Шлёмо, сын, обругал отца за это проявление жалости, а так же за то, что приютил беглеца.
- А ну как он убийца? – гневно спросил он, поднимая голос.
- Кто знает, кто он такой, - ответил сам Шор. – А вдруг он какой-то вестник?
- Так он же гой, - завершил дело Шлёмо.
Да, Шлёмо прав – это гой. Держать такого беглеца – и страх, и преступление. Если бы какой злой человек узнал, у Шора была бы куча неприятностей. Только мужик никак не реагирует на пантомиму, цель которой заключается в ясном объяснении того, что ему следует уйти. Он игнорирует Шора и всех остальных, отворачивается и уходит к своей лежанке возле лошадей.
Шор думает, что евреем быть плохо, что жизнь у еврея тяжкая, но быть крестьянином – хуже всего. Похоже, нет более проклятой судьбы. Хуже них только всякие гадкие твари. Ведь даже о коровах и лошадях, а особенно о собаках, Господь заботится гораздо лучше, чем о земледельце и еврее.
О том, как Нахман попадает к Йенте
и засыпает на полу возле ее кровати
Нахман пьян. Хватило всего несколько рюмок, потому что он давно уже не пил, да и устал с дороги, и крепкая здешняя водка сбила его с ног. Он желает выйти на воздух, блуждает в лабиринте коридорчиков, разыскивает дворик. Руками лапает по шершавым деревянным стенкам и, наконец-то, встречает какую-то дверную ручку с щеколдой. Он открывает дверь и видит маленькую комнатку, в которой помещается всего одна кровать. В ногах этой кровати высится куча лапсердаков и шуб. Из комнатки выходит какой-то мужчина со светлым, измученным лицом, на Нахмана он глядит неприязненно и с подозрением. Мужчины разминаются в двери, и бледный исчезает. Это наверняка медик. Нахман теряет равновесие, касается ладонью деревянной стенки, ему икается водкой, которой его напоили, и гусиным смальцем. Здесь горит всего одна маленькая масляная лампа – малюсенький язычок пламени, который нужно еще поправить, чтобы хоть что-то увидеть. Когда глаза Нахмана уже привыкают к темноте, он видит на кровати очень старую женщину в перекривленном чепчике. Какое-то мгновение он понятия не имеет, кто здесь находится. Выглядит все словно дурацкая шутка – умирающая старушка в доме, в котором играют свадьбу. У женщины приподнят подбородок, и она тяжело дышит. Старуха лежит, опираясь на подушки, ее маленькие, высушенные кулачки стиснуты на вышитой полотняной накидке.
Неужто это бабка Янкеля Лейбовича, Яакова? Нахмана охватывает изумление и в то же время некая трогательность при виде этой странной старухи; его рука щупает за спиной дверь в поисках дверной скобы. Он ждет какого-нибудь знака от нее, но старуха, похоже, лежит без сознания, потому что она даже не шевелится, под ресницами блестит кусочек глаза, в котором отражается свет. Он ожидает какого-то ее знака, только старуха, похоже, лежит без сознания, потому что не шевелится, под ресницами блестит фрагмент глаза, в котором отражается свет. Пьяному Нахману кажется, что она его подзывает, так что, пытаясь овладеть страхом и отвращением, он присаживается у кровати. Ничего не происходит. Вблизи старуха выглядит получше, она как будто спит. Только теперь Нахман чувствует, как сильно он устал. С него спадает всяческое напряжение, спина его горбится, веки делаются тяжелыми. Несколько раз ему приходится отряхнуться, чтобы не заснуть, и он уже поднимается, чтобы выйти, только у него вызывает отвращение и пугает мысль о толпе гостей с их любопытствующими взглядами и бесчисленными вопросами. Поэтому, уверенный что сюда никто не войдет, он ложится на полу возле кровати, на коврике их бараньей шкуры, свернувшись в калачик, словно пес. Он едва жив, из него высосали все соки. "Всего на минуточку", говорит он сам себе. Когда закрывает глаза, под веками видит лицо Хаи – ее заинтригованный, наполненный изумлением взгляд. Нахман впадает в блаженство. Он чувствует запах сырых половых досок, а еще вонь тряпок, нестиранной одежды и вездесущего дыма, который напоминает ему детство – он знает, что находится дома.
Йента засмеялась бы, если бы могла. Она видит спящего мужчину, несколько сверху, наверняка – не своими закрытыми глазами. Ее новое зрение зависает над спящим и, что странно, Йента видит его мысли.
В голове спящего она видит другого мужчину. Еще видит, что, как и она, спящий его любит. Для него этот мужчина – дитя: меленькое, только что рожденное, все еще поросшее темным пушком, как и все дети, которые вырвались на белый свет слишком рано.
Когда оно родилось, вокруг дома ходили колдуньи, но они не могли войти в дом, поскольку Йента стояла на страже. На страже она стояла вместе с сукой, отцом которой был настоящий волк, один из тех, что шатались в одиночестве и разыскивал добычу по курятникам. Кличка этой суки была Вильга. Так что, когда рождалось дитя самого младшего сына Йенты, Вильга обегала дом по кругу, целый день и целую ночь, вся вне себя от потери сил, но, благодаря этому, колдуньи с самой Лилит не смогли приблизиться.
