[223]. И, возможно, наши две книги не единственные. Давайте их сюда, скажу я. Чем больше, тем лучше. Данных огромное множество, современная версия истории удивила бы и вдохновила даже самого Дарвина, и она никогда не надоест. Ведь, в конце-то концов, эволюция и есть истинная история того, почему мы все существуем; она дает волнующе убедительное и отрадное объяснение нашему существованию. И это объяснение вытесняет – и сокрушает – все предыдущие, независимо от того, насколько стойко и искренне в них верили.
Книга Джерри Койна исключительно хороша. Биологию он знает чудесно, использует ее мастерски и пишет легко. Охват материала у него отличается завидной полнотой, и тем не менее он одновременно умудряется сделать книгу компактной и хорошо читающейся. Среди ее девяти глав есть глава “Каменная летопись”, полная примеров, разоблачающих самую популярную ложь креационистов, – о незаполняемых “пробелах” в ископаемой летописи. “Покажите мне ваши переходные звенья!” Джерри Койн их показывает – и они весьма многочисленны и убедительны. Не только ископаемые остатки крупных эффектных животных наподобие китов и птиц или родственников латимерий, выбравшихся из воды на сушу, но также и микрофоссилии. Последние обладают чисто количественным преимуществом: некоторые виды осадочных пород практически полностью состоят из микроскопических окаменевших скелетов фораминифер, радиолярий и других кальциевых или кремниевых простейших. Это означает, что можно построить чувствительный график какого-нибудь избранного параметра как непрерывную функцию от геологического времени, систематически рассматривая керн отложений. Один из графиков Койна показывает род радиолярий (красивых простейших с малюсенькими, напоминающими фонарик раковинками), застигнутый в момент “видообразования”, – два миллиона лет назад он разделился на два вида.
Подобное разделение одного вида на два и есть то, что подразумевается в заглавии Дарвина, и это одно из немногих слабых мест в его великой книге. В наши дни Джерри Койн – вероятно, ведущий специалист по видообразованию, и неудивительно, что его глава под названием “Происхождение видов” удалась отлично. Как и “География жизни”. Возможно, самое непосредственно убедительное свидетельство против креационизма содержится в географическом распределении животных и растений на континентах и островах (в широком смысле “острова” – это и озера, и вершины гор, и оазисы, то есть, с точки зрения животного, любая небольшая территория, где оно может жить, окруженная более обширной территорией, где оно жить не может). Изложив обширные данные по теме, Койн заключает:
Теперь попытайтесь придумать теорию, которая объясняет вышеназванные закономерности, привлекая отдельное сотворение видов на океанических островах и континентах… Убедительных ответов нет – если, конечно, вы не исходите из того, что целью творца было создать видимость того, что виды эволюционировали на островах. Никто не жаждет прибегнуть к этому ответу, вот почему креационисты попросту сторонятся островной биогеографии.
Подобное жульническое упущение, как это ни прискорбно, характерно для креационистов. Они обожают окаменелости, так как приучены верить – ошибочно, как показывает Койн, – будто “пробелы” в ископаемой летописи смущают теоретиков эволюции. Географическое распределение видов действительно смущает креационистов – и они демонстративно его игнорируют.
Книга включает внятное разъяснение естественного отбора на уровне гена – Дарвин излагал его на уровне индивидуального организма. Койн описывает, как паразитический червь изменяет внешний вид и поведение своего хозяина-муравья, превращая муравьиное брюшко в симулякр красной ягоды, соблазнительно задранный вверх, причем стебелек, соединяющий брюшко с грудью, специально ослабевает. Вы догадываетесь, что будет дальше. “Ягоду”, полную яиц червя, съедает птица, окончательный хозяин червя. Говоря словами самого Койна,
все эти изменения вызваны генами паразитического червя и представляют собой хитроумное средство их воспроизводства… Именно подобные ошеломляющие адаптации – многочисленные способы, которыми паразиты управляют своими носителями всего лишь для того, чтобы передать свои гены, – вселяют бодрость в эволюциониста.
Совершенно верно. Этот род геноцентричного “адаптационистского” языка стал практически универсальным среди эволюционных биологов, работающих в этой области. Забавно поэтому вспоминать самоуверенную враждебность, с которой на него тридцать лет назад обрушился тот, кому посвящена книга Койна, – его старый учитель, выдающийся генетик Ричард Левонтин. Приходится к месту и то, что Койн дает крайне необходимое пояснение идеи “эгоистичного гена”, корректно растолковывая, что оно не связано с ложными утверждениями, будто мы детерминистически запрограммированы быть эгоистами. Как же все поменялось спустя тридцать лет!
Глава “Двигатель эволюции” начинается с великолепного макабрического примера. Гигантские японские шершни разоряют гнезда медоносных пчел, чтобы накормить своих личинок. Один шершень-разведчик находит пчелиный улей и оставляет в нем нечто вроде химической “черной метки”.
