Мельницу в Белевичах арендовал Мендель Козович, у которого были сплошные дочки, одну из них звали Малькой, и она уже была обещана какому-то пейсатому. Вскоре должно была состояться их свадьба. Антоний ездил туда ежедневно, вроде бы с зерном, вроде бы за тем, чтобы проследить за тем, как идет помол, неожиданно из него сделался бо-ольшой хозяин, после он следил за помолом уже другого зерна и проверял готовую муку. Он брал ее в руки, щепоть за щепотью, подносил к носу, не затхлая ли рожь, выходил, весь припорошенный мукой, словно бы постаревший. Только все это он делал не ради муки, но по причине той самой Мальки. Девица сообщила ему, что ее имя означает "королева", хотя на королеву она, скорее, никак не походила, скорее уже – на принцессу: маленькая, шустрая, черноглазая, с необычно сухой и теплой кожей, будто ящерка, так что, когда их руки отерлись одна о другую, Антоний услышал шелест и треск.
Никто и не заметил, что роман продолжается, возможно, по причине туч муки в воздухе, а может и потому, что союз этот был странным. Влюбились один в другого двое детей. Она была чуточку старше его, но достаточно, чтобы во время совместных прогулок показывать, под какими камнями имеются раки, а где в роще растут рыжики. Как раз это, возможно, и соединило двух сирот.
Во время летней жатвы Никто не видел Антония в поле, дома бывал редко. На еврейский Новый Год, в сентябре, уже было ясно, что Малька беременна, и кто-то, какой-то сумасшедший, насоветовал Антонию ее похитить, окрестил и женился на ней, тогда обе семьи будут поставлены перед неотвратимым фактом, что и погасит их гнев.
Потому Антоний и вправду похитил Мальку из дома, завез в город и там, подкупив ксёндза, чтобы тот спешно девицу окрестил, женился на ней. Сам он был свидетелем ее крещения, вторым – пономарь. При крещении ей дали имя Маргарита.
Но всего этого было мало. Это было все равно, что ничто. Когда они стояли рядом перед алтарем, кто-то мог бы сказать – лучше всего, кто-нибудь такой, как Йента, которая все видит – что это мальчик с девочкой приблизительно одного возраста. Но в реальности между ними была пропасть, которую невозможно было засыпать, пропасть настолько глубокая, что доходит до самого центра земли, а то и дальше. Словами это сложно объяснить. Сказать, что она еврейка, а он христианин – этого мало. Это мало что означает, ибо по сути представляет всего лишь две разновидности людей, что на первый взгляд и не заметно; два существа чрезвычайно похожих одно на другое, но крайне различные: ведь она не будет спасена, а он будет жить вечно. То есть она, еще в своем обличии, уже является золой и привидением. В свою очередь, с точки зрения мельника Козовича, который арендует мельницу у пана Доминика – они различаются еще сильнее: Малька – это настоящий человек, Антоний же – создание, на человека только похожее, фальшивое, и в истинном мире даже не достойное внимания.
Молодый, как будто не осознавая эти различия, показались на мельнице в Белевичах, но только раз. С самого начала стало ясно, что здесь для них никогда не будет места. Отец Мальки так вопил и рвал на себе волосы, что ему сделалось плохо, и он заболел. Мальку пытались посадить в подвал, но она сбежала.
Так что Антоний с молодой женой въехал в усадьбу, в Белевичи, но, как оказалось, всего лишь на пару месяцев.
Свадьба в польском провинциальном имении
Слуги приветствовали их крайне сдержанно. К Мальке тут же начали приходить ее сестры; все смелее они заглядывали под салфетки, выискивали в ящиках, выглаживали покрывала. Все они садились за стол: пять девиц и парень, у которого только-только пробивались усы. На стол накрывали с сестрой, а потом, перед самой едой, когда молодые крестились, девочки молились по-своему. Детско-еврейская республика. Девицы щебетали по-еврейски, Антоний очень быстро ухватил тот особенный тон, слова чуть ли не сами приходили на язык. И выглядело, будто бы они были хорошей семьей, даже идеальной: сплошные дети, без первопричины.
