гзера. Кто мы такие, и что нас ожидает?
Они расходятся на несколько шагов друг от друга, и в темноте слышно, как струи мочи бьют в штакетники ограды.
Нахман видит маленький домишко, клонящийся к земле под шапкой соломенной стрехи, с малюсенькими окошками, с проеденными грибком досками, а за ним маячат другие, пристроенные, точно так же согнувшиеся, приклеенные один к другому, словно ячейки в медовых сотах. И он знает, что в них имеется множество проходов, коридоров, закоулков, где стоят тележки с неразгруженными дровами. И что здесь же имеются дворики, огражденные низенькими оградами, на которых днем греются на солнце глиняные горшки. Оттуда переходы ведут на другие дворики, маленькие настолько, что на них едва-едва можно повернуться, с тремя дверьми, и каждая – в иной дом. А выше чердаки, соединяющие все эти домики наверху, а в них полно голубей, что отмеряют время слоями испражнений – живые часы. В садиках величиной с разложенное на земле пальто с трудом сворачивается капуста, морковка когтями держится грядки. Жалко здесь тратить место на цветы, можно позволить себе разве что мальвы – они растут вверх; сейчас же, в октябре, кажется, что сухие стебли мальв подпирают дом. Под оградами вдоль улочек расширяется мусорная свалка, на которой вахту держат коты и одичавшие собаки. Свалка тянется через все местечко, вдоль улиц, через сады и межи, до самой реки, где женщины трудолюбиво стирают всяческую грязь этого поселения.
- Нам нужен некто, кто поддержит нас во всем, кто окажет нам помощь. Не раввин, не мудрец, не богач, не воин. Нам нужен богатырь, что выглядит как слабак, кто-то такой, кто не знает страха. Он выведет нас отсюда, - говорит Элиша Шор, обтягивая тяжелые полы шерстяного лапсердака. – Знаешь такого?
- И куда? Куда мы должны были бы идти? – спрашивает Нахман. – в землю Израилеву?
Элиша поворачивается и идет назад. Через мгновение до Нахмана доходит его запах: старый Шор пахнет недосушенным табаком.
- К свету.
Элиша Шор делает движение рукой, словно бы показывал некое пространство над ними, над крышами рогатина.
Когда они уже снова в доме, Элиша Шор говорит:
- Нахман, приведи его сюда. Этого Яакова.
Школа Изохара, и кем, собственно, является Бог.
Дальнейший рассказ Нахмана бен Леви из Буска
Смирна знает, что грешит, что прельщает, что обманывает. В узких улочках днем и ночью здесь ведется торговля; всегда у кого-нибудь имеется что продать, всегда кто-нибудь желает что-то купить. Товары переходят из рук в руки, рука протягивается за монетами, которые исчезают в глубоких карманах лапсердаков, в складках широких штанов. Мешочки, кисы, ящички, сумки, повсюду звенит монета, каждый надеется на то, что на этой конкретно сделке обогатится. На лестницах у мечетей сидят люди, которых называют сарафами, и держат на коленях маленькие столики с ложбинкой с боку, служащей для того, чтобы ссыпать отсчитанные монеты. Рядом с ними стоят мешки с серебром и золотом или же любой валютой, на которую желал бы свой капитал клиент. У них, похоже, имеются все разновидности денег, которые существуют на свете, они знают на память все курсы обмена; никакая мудрая книга, никакая наилучшая карта не представят мира так, как профили повелителей, выбитые в меди, серебре и золоте, как их имена. Это отсюда, с плоских поверхностей монет они и осуществляют правление, строго глядя на собственных подданных, словно языческие боги.
Здесь улочки образуют сложную путаницу, в которой легко затеряется тот, кто не следит за дорогой. У богатых там имеются свои лавки и магазины, их склады растягиваются в глубину зданий и переходят в жилища, в которых купцы держат свои семьи и наиболее ценный товар. Улочки часто покрыты крышами, из-за чего город напоминает истинный лабиринт, и много раз приехавшим случалось в нем блуждать, прежде чем попали они в те кварталы, им уже известные. Здесь практически нет растений, там, где не стоит дом или святилище, земля высохшая и каменистая, на ней полно мусора, гниющих отходов, в которых копаются собаки и птицы, устраивая между собой драки за каждый кусок.
В Смирне полно иудеев, прибывших из Польши за милостыней, ибо там, откуда они родом – бедность, причем, в коммерческих делах, и поменьше – на несколько золотых монет, и довольно крупных – на которые не хватает сундуков или мешков. Эти здесь крутятся, расспрашивают, проводят сделки, и у них и мысли в голове не появляется, чтобы вернуться домой. Смирненские евреи глядят на них с превосходством, их языка они не знают, так что общаются с ними по-древнееврейски (это кто способен) или же по-турецки. Недавно прибывших можно распознать по более теплой одежде, грязноватой, потрепанной снизу, частенько лишь бы какой – видно, что им пришлось много пройти. Сейчас же они расхристанные, ходят нараспашку, потому что здесь слишком жарко.
Некоторые из богатых подольских купцов содержат здесь своих факторов – эти занимаются товаром, берут в долг деньги, лают подорожные гарантии и содержат все дело в отсутствии патрона.