Привлеченные меткой, на место слетаются собратья разведчика – группа из двадцати-тридцати шершней против колонии, в которой бывает до тридцати тысяч пчел.
Но пчелам их не одолеть. Шершни заползают в улей и, щелкая челюстями, по очереди обезглавливают пчел. Каждый шершень откусывает по сорок голов в минуту, и через несколько часов битва кончена: все пчелы мертвы, улей усеян останками. Затем шершни набивают свою кладовую.
Койн рассказывает эту историю для того, чтобы противопоставить ужасную судьбу европейских пчел, интродуцированных в Японию, местным японским пчелам, у которых было время в ходе эволюции выработать защиту.
И защита их удивительна – еще одно чудо адаптивного поведения. Когда к улью подлетает шершень-разведчик, пчелы у летка бросаются в улей, призывая собратьев к оружию и одновременно заманивая шершня внутрь. Тем временем сотни рабочих пчел собираются внутри у летка. Как только шершень оказывается в улье, на него набрасывается и окружает его плотный рой пчел. Вибрируя своими брюшками, пчелы быстро поднимают температуру внутри роя примерно до 47°C… За двадцать минут шершень-разведчик успевает свариться, и гнездо – как правило – бывает спасено.
Койн добавляет, что пчелы способны пережить высокую температуру, но еще одно соображение с точки зрения “геноцентричного взгляда” состоит в том, что это не обязательно для того, чтобы естественный отбор способствовал данной адаптации. Рабочие пчелы стерильны: их гены выживают не в самих рабочих особях, а в виде копий в организмах меньшинства обитательниц улья, предназначенных для размножения. Если бы даже рабочие пчелы в центре роя варились вместе с шершнем, результат все равно стоил бы подобной жертвы. Копии их генов “варки” остаются жить.
Есть отличная глава “Пережитки, рудименты, эмбрионы и скверный дизайн” – темы, хорошо рассмотренные у самого Дарвина, а также “Как пол движет эволюцией” и “Как насчет нас?” об эволюции человека. Но по-настоящему Койн оказывается в своей стихии там, где речь заходит о еще одной линии убедительных свидетельств, которая была недоступна Дарвину. Молекулярно-генетическая революция началась в 1953 году, и, застань ее Дарвин, у него дух захватило бы от восторга. Каждое живое существо несет в каждой своей клетке пространный текстовый рецепт создания себя. В наши дни мы умеем читать эти тексты с точностью и полнотой, которая ограничена только (быстро снижающейся) ценой и временем. Так как тексты ДНК всех животных и растений используют один и тот же четырехбуквенный код, мы располагаем кладезем возможностей для сравнений. В свое время Дарвин мог сравнивать, скажем, крыло летучей мыши, плавник кита и широкую лапу крота, наблюдая взаимосвязи между горсткой костей. В наши дни – и в ближайшем будущем это станет еще дешевле – мы умеем делать это в прямо-таки грандиозных масштабах, сопоставляя миллиарды букв текста ДНК летучей мыши, кита и крота и в буквальном смысле подсчитывая однобуквенные различия и сходства. Более того, нам не приходится ограничивать сравнения одной группой, например, млекопитающими. Универсальный генетический код позволяет нам проводить побуквенные текстуальные сравнения между растениями, улитками и бактериями, как и между позвоночными. Это не только дает доказательства факта эволюции на порядки надежнее, чем даже те убедительные свидетельства, которые сумел собрать Дарвин. Мы можем также сконструировать – окончательно и решительно – полное древо жизни, универсальную родословную. И мы можем найти в огромных количествах молекулярные аналоги рудиментарных эволюционных реликтов типа аппендикса у человека и крыльев у птицы киви.
Ибо геном усеян мертвыми генами. Огромные пустоши территории ДНК составляют кладбища заброшенных, вытесненных старых генов (плюс бессмысленных последовательностей мусорной ДНК, которая никогда не функционировала), где время от времени попадаются островки современных, действующих генов, которые действительно считываются механизмом трансляции и приводятся в действие. Мертвые, нетранслируемые гены называются псевдогенами. У нас плохое обоняние, по сравнению, скажем, с собаками, потому что большинство наших предковых генов обоняния стали неактивными. Они все еще есть у нас, но они мертвы. Молекулярные биологи по-прежнему могут прочесть их – сомкнутые ряды молекулярных “ископаемых”, – однако организм их не считывает.
Замечательно уже то, что мы можем построить древо жизни, основываясь на активных генах, и обнаружить, что разные гены совпадают по родословной. Еще более убедительно то, что та же родословная обнаруживается у мертвых генов, чьи последовательности ДНК ничего не значат и могут рассматриваться только как инертное историческое наследие. Как это объяснит креационист? Как он объяснит само существование псевдогенов? С чего творцу замусоривать геном бесполезным