Законы и константы физики похожи на тонко настроенную инсценировку, предназначенную, чтобы мы появились на свет? Вы считаете, что какой-то актор должен был стать первопричиной всего сущего? Если вы не видите, что не так с подобными аргументами, почитайте Виктора Стенджера. Прочтите Стивена Вайнберга, Питера Аткинса, Мартина Риса, Стивена Хокинга. А теперь можно прочесть и Лоуренса Краусса, который, как мне кажется, наносит этой идее нокаутирующий удар. Даже последний остающийся козырь богослова – “Почему существует нечто, а не ничто?” – скукоживается у вас на глазах, когда вы читаете эти страницы. Если книга “О происхождении видов” стала самым смертельным ударом, который биология нанесла вере в сверхъестественное, мы, возможно, когда-нибудь будем рассматривать “Вселенную из ничего” как ее космологический эквивалент. Заглавие значит именно то, что в ней сказано. А то, что в ней сказано, сокрушительно.
Тезис фастфуда: религия как побочный продукт эволюции
Предисловие к книге Дж. Андерсона Томсона “Почему мы верим в богов”[185]. Энди Томсон был одним из первых членов совета Фонда разума и науки имени Ричарда Докинза до того, как мы объединились с Центром исследований (Center for Inquiry, CFI); теперь он компетентный член объединенного совета и наш единственный врач и психолог. Эта книга – его взгляд как психолога на вопрос о том, что делает людей религиозными.
Одно из величайших преуменьшений в истории звучит в “Происхождении видов”, где обсуждение эволюции человека ограничивается лаконичным предсказанием: “Много света будет пролито на происхождение человека и на его историю”. Не столь часто цитируется начало того же абзаца: “В будущем, я предвижу, откроется еще новое важное поле исследования. Психология будет прочно основана на [новом] фундаменте”. Д-р Томсон – один из тех эволюционных психологов, благодаря которым ныне сбывается прогноз Дарвина, и эта книга об эволюционных мотивациях религиозности восхитила бы старика.
Дарвин, не будучи религиозным в зрелом возрасте, понимал религиозный импульс. Он был ктитором церкви в Дауне и регулярно водил туда свою семью по воскресеньям (затем, когда родня заходила внутрь, он продолжал свою прогулку). Когда-то он готовился стать священником, и его любимым чтением в студенчестве была “Естественная теология” Уильяма Пейли. Дарвин решительно и бесповоротно разделался с ответом естественной теологии, но его до конца дней продолжал занимать вопрос: вопрос функции. Неудивительно, что его интересовал функциональный вопрос религиозности. Почему большинство людей и все народы придерживаются религиозных верований? “Почему” необходимо понимать в специальном функциональном смысле, которой мы бы сегодня – пусть и не сам Дарвин – назвали “дарвиновским”.
Как, если перевести дарвиновский вопрос в современные термины, религиозность способствует выживанию генов, способствующих ей? Томсон – ведущий сторонник школы “побочного продукта”: сама по себе религия не имеет значения для выживания; она – побочный продукт психологических предрасположенностей, которые такое значение имеют.
“Фастфуд” – лейтмотив всей книги: “Если вы понимаете психологию фастфуда, вы понимаете и психологию религии”. Другой хороший пример – сахар. Наши дикие предки не могли наесться его вдоволь, поэтому мы унаследовали неограниченную тягу к нему, которая ныне, когда ее легко удовлетворить, вредит нашему здоровью. “Эти пристрастия к фастфуду – побочный продукт. А теперь они становятся опасными, потому что, неконтролируемые, они могут привести к проблемам со здоровьем, с которыми, скорее всего, не сталкивались наши предки… Тут мы подходим к религии”.
Еще один ведущий эволюционный психолог, Стивен Пинкер, дает аналогичное объяснение в духе “побочного продукта” нашей любви к музыке: музыка – “слуховой чизкейк, изысканная сладость, созданная для того, чтобы пощекотать чувствительные места по крайней мере шести из наших психических способностей”. Для Пинкера психические способности, гипертрофированное щекотание которых в качестве побочного продукта вызывает музыка, связаны в основном со сложными программами мозга, необходимыми для того, чтобы отличать осмысленные звуки (например, речи) от фонового бедлама[186]. Томсоновская теория религии как фастфуда подчеркивает скорее те психологические предрасположенности, которые можно назвать социальными: “адаптивные психологические механизмы, возникшие в ходе эволюции, чтобы помогать нам управлять своими отношениями с другими людьми, определять акторность и намерение и порождать чувство безопасности. Эти механизмы сложились в не столь отдаленном мире нашей африканской прародины”.
В каждой главе у Томсона выделяется та или иная возникшая в ходе эволюции психическая способность, эксплуатируемая религией, и каждая обманчиво озаглавлена знакомой строчкой из Писания или литургии: “Хлеб наш насущный”, “Избави нас от лукавого”, “Да будет воля Твоя”, “Да не судимы будете”. Там встречаются убедительные образы:
Представьте себе двухлетнего ребенка, который просится на руки. Он поднимает ручонки над головой и упрашивает вас. Представьте себе теперь пятидесятника во время радения. Он простирает руки вверх, моля бога тем же самым жестом – “возьми меня на ручки”. Мы можем потерять людей, к которым привязаны, по причине смерти, недопонимания, расстояния, но божество всегда остается с нами.
