Реб Мордке остается в Никополе; он ведь старый и усталый человек. Ему нужны мягкие подушки, чистое постельное белье, его миссия завершилась, тайна раскрыта, Яакова высватали и женили, он стал уже взрослым мужчиной. Одна испорченная шестерня в машине мира была исправлена. Теперь реб Мордке может отодвинуться в тень и в дым собственной трубки.
Завтра все расстанутся. Яаков вместе с Гершеле бен Зебу, молоденьким кузеном Ханы, отправляются в Крайову, а Нахман возвращается в Польшу. Он завезет добрые новости братьям из Подолии, из Рогатина, Глинна и Буска, и, наконец, попадет к себе домой. Об этом он размышляет со смесью радости и неохоты. Не так уже легко возвращаться домой, каждый об этом знает.
Прощаются еще до полуночи. Женщин послали спать, закрыли двери. Сейчас они пьют никопольское вино и строят планы на будущее, играясь крошками хлеба на столе, насыпая из них горки, свертывая шарики. Нуссен уже спит на тюке хлопка, он закрыл свой единственный глаз и не видит, как Яаков с затуманенными глазами гладит Нахмана по лицу, а Нахман, пьяный, кладет ему голову на грудь.
На рассвете, толком еще не придя в себя, Нахман садится на воз, который везет путешественников в Бухарест, в его светлом лапсердаке зашито золото, это все, что он заработал на этой поездке. Еще он везет полтора десятка бутылок масла алоэ, которое продаст в Польше по цене в несколько раз дороже. Глубоко в кармане плаща из белой шерсти, который купил на базаре в Никополе, прячет он комок пахучей смолы. На его повозке имеется еще куча писем и связки подарков для женщин. По его веснушчатому, обветренному лицу текут слезы, но сразу же за рогатками города его охватывает такое возбуждение, что кажется ему, словно бы он летит над каменистым трактом в сторону солнца, которое как раз поднимается и совершенно слепит его.
Ему везет, потому что в Бухаресте он присоединяется к каравану каменецкого общества Верещиньского, Давида и Мурадовича – именно так отмечены тюки на возах. Груз пахнет табаком и каффой. Караван выступает на север.
Через почти три недели Нахман счастливо добирается до Рогатина и в грязных чулках, в запыленном светлом плаще на закате останавливается перед домом Шоров, где как раз готовятся к свадьбе.
В Крайове. О торговле в праздники,
и про Гершеле, который становится перед дилеммой вишни
Склад Авраама, свояка Товы – это самый настоящий сезам, там со всей Европой торгуют тем, что Ориент имеет наилучшего, что через Стамбул течет живописным потоком различных товаров: ярких, блестящих, желанных при дворах и в дворцах Буды, Вены, Кракова и Львова. Стамбульские ткани, называемые "стамбулкияри", самого различного цвета, прошитые золотом, в пурпурную, красную, зеленую и синюю полоску или же тисненные в цветочные узоры, лежат, свернутые в рулоны, прикрытые материей для защиты от пыли и солнца. Рядом мягкие алжирские коврики из такой тонкой шерсти, что на ощупь походят они на бархат, с кистями или же обрамленные галуном. Камлот тоже в рулонах, самых различных цветов; это тот материал, из которого в Европе шьют богатые мужские кафтаны с подкладкой из шелка.
А еще коврики, кисти, бахрома, пуговицы из перламутровой массы и лака, мелкое декоративное оружие, табакерки из лака – на подарок благородному мужчине, веера с картинками – для европейских дам, трубки, драгоценные камни. Имеются даже сладости: халва и рахат-лукум. На склад приезжают босняки, называемые здесь греками, и привозят кожаные изделия, губки, мохнатые полотенца, блестки, хорасанские и керманские63 шали, восхищающие вышитыми на них павлинами и львами. А от куч ковров исходит некий экзотический, чуждый запах, аромат невообразимых садов, цветущих деревьев, фруктов.
- Субханулах, слава Аллаху, - говорят контрагенты, входя в это святилище. – Салям алейкум, шалом алехем.
Им приходится склонять головы, поскольку входная дверь низкая. Яаков никогда не сидит в конторе, вечно он за столиком с чаем, одетый словно богатый турок – ему нравится носить сине-зеленый кафтан и темно-красную турецкую феску. Прежде чем переходить к торговым делам, необходимо выпить две или три чашечки чаю. Все окрестные купцы желают познакомиться с зятем Товы, так что Яаков уделяет нечто вроде аудиенции, что злит Авраама. Зато, благодаря этому, небольшой склад Авраама всегда полон народу. Среди всего прочего здесь торгуют драгоценными камнями и готовыми украшениями в наполовину оптовых количествах. Нанизанные на шнурки кораллы, малахиты и бирюза самой различной величины висят на крюках на стене и покрывают ее цветным, сложным узором из волн и линий. Особо ценные изделия находятся в застекленной металлической витрине. Там можно увидеть исключительно дорогую жемчужину.
Яаков приветствует поклоном каждого прибывшего. Уже через несколько дней, как он начал работу, склад Авраама сделался самым плотно набитым народом местом во всей Крайове.
Через несколько дней после прибытия в Крайову начинается праздник Тиша бе-ав. Это память о разрушении храма – время мрачное и темное, день печали; весь мир тогда тоже замедляется, словно бы печалился и от этой печали слонялся из стороны в сторону. Иудеи, полтора десятка домов, закрывают свои лавки и склады, не работают, сидят в тени и читают Плач Иеремии, вспоминая о несчастье.
