Когда доезжают они до главного тракта, ведущего в Рогатин, то вливаются в поток пеших, конных и повозок всяческого вида, что появляются из тумана, словно фигурки из хлеба, что на Рождество лепят. Сегодня среда, в Рогатине торговый день; так что едут крестьянские телеги, груженные мешками с зерном, клетками с домашней птицей, всяческими плодами земледельческими. Между ними живчиком маршируют торговцы со всяческим возможным товаром – их палатки, хитроумно сейчас сложенные, можно нести на плече, словно коромысла, а уже через миг превратятся они в прилавки, заполненные цветастыми тканями, деревянными игрушками, яйцами, что скупаются по деревням за четверть цены… Крестьяне же ведут на продажу коз и коров – животные, перепуганные суматохой, упираются в лужах. Мимо на скорости проносится прикрытый дырявым навесом воз, набитый крикливыми иудеями, которые собираются на ярмарку в Рогатин со всей округи, а за ними продирается богатая карета, которой в тумане и дорожной толкучке сложно сохранять достоинство – покрытые светлой краской дверки сейчас черны от грязи, выражение на лице возницы в голубой пелерине кажется глуповатым, похоже, никак не ожидал он такой вот кутерьмы, и теперь отчаянно высматривает он возможность съехать с этой дьявольской дороги.
Но Рошко не сдается, не позволяет спихнуть себя на поле, он держится правой стороны и, катясь одним колесом по траве, а вторым – по дороге, умело продвигается вперед. Его печальное и вытянутое лицо краснеет, после чего на нем гостит какая-то адская гримаса. Ксендз мельком глядит на него, и ему вспоминается гравюра, которую он осматривал не далее как вчера – на ней были изображены обитатели преисподней, и на их лицах были точно такие гримасы, как сейчас у Рошко.
- А ну пропусти его милость ксендза мил'с'даря. Н-ну, пошли! В сторону, люди! В сторону! – кричит Рошко.
Неожиданно, без предупреждения перед ними вырастают первые застройки. Похоже, туман меняет чувство расстояния, потому что удивляется этому сама Каська. Кобыла неожиданно пошла вскачь, дергая дышлом, и если бы не решительная реакция Рошко и его кнут, она обязательно бы перевернула коляску. Возможно, Каську испугали искры, что сыплются из горна, или же беспокойство лошадей, ожидающих очереди, чтобы их подковали.
Дальше находится корчма, бедная и несчастная, похожая на деревенскую халупу. Словно виселица торчит над ней колодезный журавль, пробивается вверх сквозь туман, а конец исчезает где-то высоко-высоко. Ксендз видит, что перед корчмой остановилась запыленная карета, уставший возница опустил голову чуть ли не на колени и не спрыгивает с козел, никто не выходит и из средины. Но вот уже возник перед каретой высокий, худой еврей, а рядом с ним маленькие девчушки с взлохмаченными волосами. Только это ксендз декан и видит, потому что туман поглощает всякий вид, мимо которого коляска едет; и он пропадает куда-то, впитывается в окружение словно тающие снежные хлопья.
А вот и Рогатин.
Начинается он с мазанок, домишек из глины, крытых соломенными стрехами, которые, как кажется, придавливают здания к земле; но, чем ближе к рынку, тем дома делаются более стройными, стрехи становятся не такими грубыми, а под конец переходят в деревянный гонт домиков из глинистого, необожженного кирпича. Здесь же имеется приходской костел, монастырь доминиканцев, костел святой Варвары возле рынка, а еще дальше – две синагоги и пять церквей. Вокруг рынка, что твои грибы, расселись небольшие дома, и в каждом какое-то дело. Портной, канатчик, скорняк – все иудеи, а рядом пекарь по фамилии Бохенек4, что всегда радует ксендза декана, поскольку показывает некий скрытый порядок, который мог бы быть более видимым и последовательным, и тогда люди жили бы добродетельнее. Рядом заведение оружейника по имени Люба; фасад выделяется богатством, стены недавно выкрашены синей краской, а над входом висит громадный ржавый меч – видать, хороший ремесленник из этого Любы, а у клиентов его полные карманы. Дальше располагается седельщик, выставивший перед дверью деревянные козлы, а на них – красивое седло, стремена, похоже, посеребренные, потому что так и блестят.
Повсюду чувствуется доводящий до тошноты запах солода, он пропитывает всякий выставленный на продажу товар. Им можно наесться, словно хлебом. На околицах Рогатина, в Бабинцах, имеется несколько небольших пивоварен, это из них на всю округу расходится этот сытящий запах. На многих лотках продают здесь пиво, а лавки получше на складах имеется и водка, и питьевой мед, в основном – тройной. Склад иудейского купца Вакшуля предлагает вино, настоящее венгерское и неподдельное рейнское, и другое, несколько кисловатое, которое привозят сюда из самой Валахии.
