Дай мне способность говорить, дай мне язык и слова,
а тогда я выскажу правду
о Тебе.
Мое возвращение в Подолию и странное видение
Через какое-то время после того я вернулся в Подолию, где после неожиданной смерти отца получил должность раввина в Буске. Лея приняла меня обратно, я же отблагодарил ей за это большой нежностью. Лея могла организовать совершенно достаточную и спокойную жизнь. Мой маленький сынок Арон рос и мужал. Занятый работой и заботой о семье, я отодвинул от себя беспокойство путешествия и всяческую каббалу. Община была приличная по размеру и разделенная на "наших" и "тех", а я же – как молодой, неопытный раввин – имел множество занятий и обязанностей.
Но однажды зимней ночью я не мог заснуть и чувствовал себя весьма странно. У меня появилось пронизывающее впечатление, что все вокруг меня не настоящее, что все это искусственное, как будто бы мир был нарисован рукой опытного художника на развешанных повсюду кусках ткани. Или даже не так: как будто бы все вокруг было придумано и каким-то чудом приняло формы реальности.
Уже несколько раз перед тем, когда я работал с реб Мордке, появлялось это мучительное и пробуждающее ужас впечатление, но на сей раз оно было столь тягостным, что я начал бояться, как тогда, когда я был маленьким. Неожиданно я почувствовал себя плененным, как некто, брошенный в подвал, в котором через мгновение не останется воздуха.
Весь дрожа, я поднялся, подложил дров в печь, выложил на стол книги, которые получил от реб Мордке и вспомнив, чему он меня учил, начал соединять буквы одна с другой и размышлять над ними по философскому методу своего учителя. Я думал, что это займет мои мысли, и страх пройдет. Так провел я время до утра, а потом взялся за свои обычные занятия. И на следующую ночь я занимался этим до трех часов ночи. Лея беспокоилась моим поведением, вставала со мной, осторожненько освобождалась от ручек спящего сынка и глядела, над моим плечом, чем же я занимаюсь. И постоянно я видел на ее лице неодобрение, только это не могло меня удержать. Лея была очень набожная, не признавала никаких занятий кабалой, с подозрением относилась и к шабтайским ритуалам.
Той третьей странной ночью я был уже настолько измучен, что после двенадцати слегка вздремнул с пером в руке и листом бумаги на коленях. Когда пришел в себя, то увидал, что свеча гаснет, в связи с чем я встал, чтобы взять новую. Но я увидал, что свет не исчезает, хотя свеча уже погасла! И тогда-то с изумлением я понял, что это я свечусь, что это от меня исходит то свечение, что заполняет всю комнату. И тогда я сказал сам себе громко: "Я не верю в это", только свет не гас. И тогда я спросил вслух: "Как такое возможно?", но, естественно, никакого ответа не услышал. Тогда я еще ударил себя по лицу и ущипнул за щеку, только ничего не изменилось. Так вот сидел я до утра, опустив руки, уставший, с пустотой в голове – и светился! Только лишь на рассвете свечение притухло, а потом и вообще исчезло.
И той ночью увидал я мир совершенно не так, чем видел его до сих пор – освещенный пепельным солнцем, маленький, несчастный, искалеченный. Темнота рождалась в каждом закоулочке, в каждой дыре. По миру этому пролетали войны и заразы, в нем разливались реки, и тряслась земля. Каждый человек казался настолько хрупким существом, что походил на наименьшую ресничку на веке, цветочную пыльцу. Понял я тогда, что людская жизнь состоит из страдания, что оно и есть истинной мировой субстанцией. Все кричало от боли. А потом увидел я еще и будущее, ибо мир изменялся, исчезали леса, а на их месте вырастали города, и творились иные непонятные мне дела, и не было там никакой надежды, а происходили такие события, которых я не мог даже понять, ибо они превосходили мою способность к пониманию. Все это обессилело меня до такой степени, что с грохотом упал я на землю и, так, по крайней мере, мне тогда казалось, увидал, в чем же заключается спасение. А потом в комнату забежала моя супруга и начала звать на помощь.
О путешествии с Мордехаем в Смирну
по причине сна о козьих катышках
Мой учитель Мордехай как будто бы обо всем знал. Через несколько дней он появился в Буске совершенно неожиданно, а потому, что ему приснился странный сон. Снилось ему, что под синагогой во Львове видит он библейского Яакова, раздающего людям козьи катышки. Большинство из одаренных возмущается или же громко хохочет, но те, которые принимают этот дар и уважительно глотают его, начинают светиться изнутри словно фонари. Потому-то в видении этом и Мордехай протягивает руку.
Когда я ему, обрадовавшись его приезду, рассказываю о собственных приключениях со свечением, он слушал внимательно, и в его глазах вижу гордость и нежность. "Ты только в самом начале пути. Если бы ты пошел по ней дальше, знал бы, что этот окружающий нас мир уже заканчивается, и потому-то ты видишь его так, словно был он ненастоящим, и видишь не наружный свет – фальшивый и обманчивый, но внутренний, истинный, порожденный рассыпанными божественными искрами, которые соберет Мессия".
Мордехай посчитал, будто бы я избран для его миссии.
"Мессия уже идет, - наклонившись к моему уху так, что губы его коснулись ушной раковины. – Он в Смирне".
