– У нас тоже так говорят, Анна, – захлопала в ладоши девчушка. Она обошла всех, и дети, усевшись на траву, стали ждать.
– Кошка – еще не беда, – сказала Дженна.
– Как и необходимость рассказать обо всем, – добавила Скада.
– Беда в том, – отозвалась с носилок Пинта, – что луна вот-вот зайдет.
– Об этом можно больше не беспокоиться, – сказала Скада. – Ама поможет нести тебя. Вы можете идти и днем, если захотите.
– Будь с Пинтой только Амальда и я, мы шли бы и днем и ночью. Но детям это не под силу. Они у нас и так плохо едят и мало спят.
– Они быстро все наверстают, – сказала Скада.
Дженна посмотрела через ее плечо на лес, темный и грозный при луне.
– Скорей бы уйти с этого места. Оно навевает дурные воспоминания.
– И где-то близко могила, – добавила Пинта.
Меньше чем через час, когда луна еще не достигла зенита, Амальда и Саммор вернулись, неся кошачью шкуру.
– Быстро управились, – с легкой улыбкой сказала Дженна.
– Кошка была не из крупных. Да и ободрали мы ее кое-как. Шкура будет плохо пахнуть, но дома мы отскоблим ее как следует. Надо спешить.
– Мы того же мнения, – сказала Пинта.
Шкуру бросили Пинте на ноги, и все дети стали трогать ее, отпихивая друг дружку – своих грудных сестричек они на время оставили в траве.
– Пусть каждая потрогает разок, и все, – распорядилась Петра. – Пора идти.
Девочки, тихо и серьезно совершив этот обряд, подобрали малюток и построились двумя ровными рядами.
– Пойдем на юг, – сказала Амальда. – Так короче, да и мимо одного нехорошего места идти не придется.
– Что за место? – спросила Дженна.
– Могила со сломанным крестом наверху, а на кресте шлем в виде оскаленной собачьей головы.
– Так ведь я этот шлем бросила в могилу, – брякнула Дженна.
– Ну а тот, кто нашел могилу первым, похоронил покойника заново, как требуется по их обряду.
– Тот, кто нашел первым? – повторила Пинта.
– Мы были вторыми, – пояснила Саммор. – На ваш след мы напали сразу – это не делает нам чести, как наставницам. Вы топтались кругами на одном месте.
– Так ведь туман был, – сказала Дженна, но Амальда и Саммор пропустили это оправдание мимо ушей.
– Когда мы вышли на ту изрытую поляну и увидели свежую могилу, то испугались худшего. Но оказалось, что в могиле лежит здоровенный мужик, – сказала Саммор.
– Убитый дважды, судя по его ранам, – добавила Амальда. – Один раз в бедро, а другой…
Дженна судорожно вздохнула.
– Прошу вас, – сказала Скада, – Дженна не может об этом слышать. Не знаю уж, как у нее достало духу сделать это.
– Я сделала то, что должна была. Но радости мне это не доставило, как не доставляет и теперь. Дети ждут – не пора ли двигаться?
В пути они поделили между детьми остатки «брода» и фруктов, а малюток напоили водой с медом, который Амальда и Саммор имели при себе.
Пинта и Скада поведали об ужасах Ниллского хейма, стараясь не слишком сгущать краски, – бледность Дженны пугала их. Амальда и Саммор выслушали рассказ, не прерывая, и все пятеро надолго умолкли – что можно было сказать в утешение? Они позаботились о том, чтобы дети ничего не услышали, а Петра вовсю щебетала, развлекая малышей.
В конце концов, южная дорога свернула в лес, и Саммор со Скадой исчезли, а Дженна и Амальда понесли Пинту дальше. Они молчали и утром, собрав детвору под скалой и поместив Пинту посередине. Все улеглись спать у подножия Высокого Старца, чей бородатый лик смотрел на них сверху дотемна.
Дети проголодались, и некоторые стали жаловаться, несмотря на уговоры и нескончаемые песни Петры. Девочки обессилели от долгого перехода, и Амальда с Дженной стали брать самых маленький себе на плечи, а на носилках у Пинты лежало сразу по несколько младенцев. Таким-то образом маленький отряд из тридцати шести человек утром пятого дня подошел к воротам Селденского хейма, сопровождаемый двумя молчаливыми дозорными, – те не задавали вопросов, чтобы не задерживать путниц еще больше.
Ворота открылись сразу – детей в хейм пускали без промедления, – и женщины сгрудились вокруг, принимая девочек в теплые объятия. Затем путешественниц повели на кухню – кормить.
Дженна знала, что бани в хейме топятся чуть ли не весь день, и уже предвкушала прикосновение горячей воды к своему усталому телу. Она обняла Петру за плечи.
– Пошли, моя правая рука, – надо подкрепиться горячим жарким и искупаться, прежде чем предстать перед Матерью. – Она сказала это шутливо, хотя при этой мысли у нее свело живот, и с удивлением увидела слезы на глазах Петры.
– Ведь теперь все хорошо, Анна? – шепотом спросила девочка.
– Да, все кончилось хорошо, благодаря твоим заботам.
– Богиня улыбается, – сказала Петра, словно эхо шестипалой жрицы.
Дженна отвернулась и прошептала тихо, чтобы Петра не слышала:
– Богиня смеется, и я не знаю, нравится ли мне этот смех.
– Что ты сказала?
