых предсказаний, которыми могут поразить нас Лоуренс Краусс и его коллеги. Кумир Краусса Ричард Фейнман указывал, что отдельные предсказания квантовой теории – опять же, основанные на постулатах, которые кажутся настолько странными, что не могли присниться и самому мракобесному богослову, – подтверждаются с такой точностью, что это равнозначно предсказанию расстояния от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса с точностью до толщины волоса.
Богословы могут спекулятивно рассуждать об ангелах на кончике иглы – или что там у них нынче в моде. Может показаться, что у физиков есть свои ангелы и кончики иголок: кванты и кварки, “очарование”, “странность” и “спин”. Но физики способны сосчитать своих ангелов, причем с точностью до ближайшего ангела из десяти миллиардов: ни ангелом больше, ни ангелом меньше. Наука может быть странной и непонятной – более странной и непонятной, чем любая теология, – но наука работает. Она получает результаты. Она может отправить вас на Сатурн, оттолкнувшись по пути от Венеры и Юпитера. Мы можем не понимать квантовую теорию (ей-богу, я не понимаю), но теория, которая предсказывает реальный мир с точностью до десятичных знаков, не может быть ошибочной ни в каком очевидном смысле. В теологии не просто отсутствуют десятичные знаки – в ней отсутствует даже малейший намек на связь с реальным миром. Как сказал Томас Джефферсон при основании Виргинского университета, “профессорам теологии не место в нашем институте”.
Если вы спросите верующих, почему они веруют, вам могут попасться “продвинутые” богословы, которые будут говорить о Боге как об “Основании всего Сущего” или “метафоре межличностного товарищества” либо используют другие подобные уклончивые термины. Но большинство верующих – более откровенно и уязвимо – склоняется к той или иной версии аргумента от замысла или аргумента от первопричины. Философам калибра Дэвида Юма не нужно вставать с кресла, чтобы продемонстрировать фатальную слабость всех подобных аргументов: они требуют объяснить происхождение самого Создателя. Однако понадобился Чарльз Дарвин, отправившийся в реальный мир на корабле “Бигль”, чтобы открыть блестяще простую – и не вызывающую вопросов – альтернативу замыслу. Так обстоит дело в области биологии. Биология всегда была любимой охотничьей территорией адептов естественного богословия, пока Дарвин – непреднамеренно, так как он был добрейшим и милейшим человеком – не изгнал их оттуда. Они бежали на возвышенные пастбища физики и космологии, только чтобы обнаружить, что там их поджидают Лоуренс Краусс и его предшественники.