еззлобно, а после угостил бы несчастного выпивкой и даже рассмешил бы его.
Полагаю, некоторые успешные ученые делают карьеру, цепляясь за одну экспериментальную технику, которая им удается, и набирая команду соавторов, выполняющих черную работу. Их бесперебойный успех основывается главным образом на их способности выклянчивать у государства[197] стабильные денежные поступления. Джон Мейнард Смит, напротив, прокладывает себе путь почти исключительно с помощью оригинальных мыслей, очень мало нуждается в деньгах – и при этом едва ли найдется область в теории эволюции или популяционной генетики, на которую не пролила бы свет его живая и гибкая изобретательность. Он – редкий представитель тех ученых, которые меняют мышление людей. Наряду с очень немногими другими, включая У. Д. Гамильтона и Дж. К. Уильямса[198], Мейнард Смит – один из ведущих современных дарвинистов. Всегда отличавшийся разносторонними интересами, он внес также важный вклад в теорию биомеханики, экологии и поведения животных – в последней его заслуга состоит во внедрении вошедших в устойчивую моду методов теории игр. Он находится в авангарде исследований полового размножения – вероятно, самой загадочной темы в современной эволюционной теории. Более того, именно он в первую очередь понял, что пол вообще представляет собой проблему – проблему, которую ныне все знают по его выражению “двойная цена секса”.
Он заразительно удачливый языкотворец. Придуманные им термины становятся популярными кодовыми словами среди специалистов: “генетический автостоп”, “игра в Филипа Сидни”, “партриджевская ошибка”[199], “модель стога сена”, chaps (“чуваки”) как сокращение от Homo sapiens… придуманными им словосочетаниями, которые ныне понимают и постоянно используют эволюционные биологи всего мира, можно заполнить небольшой словарик. Ему также принадлежит заслуга воскрешения и тиражирования более ранних изобретений его наставника, великолепного Дж. Б. С. Холдейна: “Теорема Панглоса”[200], “Теорема Балабона” (“Повторенное трижды – истина”)[201] и “Теорема тётушки Джобиски” (“Это всем известный факт”)[202]. В свою очередь, новые поколения биологов вдохновляются и придумывают собственные выражения в духе Мейнарда Смита: “эффект Beau Geste”[203], “теория викария из Брэя”[204] – дабы оживить и освежить страницы обычно степенных и довольно скучных академических журналов. Помпезные жрецы “политкорректности” не любят подобную словесную неформальность, но Мейнард Смит, как и Холдейн до него, слишком значительная фигура, чтобы подчиняться их пуританской кастрации языка (и если мое использование слова “кастрация” кого-то оскорбит, жаль).
Качества, которые делают Джона Мейнарда Смита душой хорошей конференции, грозой креационистов и шарлатанов и вдохновителем стольких молодых исследователей, – это также те качества, которые делают его идеальным автором книги для умных, склонных к критическому мышлению дилетантов. Эта книга – которую благодаря Cambridge University Press ему теперь придется как-то переименовать из “моего пингвинчика”[205] – никогда не отличалась налетом эфемерности. Издателям никогда не требовалось оплачивать чьи-то обеды, чтобы эту книгу заметили. Выдержав три издания и многочисленные перепечатки, она просто заслужила собственное место на полках у студентов и вообще читающих людей; базовый продукт, повидавший, как приходят и уходят глупые моды и поверхностные увлечения. Мало кто в мире лучше Джона Мейнарда Смита годится для того, чтобы объяснять нам эволюцию, и ни один предмет больше, чем эволюция, не заслуживает столь талантливого преподавателя. Мы словно слышим его голос, наслаждаясь его ясной, логичной и, терпеливой манерой изложения. Что не менее важно, там совершенно отсутствует претенциозный птичий язык. Как и сам Дарвин, Мейнард Смит знает, что его история сама по себе достаточно интересна и значима, поэтому не нуждается ни в чем другом, кроме как в ясном, терпеливом, добросовестном изложении.
Мерилом как великолепия книги, так и прочности самой неодарвинистской синтетической теории эволюции служит то, что текст 1975 года остается актуальным по сей день без переписывания. Разумеется, с тех пор в этой области сделаны волнующие новые открытия. Было бы странно, если бы их не было, и они обсуждаются в новом введении. Но фундаментальные идеи и основная часть детализированных утверждений исходной книги сохраняют свою значимость и остаются верными. Новое введение само по себе – элегантное эссе, которое можно рекомендовать отдельно как краткое изложение важных новейших открытий в эволюционной теории.
Дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора – единственное когда-либо предлагавшееся работающее объяснение необычайному факту нашего собственного существования, более того, существования всей жизни, где бы она ни обнаружилась во Вселенной. Это единственное известное объяснение богатому разнообразию животных, растений, грибов и бактерий; не только разнообразию живущих одновременно с нами леопардов, кенгуру, комодских варанов, стрекоз, коростелей, секвой, китов, летучих мышей, альбатросов, грибов и бацилл, но и бесчисленных других – тираннозавров, ихтиозавров, птеродактилей, панцирных рыб, трилобитов и гигантских ракоскорпионов, – которых мы знаем лишь по ископаемым остаткам, но которые в свое время заполняли все уголки суши и моря. Естественный отбор – единственное работающее объяснение прекрасной и убедительной иллюзии “замысла”, заметной в каждом живом организме и каждом органе. Знание эволюции не обязательно полезно в повседневной жизни. Можно прожить жизнь и даже не слышать имени Дарвина. Но если до конца вашей жизни вы все же захотите понять, почему вы вообще жили, дарвинизм – именно то, что нужно изучать. Эта книга – лучшее ныне доступное введение в тему.
Лисы в снегу
Предисловие к новому изданию книги Джорджа Уильямса “Адаптация и естественный отбор”[206].
Неодарвинистская синтетическая теория эволюции 1930-х – 1940-х годов стала совместным англо-американским достижением, определявшимся узнаваемым “каноном” основополагающих книг Фишера, Холдейна, Майра, Добржанского, Симпсона и других. Книга Джулиана Хаксли “Эволюция: современный синтез” (Evolution: The Modern Synthesis) дала название всему движению, хотя по своему теоретическому содержанию она не выделяется. Если бы меня попросили назвать одну книгу второй половины двадцатого века, которая заслуживает почетного места в одном ряду с каноном 1930-х и 1940-х, я выбрал бы “Адаптацию и естественный отбор” Джорджа К. Уильямса. Открыв ее, я ощущаю присутствие проницательного и выдающегося ума – то же самое чувство, которое я испытываю при чтении “Генетической теории естественного отбора”, хотя Уильямс, в отличие от Фишера, не был математиком. В Джордже Уильямсе мы находим автора огромной учености и острого критического ума, глубоко мыслившего о каждом аспекте эволюции и экологии. Уильямс не просто расширил СТЭ, он изложил с большой ясностью те места, на которых многие из ее сторонников спотыкались (в некоторых случаях даже сами ее создатели). Это книга, которую должен прочесть всякий, кто серьезно изучает биологию, книга, которая необратимо меняет наш взгляд на живое. Будучи оксфордским тьютором, я не раз рекомендовал своим студентам книги. Но это, по-моему, первый раз, когда я настаивал, что ее должны прочесть все.
Вот список крупных ошибок, которые часто делают студенты, не читавшие этой книги, и которые они уже не сделают, прочтя ее. “Мутации – это адаптация, ускоряющая эволюцию”. “Иерархии доминирования – это адаптация, обеспечивающая размножение самых сильных особей”. “Территориальность – это адаптация, способствующая распределению вида в пространстве и полезному ограничению его численности”. “Соотношение полов оптимизируется, чтобы вид наилучшим образом использовал ресурсы”. “Смерть от старости – адаптация, чтобы избавиться от зажившихся особей и дать дорогу молодым”. “Естественный отбор благоприятствует видам, которые сопротивляются вымиранию”. “Виды занимают разные ниши ради того, чтобы экосистема была сбалансирована”. “Хищники охотятся «благоразумно», заботясь о том, чтобы не истощить запасы добычи, которые им понадобятся в будущем”. “Особи ограничивают свое размножение, чтобы избежать перенаселения”.
“Адаптация” – первое слово в заглавии, и книга в первую очередь представляет собой призыв к надлежащему научному исследованию адаптации – научной телеономии, если воспользоваться термином Питтендрая, который берет на вооружение Уильямс. Но Уильямс совершенно не тот человек, которого можно заслуженно ославить как наивного “адаптациониста”. Это бранное слово ввели в широкий обиход Гулд и Левонтин в своей переоцененной “статье об антревольтах” 1979 года. Оно означает тех, кто бездоказательно постулирует, что в животном все должно иметь адаптивный характер. К несчастью, их критика адаптационизма оказалась неверно понята – не в последнюю очередь некоторыми философами, такими как покойный Джерри Фодор[207], – как критика самой идеи адаптации.
“Антревольт” – это неадаптивный побочный продукт. Так называются пространства между готическими арками, которые являются неизбежным, но нефункциональным побочным продуктом функционально значимых арок. Задолго до того, как это слово вошло в биологию, Уильямс, ведущий сторонник идеи, что адаптация заслуживает научного исследования, подверг язвительной критике то, что впоследствии получит название “антревольтов”. Его ярким примером, который регулярно захватывал внимание моих студентов, была лисица, постоянно бегающая взад-вперед по собственным следам в снегу. Ее лапы все больше утаптывали снег, отчего каждая последующая пробежка становилась легче и быстрее. Но было бы неверно утверждать, что лапы лисицы приспособлены утаптывать снег. Они просто не могут его не утаптывать. Этот конкретный полезный эффект – побочный продукт. Уильямс сформулировал основную мысль емко: адаптация – “обременительное понятие”.