Лилит, если кто не знает, была первой супругой Адама, а поскольку она не желала ни быть Адаму послушной, ни лежать под ним, как приказывал Бог, то сбежала на берега Красного моря. Там она сделалась красной, словно бы с нее ободрали кожу. Бог выслал за ней трех грозных ангелов, которых звали Сенон, Сансеной и Сомангелов, чтобы заставить ее вернуться. Они напали на нее в ее убежище, мучили и грозили, что ее утопят. Только та вернуться не хотела. Потом, даже если бы и хотела, то уже бы не могла, Адам не мог бы ее принять, поскольку, по словам Торы, женщина, которая уже спала с другим, к мужу вернуться не может. А кто был любовником Лилит? Сам Самаэль.
Потому Богу пришлось создать для Адама другую, более послушную женщину. Эта была спокойной, но довольно-таки глупенькой. Несчастная съела запретный плод, из-за чего и наступило падение. Потому-то начал и действовать закон, в качестве наказания.
Но Лилит и все подобные ей существа принадлежат к миру до падения, потому людской закон их не касается, для них не обязательны к исполнению людские правила или людские предписания, нет у них людской совести и вообще сердец, не проливают они и людских слез. Для Лилит греха не существует. Тот свет – иной. Человеческим глазам он может показаться странным, словно нарисованным тонкой линией, ибо все там более просвечивающее и легкое, а принадлежащие ему существа способны проникать сквозь стены и предметы, и друг сквозь друга – между ними нет таких различий, как здесь между людьми, что замкнуты в себе, словно в железных банках. Там все по-другому. И между человеком и животным нет столь больших различий, разве что только внешние, потому что там мы можем разговаривать без голоса, и они нас понимают, а мы – их. Точно так же дело обстоит и с ангелами – там они видимы. Летают по небу, как птицы, иногда присаживаются на крышах домов – ведь там тоже имеются дома – будто аисты.
Нахман просыпается, в голове у него все крутится от образов. Пошатываясь, он поднимается и глядит на Йенту; после краткого колебания он касается ее щеки, та едва теплая. Неожиданно его охватывает страх. Она видела его мысли, смотрела его сон.
Йенту будит скрип двери, он вновь в себе. Где была? В рассеянности ей кажется, будто нет никакой возможности вернуться на твердый деревянный пол этого света. И хорошо. Здесь лучше – времена путаются и находят одно на другое. Ну как она могла когда-то верить, будто бы время течет, время течет? Смешно же. Теперь стало очевидным, что время кружит, будто юбки в танце. Будто вырезанная из липового дерева и запушенная во вращение на столе маленькая юла, которую поддерживает в этом вращении взгляд уставившихся на нее детей.
Она видит этих детей, их рожицы с покрасневшими от тепла щечками, с приоткрытыми губами, с соплями под носом. Это вот маленький Моше, рядом с ним Цифке, которая вскоре умрет от коклюша, а это Янкелек – малыш Яаков и его старший брат Исаак. Маленький Янкеле не может сдержаться, он резким движением толкает юлу, а та колышется, будто пьяница, и падает. Старший брат с яростью поворачивается к нему, Цифке же начинает плакать. На все это появляется их отец, Лейб Бухбиндер, разозленный тем, что его отрывают от работы, хватает Янкеле за ухо и почти что за это же ухо его поднимает. Потом нацеливает в него указательный палец, шипя сквозь зубы, что Яаков наконец-то получит за свое, и в самом конце закрывает его в каморке. На мгновение делается тихо, а потом за деревянной дверью Яаков начинает кричать и кричит так долго, что этого уже невозможно ни слушать, ни чего-либо делать, так что Лейб, багровый от злости, вытаскивает малого из каморки и несколько раз бьет по лицу так сильно, что у ребенка носом идет кровь. Только лишь тогда отец ослабляет захват и позволяет мальчишке выбежать из дома.
Когда ребенок не приходит на ночь, начинаются поиски. Сначала его разыскивают женщины, потом к ним присоединяются мужчины, а очень скоро уже все семейство и соседи ходят по деревне и расспрашивают, не видел ли кто Яакова. И доходят вплоть до христианских хижин, и там тоже расспрашивают, только вот никто не видел маленького мальчика с расквашенным носом. А деревня зовется Королювкой. Сверху она выглядит будто трехлучевая звезда. Здесь родился маленький Яаков, вон там, на конце деревни, в том доме, в котором проживает брат его отца, Яаакев. Иегуда Лейб Бухбиндер с семьей приехал сюда из Черновцов, на бар мицву самого младшего сына своего брата, ну и при случае, чтобы встретиться с родными; приехали они ненадолго, через несколько дней им нужно возвращаться в Черновцы, в которое они перебрались несколько лет назад. Семейный дом, в котором они остановились, мал, и там трудно всем разместиться, стоит он возле кладбища, потому все считают, что маленький Янкеле именно туда и побежал и спрятался за мацевами. Вот только как его теперь высмотреть, такую кроху, даже если в розысках помогает восходящая луна и ее серебристый отсвет, заливший всю деревню. Мать мальчонки, Рахиль, ослабела от плача. Знала она, то так оно когда-то и кончится, если вспыльчивый муж не удержится от того, чтобы не бить Яакова – что именно так оно и будет.