Многие из них, их больше всего, это приверженцы Шабтая Цви. И они совершенно этого не скрывают и открыто прославляют Мессию, не опасаясь здесь, в Турции, каких-либо преследований, ведь султан одинаково относится к различным религиям, лишь бы те не провозглашались слишком нахально. Эти евреи в какой-то мере уже обжились на новом месте, по внешнему виду своему они уже отуречены, свободные в поведении; другие, не столь уверенные в себе, пока что ведут себя по-еврейски, но из подольских домотканых материй уже выглядывает нечто чужое, цветастое – то какая-нибудь украшенная сумка, то по моде подстриженная борода, то турецкие туфли из мягкой кожи. Таким вот образом вера проявляется в одежде. Но известно и то, что много здесь тех, что выглядят как самые настоящие иудеи, но и они охвачены идеями Шабтая.
С ними всеми имеют дело Нахман и реб Мордке, потому что с ними легче всего объясниться, и такими же глазами глядят они на этот громадный, многоцветный мир. Недавно встретили они Нуссена, который, как и они сами, родом из Подолии, а в Смирне справляется лучше, что кто-либо из родившихся здесь.
Нуссен, у которого нет одного глаза, сын шорника Арона из Львова, скупает окрашенные кожи: мягкие, тонкие, на которых выдавливают узоры. Кожи эти он упаковывает во вьюки, а потом организовывает их перевозку на север. Часть он оставляет в Бухаресте, Видине и Гьюрге, часть отсылает еще дальше – в Польшу. До Львова добирается ровно столько, чтобы без помех действовало предприятие его сыновей, которые сделают их этой кожи обложки для книг, бумажники, кошельки. Нуссен – человек очень подвижный и нервный, говорит он быстро, на нескольких языках сразу. В немногочисленные моменты, когда улыбается, открывает ровные, снежно-белые зубы – это особенный вид, когда лицо его изменяется в красивое. Здесь он знает каждого. Умело передвигается между лавками, по узеньким улочкам, уклоняясь от тележек и ослов. Единственная его слабость – это женщины. Он не может устоять ни перед какой-либо из них, из-за чего вечно попадает в какие-нибудь неприятности, да и потраченных денег вернуть назад не может.
Благодаря Нуссену, реб Мордке и Нахман находят Изохара из Подгаец; одноглазый гордо ведет обоих к тому, гордясь тем, что знает мудреца лично.
Школа Изохара – это двухэтажное, узкое и высокое здание в турецком квартале. Посреди прохладного дворика растет апельсиновое деревцо, дальше располагается сад со старыми оливами, в тени которых нередко сидят ничейные собаки. Их оттуда гоняют, бросаясь камнями. Все собаки желтые, словно были родом из одного семейства, от одной-единственной собачьей Евы. Из тени уходят они без охоты, сонно, глядя на людей как на свою извечную досаду.
Внутри здания прохладно и темновато. Изохар сердечно приветствует реб Мордке, от волнения у него трясется борода – два старца, слегка сгорбленных, держа друг друга за плеч, ходят п кругу, словно исполняя торжественный танец белых облаков, которые в форме бород повисли у их губ. Они топчутся один возле другого, довольно похожие, хотя Изохар мельче и бледнее, видно, что он редко выходит на солнце.
Прибывшие получают комнату для сна, в самый раз для двоих. Слава реб Мордке переходит и на Нахмана, к нему здесь относятся серьезно и уважительно. Наконец-то он может выспаться на чистой и удобной постели.
Внизу спят молодые ученики – на земле, вповалку, почти что как у Бешта в Меджибоже. Кухня располагается во дворе. За водой ходят с большими кувшинами к еврейскому колодцу на другом дворе.
В помещении для учения всегда шум и говор, словно бы здесь какой базар, вот только торгуют здесь чем-то другим. И никогда нельзя понять, кто здесь учитель, а кто ученик. Учиться от молодых, неопытных и неиспорченных книгами – это рекомендация реб Мордке. Изохар идет еще дальше: хотя сам он и остается осью этой обители, и именно вокруг него все вертится, но как раз этот бет мидраш является самым важным местом, он действует словно улей или муравейник, и если здесь и правит какая-то царица, то это – похоже – только Мудрость. Очень многое позволено здесь молодому. Он обладает правом и обязанностью задавать вопросы; и никакой из них не глуп, над каждым следует задуматься.
Здесь ведутся те же самые обсуждения, что во Львове или Люблине, меняются только лишь обстоятельства или окружение – все происходит не в сырой мазанке, наполненной дымом, не в школьной комнате, где на пол насыпали опилок и где пахнет сосновой древесиной, но под голым небом, на разогретых камнях. По вечерам спорящих заглушают цикады, так что следует поднимать голос, чтобы ясно высказаться и быть понятым.
Изохар учит, что существуют три тропы нашего одухотворения. Первая тропа общая и наиболее простая. По ней идкт, к примеру, мусульманские аскеты. Они хватаются за любые возможные штучки, чтобы вытеснить из своих душ всяческие естественные формы, то есть, какие угодно образы земного мира. Ибо те мешают формам по-настоящему духовным – как только подобная форма появится в душе, ее следует отделить и так усиливать в воображении, пока та не вырастет и не займет всю душу, а человек получит возможность пророчествовать. К примеру, они беспрерывно и без конца повторяют имя "Аллах", "Аллах", "Аллах", пока слово то не займет полностью их разум – сами они называют это "выгашением".