Тогда я не понял, что он имел в виду, но знал, что Шабтай, да будет благословенно имя его, родился в Смирне, так что как раз его имел я в виду, хотя он давным-давно покинул нас. Мордехай предложил, чтобы мы вместе отправились на юг, объединяя деловые интересы и познание истины.
Во Львове Григор Никорович, армянин, держал турецкую торговлю – в основном, из Турции он привозил только пояса, но торговал еще коберцами и коврами, турецким бальзамом и холодным оружием. Сам он поселился в Стамбуле, чтобы оттуда присматривать за делом, и, время от времени, его караваны с ценным товаром отправлялись на севр и возвращались на юг. Присоединиться к ним мог любой, не обязательно христианин, лишь бы проявил добрую волю и имел денег настолько, чтобы сброситься на оплату проводника и вооруженную охрану. Из Польши можно было взять товар воск, животный жир или мед, иногда – янтарь, хотя он и не шел так хорошо, как когда-то, необходимо было иметь с чего жить по дороге, а на месте вложить заработанные средства на какой-то товар, чтобы хоть что-то на всем путешествии заработать.
Я одолжил небольшую сумму, Мордехай добавил что-то из своих сбережений. Совместно мы располагали небольшим капиталом и, счастливые, отправились в путь. Было это весной 1749 года.
Мордехай бен Элиаш Маргалит, реб Мордке, в то время был уже человеком зрелым. Бесконечно терпеливый, он никогда никуда не спешил, и я не знал никого, в ком было бы столько доброты и снисходительности к окружающему миру. Весьма часто я служил ему в качестве глаз для чтения, потому что сам он мелких букв уже не видел. Слушал он внимательно, а память у него была настолько хорошая, что мог повторить все без ошибки. Но все так же был он мужчиной самостоятельным и довольно сильным – иногда именно я больше брюзжал в дороге, чем он. К каравану присоединялся любой, кто только надеялся счастливо добраться до Турции и вернуться домой – армяне и поляки, валахи и турки, возвращающиеся из Польши, довольно часто, даже евреи из Германии. Все они, в конце концов, по пути расходились, на их место прибывали другие.
Дорога вела из Львова в Черновцы, затем в Яссы вдоль Прута, затем в Бухарест, где была длительная стоянка. Там мы решили отсоединиться от каравана и с того времени неспешно двигались туда, куда вел нас Господь.
Во время стоянок реб Мордке добавлял к табаку, который мы курили в трубках, небольшой комочек смолы, в результате чего мысли наши устремлялись высоко и достигали далеко, и все казалось наполненным скрытым смыслом, глубинными значениями. Я становился неподвижно, слегка поднимал руки и так, в восхищении, оставался часами. Всяческое малейшее движение головы открывало великие тайны. Любой стебель травы входил в глубочайшую систему значений, он был обязательной частью величия мира сего, выстроенного самым хитроумным и совершенным образом, в котором наименьшая вещь соединена с вещью самой огромной.
Днем мы вверх и вниз кружили по улочкам городком, через которые шел наш путь; мы вздымались по ступеням, осматривали выставленные прямо на улице товары. Внимательно приглядывались мы к молодым юношам и девушкам, но не для собственного удовольствия, но потому что мы были сватами, сводящими молодых людей. К примеру, в Никополе мы говорили, что в Русе имеется симпатичный и ученый молодой человек, и что зовут его – скажем – Шлёмо, и что родственники ищут ему милую жену с приданым. А вот в Крайове говорили, что имеется в Бухаресте девушка, милая и добрая, приданое, по правде, небольшое, но она настолько красива, что нужно прикрывать глаза, и это Сара, дочка торговца скотом Абрама. И так вот переносили мы эти вести, словно муравьи, которые таскают свои палочки и листочки, пока не построят из них муравейник. Когда до чего-нибудь доходило, нас приглашали на свадьбы, и как сваты мы зарабатывали живую копейку, это не считая того, что мы там съели и выпили. В мыкве мы всегда погружались семьдесят два раза, столько же, сколько букв в имени Бога. После того мы могли позволить себе сок из гранатов, выжимаемых прямо на наших глазах, на шашлыки из баранины и на вино лучшего качества. Мы планировали крупные коммерческие предприятия, которые обеспечат спокойствие наши семьям, нам же позволят предаться изучению книг.
Спали мы вместе с лошадями на конюшнях, на земле, на соломе, а когда нас уже окутал теплый и пахучий воздух юга – на берегах рек, под деревьями, в молчаливой компании вьючных животных, крепко сжимая полы наших пальто, где были зашиты все драгоценные для нас вещи. Сладкий запах грязной воды, ила и гниющей рыбы через недолгое время становился даже как-то приятным, чем дольше Мордехай над ним распространялся, пытаясь убедить и меня, что это как раз и есть истинный запах широкого мира. По вечерам мы вполголоса разговаривали, настолько сыгранные друг с другом, что достаточно было одному начать, другой уже знал, что имеет в виду другой. Когда он вел речь о Шабтае и запутанных тропках, которыми придет к нам спасение, я рассказывал ему про Бешта, веря, что удастся объединить мудрость этих двух мужей, что очень скоро оказалось невозможным. И до тог