Дженна вместо ответа повела Петру в кухню, где Дония поставила перед ними две миски дымящегося жаркого и толсто нарезанный хлеб с маслом и вареньем из морошки.
Амальда никому не позволяла расспрашивать их, пока они ели, а потом отнесла Пинту к лекарке. Кадрин осмотрела плечо и спину Пинты, пока та поглощала вторую порцию жаркого.
– Хорошая работа, – сказала Кадрин, по обыкновению плотно сжав губы. – Рука не откажет тебе, что часто случается при повреждении мышц. Только начинай упражнять ее как можно раньше.
– Когда? – спросила Пинта.
– Я скажу когда – и это будет раньше, чем захочется тебе или твоей руке. Будем работать над ней вместе. – Пинта кивнула. – Но шрам останется большой, – предупредила Кадрин.
– Я буду вести счет твоим рубцам, Марга, – улыбнулась Амальда. – Шрамы воительницы – это лицо ее памяти, карта ее мужества.
Пинта, поколебавшись, сказала матери:
– Я больше не воительница, Ама. Я видела столько смертей, что достало бы на двадцать воинов, хотя моя рука поразила лишь одного, да и того только в бедро. И все же я принесла ему смерть, как если бы во мне таилась какая-то зараза.
– Но как же… – побледнела Амальда.
– Я приняла решение, Ама. Не принимай это как укор, но в Сестринскую Ночь я скажу, что хочу воспитывать детей, как Марна и Зо. У меня это хорошо получается, и мои услуги не будут лишними, раз в хейме появилось столько новой ребятни.
Амальда хотела сказать что-то, но Кадрин удержала ее:
– Не надо, Амальда. Есть шрамы, которых мы не видим, и заживают они медленно, а то и вовсе не заживают. Я знаю. У меня самой есть такие.
– Ты устала, дитя, – кивнув, сказала Пинте Амальда.
– Да, матушка, устала, но не поэтому так говорю. Видела бы ты их, всех этих красивых, сильных женщин Ниллского хейма – сестер, что лежали плечом к плечу. Дженна поставила мою койку между кухней и залом, чтобы я могла проститься с ними. Она сказала – и эти слова навсегда останутся со мной, – что мы должны запомнить их. Ведь если мы забудем, то будет так, ровно они погибли напрасно. Сестры, плечом к плечу. – Пинта отвернулась, глядя в стену, словно видела что-то на ней, отстранила от себя миску и заплакала.
Амальда села к ней на постель, гладя ее кудрявую голову.
– Как скажешь, сердце мое. Как скажешь, дитя, которое я носила под сердцем. Ты всегда была упрямицей. Успокойся и усни. Все хорошо.
Пинта обратила к ней полные слез глаза.
– Нет, Ама, ты не понимаешь. Никогда мне уже не будет хорошо – вот в чем беда. Но я посвящу свою жизнь тому, чтобы оберегать маленьких, – пусть они не испытают того, что испытала я. Ох, Ама… – Пинта села и обняла мать, несмотря на боль в спине, – крепко, словно навеки.
ПЕСНЯ
Волны стонали, ревел прибой,
Тридцать и три отправились в бой.
Стрелы остры, а рука легка —
Сестры пошли против злого врага.
Светлой ведомые Дженной.
Сияла луна, пылали костры,
Духом крепились тридцать и три.
Дженна вскочила на груду камней,
«Сестры, – вскричала, – бейтесь смелей.
Во имя Великой Альты!»
Кровь перед битвой – жарче вина.
Тридцать и три стоят, как одна.
Дженна клянется: «В последнем бою
Я отвоюю землю свою.
Во имя Великой Альты!»
К морю, где бьется волна в берега,
Сестры ушли, чтобы встретить врага.
Но стрелы летят, и недели летят —
Тридцать и три не вернулись назад.
Светлой ведомые Дженной.
Но в новолунье приходит срок.
Вновь слышится клич тридцати и трех,
И кони храпят, и звенят мечи,
И пламенем белым горят в ночи
Светлые косы Дженны.
ПОВЕСТЬ
Ванна успокаивала – Дженна даже заснула ненадолго в горячей ароматной воде. Ее распущенные белые волосы плавали вокруг нее, словно блеклые водоросли.
Петра, зажав в руке прядку, легшую ей на грудь, ждала, когда же Дженна заговорит, и, наконец, не выдержала:
– Какая она, ваша Мать Альта? Я ведь буду учиться у нее.
Дженна открыла глаза, обращенные к стропилам крыши. Она долго не отвечала, и молчание натянулось между ними туго, как веревка.
– Твердая, – сказала она, наконец. – Непреклонная. Точно камень.
– Хейм нуждается в прочном камне, чтобы стоять на нем, – заметила Петра. Дженна не ответила. – Но о камень можно и ушибиться. Наша Мать всегда говорила, что жрица должна быть не камнем, но водой, которая набегает и отступает. Наша Мать Альта…
– …Мертва, – завершила Дженна. – И я тому виной.
– Нет, нет, Джо-ан-энна. Ничьей вины тут нет. «Нет вины, нет и кары», – всегда говорила Мать Альта. И об Анне она мне рассказывала. Жрица должна знать наизусть все пророчества. Если Анна – это ты…
– А так ли это?
– Я верю, что да.
– Веришь, но не знаешь наверное?
– Я буду знать лет через сто. Буду знать завтра.