Для большинства из нас этот жест простирания рук молящимся выглядит просто глупым. Прочтя Томсона, мы увидим его более проницательным взглядом: он не только глуп – он инфантилен.
А вот наша готовность усматривать целеустремленную руку актора:
Почему вы принимаете тень за грабителя, но никогда – грабителя за тень? Если вы слышите, как хлопнула дверь, почему вы вначале задаетесь вопросом, кто это сделал, и только потом задумываетесь о том, что виновником мог быть ветер? Почему ребенок, видя качающиеся на ветру ветки деревьев за окном, боится, что это бабай пришел за ним?
Гиперактивный детектор акторности развился в мозгах наших диких предков из-за асимметрии рисков. Причина шороха в высокой траве – с большей статистической вероятностью ветер, чем леопард. Но цена ошибки в одну сторону выше, чем в другую. Акторы, например, леопарды и грабители, способны убивать. Лучше исходить из статистически маловероятной догадки. (Это соображение высказал сам Дарвин в байке про реакцию своей собаки на зонтик, трепетавший на ветру.) Томсон развивает эту мысль – о гиперчувствительности к акторам, когда их на самом деле нет, – и дает свое элегантное объяснение еще одному психологическому искажению, на котором основывается религиозность.
Сюда же относится и наша дарвиновская озабоченность родственными связями. Например, в католической традиции “монахини являются «сестрами» или даже «матерями-настоятельницами», священники – «отцы», монахи – «братья», папа римский – «Святой Отец», а о самой религии говорят как о «Святой Матери-Церкви»”.
Д-р Томсон специально занимался темой шахидов, и он отмечает, как при их рекрутировании и подготовке эксплуатируется психология родственных связей:
Харизматичные вербовщики и инструкторы создают ячейки фиктивного родства из псевдобратьев, возмущенных обращением с их мусульманскими братьями и сестрами и изолированных от реальных родственников. Привлекательность подобного мученичества – не просто в сексуальных фантазиях о множестве небесных дев, но в шансе вручить избранным родственникам прокомпостированные билеты в рай.
Один за другим прочие компоненты религии – общинный характер культа, послушание жреческому авторитету, ритуал – проходят курс лечения по методу Томсона. Каждое его соображение звучит правдиво и подкрепляется ясным стилем и яркими образами. Энди Томсон – чрезвычайно убедительный лектор, что заметно и в его манере письма. Эта краткая, энергичная книга читается быстро – а помнится долго.
Амбициозная банановая шкурка
Эта рецензия на книгу Ричарда Суинберна “Есть ли Бог?”[187] вышла в Sunday Times 4 февраля 1996 года. Суинберн – выдающийся богослов и философ религии. Этим все сказано.
Достоинство ясного письма – в том, что вам видно, что с книгой не так, а что с ней так. Ричард Суинберн пишет ясно. Видно, от чего он отталкивается. Видно также, куда он клонит, и есть нечто едва ли не очаровательное в том, как он любовно подкладывает сам себе банановую шкурку и окружает ее кольцом сходящихся стрелок с надписью: “Наступать сюда”.
Удивляет, что автор со столь ясным мышлением, как у Суинберна, сделал себе карьеру в качестве Ноллотовского профессора философии религии в Оксфорде. Богословие – область, в которой обычный путь к успеху – это обскурантизм, а любимый трюк – настаивать, что религия обладает собственным измерением (измерениями), совершенно отдельным от науки; наука и религия раскрывают разные виды истины, и нельзя использовать критерии одной, чтобы судить о другой; религия отвечает на вопросы, находящиеся за пределами компетенции науки.
Ричард Суинберн обходится без этих вялых околичностей. В первой главе у него разъясняется, что он подразумевает под Богом, существование которого планирует доказать, и это вовсе не смутный синоним Основания Всего Сущего или Братской Любви, а бодрый сверхъестественный разум, чье существование, если удастся его доказать, действительно будет иметь важное значение. Суинберн возвращается к более древней, более смелой и интеллектуально честной – иные скажут, безбашенной – теологии.
Суинберн амбициозен. Он не отступит в те немногие оставшиеся заповедники, куда пока не дотянулось научное объяснение. Он предлагает теистическое объяснение именно тем аспектам окружающего мира, где наука претендует на успех, и настаивает, что его объяснение лучше. Мало того – оно лучше по критерию, привлекательному для ученого: по простоте. Он выказывает свое великодушие, убедительно демонстрируя, почему мы должны всегда предпочитать простейшую гипотезу, отвечающую фактам. Но тут-то и кроется большая банановая шкурка. Совершив удивительный кульбит двоемыслия, Суинберн ухитряется убедить себя, что теистические объяснения суть простые объяснения.