Это хорошо для Авраама – он, как правоверный, как почитатель Шабтая Цви и его преемника, Барухии, празднует этот праздник по-другому, помня о том, что перед концом света все необходимо делать наоборот. Для него это радостное празднество.
Барухия родился точно через девять месяцев после смерти Шабтая Цви, причем, в девятый день месяца ав, как это и было предсказано. Да еще и в день траура, в день разрушения храма. АМИРАХ, как записывали имя Шабтая, то есть: Адонею Малкейну Йарум Ходо – Наш Господь и Царь, да будет Его величие возвышено, вернулся и все эти годы жил как Барухия в Салониках. В 5476 году, то есть, в христианском 1726-м, его признали воплощенным Богом, на него сошла Шехина, которая перед тем сошла в Шабтая. Поэтому все, кто поверил в послание Барухии, день печали превращают в день радости, к ужасу всех других иудее. Женщины моют волосы и сушат их в сентябрьском солнце во дворе, убирают в домах, украшают их цветами, заметают полы, чтобы Мессия мог войти в аккуратный мир. Страшен этот мир, это правда, но, возможно, кое-где его и удастся чуточку убрать.
Ибо, в этот самый худший, самый темный день рождается свет. На самом дне печали и траура имеется крошка радости и праздника – и наоборот. Исайя (61.3) говорит: "возвестить сетующим на Сионе, что им вместо пепла дастся украшение, вместо плача – елей радости, вместо унылого духа – славная одежда, и назовут их сильными правдою, насаждением Господа во славу Его". И замечательно, клиенты различного покроя, одеяний языка приходят к Аврааму. Яаков с Гершеле уже в конторе. Кто пересчитает кисеты табака и сколько войдет их на небольшую повозку? Много. Кто выдаст товар купцу из Вроцлава, который платит наличными и делает крупные заказы?
Клиенты, даже те рьяные враги почитателей Шабтая Цви, не могут сдержать любопытства и тоже заглядывают вовнутрь. Они отказываются от рюмочки водки из руки отщепенца. Най, най, най, - восклицают они в испуге. Яаков делает штучки, чтобы еще сильнее их напугать. Лучше всего выходит у него та, когда он спрашивает клиента, что у того имеется в кармане.
- Ничего, - захваченный врасплох отвечает тот.
- А вот эти яйца? Украдены, а? Это у какой же торговки ты их свистнул?
- Какие такие яйца? – дивится клиент. – Что ты выдумываешь?
Тогда Яаков смелым движением сует ему руку в карман и вытаскивает яйцо. Небольшая группка взрывается смехом, лицо несчастного багровеет, и он не знает, что сказать, и это еще сильнее смешит людей. Яаков притворяется, будто бы злится, и это выглядит серьезно, он хмурит брови, глядит своим птичьим взглядом:
- А почему ты за это не заплатил? Ты у нас вор! Яйца воруешь!
И уже через минуту за ним это повторяют все вокруг, пока час обвиняемый начинает осваиваться с мыслью, что и вправду украл, пускай и бессознательно. Но он видит, что у Яакова слегка поднята бровь, смешливый взгляд, так что и сам усмехается, а потом и хохочет, и, похоже, самое лучшее, что он может сделать, это согласиться с тем, что пал жертвой шутки, самого себя выставить на посмешище и уйти.
Гершеле все это вовсе не смешит. Если бы с ним случилось подобное, такое вот яйцо в кармане, да он бы умер от стыда. Ему нет еще и тринадцати лет, и сюда его прислали родственники после смерти родителей. До сих пор он проживал в Черновцах, теперь же наверняка останется при Аврааме, дальнем родственнике.
Ему не известно, как оно должно быть с постом в Тиша бе-ав, никто его не посвятил, не пояснил ему, почему здесь в течение этого дня он обязан радоваться, раз остальные печалятся. У них дома, когда отмечали этот праздник, царила печаль. Только у дяди по-другому, но никто не посвятил его в религиозные нюансы. Ему уже известно, что Шабдай – это Мессия, но почему же он не спас мира, не изменил, вот этого он уже не знает. Чем должен был бы отличаться спасенный мир от не спасенного? Для его непросвещенных родителей было очевидно – Мессия появится как воин, это он сметет с лица земли султанов, королей и императоров, возьмет на себя правление всем миром. Иерусалимский храм восстановится сам, или же Господь спустит его уже готовый, весь из золота, с неба. Все иудеи вернутся в Землю Израиля. Поначалу воскреснут те, которые похоронены там, но затем и те, что покоятся где-то далеко, за пределами Святой Земли.
Но вот здесь люди утверждают нечто совершенно иное. Он расспрашивал их в дороге. Говорили Мордехай и Нахман. Яаков молчал.
Странное это спасение, которого не видно, которого не видно, не в круге того, что видимо, не где-то – вот это Гершеле не слишком понимает – в каком-то ином измерении, где-то рядом или под подом видимого мира. Мессия уже пришел и незаметно переставил рычаг всего мира, подобный тому, что имеется у колодца. Теперь все идет наоборот, вода в реке возвращается к источнику, дождь – в тучи, кровь – в рану. Оказывается, моисеевы законы были временными, они были сотворены только лишь для мира перед спасением, и теперь уже их можно не исполнять. Или по-другому: их нужно исполнять, только наоборот. Когда иудеи постятся, нужно есть и пить, когда они печалятся, следует веселиться.