Ксендз продвигается вдоль прилавков, сконструированных из всяческого возможного материала – из досок, кусков грубо тканого полотна, плетенных из лозы корзин и даже из листьев. Какая-то добрая женщина в белом платке продает тыквы с тележки, и их ярко-оранжевый цвет притягивает детвору. Рядом другая торговка расхваливает головки сыра, разложенные на листьях хрена. А дальше стоит еще больше торговок, которые зарабатывают торговлей, потому что овдовели или мужья у них пропойцы: продавщицы масла, соли, полотна. А изделия этой вот пирожницы ксендз обычно покупает, вот и сейчас посылает хозяйке приятную улыбку. За ней стоят два прилавка, украшенные зелеными ветками, а это означает, что там продают свежесваренное пиво. А тут вот – богатая лавка армянских купцов – красивые, легкие ткани, ножи в украшенных ножнах, и тут же – визина5, то есть сушеная рыба, тяжелый запах которой пропитывает шерстяные, шитые золотом турецкие ткани. Чуточку дальше из подвешенного на худых плечах короба мужчина в запыленном лапсердаке продает дюжинами яйца, упакованные в плетенные из травы корзинки. Другой предлагает яйца копами6, в больших корзинах, по конкурентной, практически оптовой цене. Лавка пекаря завешана бубликами-байгелями – один упал у кого-то прямо в грязь, и теперь его с аппетитом поедает маленький песик.
Торгуют здесь всем, чем только можно. В том числе и цветастыми тканями, платками и шалями прямиком со стамбульского базара, башмачками для детей, фруктами, орехами. У мужчины под оградой имеется плуг и гвозди различного размера: от маленьких, словно шпилька, и до громадных, чтобы дома строить. Рядом дородная тетка в накрахмаленном чепце на голове разложила колотушки для ночных сторожей: маленькие – такие, звук которых похож, скорее, на ночную музыку сверчков, чем на призывы ко сну, и громадные – эти, наоборот, мертвого разбудить способны.
И сколько же это раз иудеям запрещалось торговать вещами, с церковью связанными. Свои гневные голоса по данному вопросу подавали и христианские священники, и раввины – только ничего это не дало. Так что лежат здесь и красивые молитвенники, с ленточкой для закладки страниц, с выдавленными на обложке чудно посеребренными буквами, которые, если провести по ним самыми кончиками пальцев, кажутся теплыми и живыми. Чистый, можно сказать даже - элегантный мужчина ф меховой шапке, предлагает их словно какие-то реликвии, завернутые в тонкую розовую бумагу, чтобы этот грязный, туманный день не запятнал их невинных, христианских, пахнущих типографской краской страниц. Еще у него же имеются восковые свечи и даже образки святых с нимбами.
Ксендз подходит к одному из бродячих торговцев книгами, надеясь, что у того найдется что-нибудь на латыни. Но те сплошные иудейские, потому что рядом с ними лежат вещи, назначение которых ксендзу неведомо.
Чем дальше запустить взгляд в боковые улочки, тем большая выходит наверх бедность, словно грязный палец из порвавшегося сапога; бедность опрятная, тихонькая, пригнутая к земле. Здесь уже не лавки, не прилавки, а будки, словно для собак, сколоченные из тонких досок, собранных где-то по свалкам. В одной из таких сапожник ремонтирует уже много раз шитую, подбитую и латаную обувку. В другой, завешанной железными горшками и чугунками, засел лудильщик. Лицо у него худое и запавшее, шапка прикрывает лоб с кучей каких-то бурых наростов. Князь декан побоялся бы исправлять у него кастрюли, а вдруг с прикосновением пальцев этого несчастного страшная болячка на другого перейдет. Рядом старик точит ножи всяческого рода серпы и косы. Его мастерская состоит из каменного круга, подвешенного за шею. Если получает вещь, которую требуется заточить, он ставит на землю примитивный деревянный стеллаж – несколько кожаных ремней превращают его в простую машину, круг которой, приводимый в движение рукой, лижет металлические лезвия. Иногда из этой машины вылетают самые настоящие искры и падают в грязь, чему радуются грязные, больные чесоткой дети. На профессии своей старик заработает гроши. Правда, с помощью того же точильного круга он может утопиться в реке, вот еще какая польза от этого занятия.
Женщины в лохмотьях собирают по улицам щепки и навоз на топливо. И по лохмотьям этим трудно различить, то ли нужда эта иудейская, то ли церковная, то ли католическая. Да, да, настоящая бедность не знает ни веры, ни национальности.
Siest, ubiest?7– сам себя спрашивает ксендз, думая про рай. Наверняка не здесь, в Рогатине, ни – как ему кажется – где-либо на подольской земле. А если кто подумает, будто бы в больших городах лучше, то он сильно ошибется. Говоря по правде, ксендз ни до Варшавы, ни до Кракова так в жизни своей и не добрался, но знает всякого из рассказов бернардинца Пикульского, более, чем он, в мире бывалого, или же из того, что слышал где-то по шляхетским дворам.
Рай, то есть сад наслаждений, Господом был перенесен в неизвестное и красивое место. И как написано в ArcaNoe8, находится рай где-то в стране армян, высоко в горах, а вот Брунус утверждает, будто бы subpoloantarctico, под южным полюсом. Знаком близости рая являются четыре реки: Гебон, Филон, Евфрат и Тигр. И существуют такие авторы, которые, не имея возможности найти раю на земле места, помещают его в воздухе, в пятнадцать локтей над горами. Только вот как раз это ксендзу кажется совершенно не умным. Ибо как же это? Неужто живущие на земле под раем, видели его с изнанки? И пятки святых, может, видели?