Через несколько месяцев возмущенный таким ходом дел эконом послал письмо дяде Доминику, и тот прибыл: грозный, будто градовая туча. Когда до юного Антония дошло, что его побьют при беременной жене, супруги сложились и поехали на мельницу. Но Козович, из страха перед хозяином, от которого зависела его аренда, под покровом ночи и очень спешно отправил их к родным в Литву. И там всякий след от молодого семейства пропал.
О том, что притягивает людей друг к другу,
и кое-какие согласования относительно переселения душ
Моливда все больше времени проводит в складе, в котором работает Яаков. Торговля здесь осуществляется в утренние часы, когда жара еще не столь сильная, или же поздно вечером. И тогда тоже, часика через два после захода солнца, вместо чая для старых клиентов подают вино.
Моливда хорошо знает Османа из Черновцов. Он знает его, благодаря неким туркам, откуда – не скажет, обещал молчать. Тайна, скрытие, маска. Если глянуть на эти тайны глазами Йенты, которая видит все, делается понятно, что когда-то они встречались на тайных собраниях бекташитов68. Сейчас же лишь приветствуют один другого, слегка склоняя головы, даже не вступая в разговор.
Точно так же представляется и Моливда – как старый клиент. Наибольшее впечатление он производит тем, что является – как сам охотно подчеркивает – польским графом. Тогда на лицах еврейских собеседников появляется выражение недоверия и какого-то детского уважения. Он бросает несколько слов по-турецки и по-древнееврейски. Смех его глубокий и заразительный. В течение всего сентября Моливда бывает у Яакова ежедневно. До сих пор он купил всего лишь заколку с бирюзой, да и то, Яаков продал ее ему скандально дешево, что возмутило Нахмана. С ними любит сидеть и реб Мордке, обсуждая какую-нибудь тему, чем та необычней, тем лучше.
Приходят какие-то чужаки с севера, разговаривая на на чужом языке. Нуссен концентрирует внимание на них, превращаясь из ученого в торговца. Это еврейские купцы из Силезии, их интересуют малахит, опалы и бирюза. Яаков показывает им еще и жемчуг; когда он продает товар, всегда поднимает голос. Заключение сделки осуществляется часами, льется чай, юный Гершеле приносит сладости и шепчет Яакову на ухо, что Авраам приказал представить чужакам еще и ковры. Те капризничают и придираются на своем языке, советуются вполголоса в уверенности, что никто их здесь не понимает. Не нужно было бы им быть такими самоуверенными. Нуссен слушает их, прикрыв свой единственный глаз, а потом за занавеской, где сидит Нахман, сдает ему рапорт:
- Им важен только жемчуг, остальное у них уже имеется, причем, купленное дороже. Они жалеют, что не попали сюда раньше.
Яаков высылает Гершеле за жемчугом к Аврааму и в другие лавки. И когда поздно вечером переговоры завершаются, и день признается исключительно удачным, в самом большом помещении дома друзья раскладывают ковры и подушки, чтобы съесть поздний ужин, который тут же перерождается в пир.
- Да, народ Израиля поглотит Левиафана, - выкрикивает Яаков, как бы провозглашая тост, и сует кусок жареного мяса в рот, жир стекает у него по бороде. – Крупную, агромадную тушу чудища, вкуснейшую и мяконькую, словно мясцо перепелок, будто самая нежная рыба. Народ будет поедать Левиафана так долго, пока не насытит свой многовековый голод.
Все занятые едой смеются и шутят.
- Ветер станет колыхать белыми скатертями, а кости мы будем бросать под стол собакам, - прибавляет себе под нос Моливда.
Нахман, расслабленный добрым вином из подвальчика Яакова, говорит Моливде:
- Если видеть мир добрым, тогда зло делается исключением, отсутствием и ошибкой, и у тебя ничего не сходится. Но если предположить наоборот, что мир зол, а добро – это исключение, тогда все складывается верно и разумно. Так почему же мы не желаем видеть того, что очевидно?
Моливда подхватывает тему.
- В моей деревне считают, будто бы мир разделен надвое, на две правящие силы: на добрую и на злую...
- А что это за "твоя деревня"? – с полным ртом допытывается Нахман.
Моливда отмахивается от вопроса нетерпеливым жестом руки и продолжает:
- ...нет такого человека, который не желал бы зла другому человеку; страны, которая не радовалась бы крху другой страны; купца, который не желал бы, чтобы другой купец не отправился бы выпрашивать милостыню... Дайте мне того, что все это создал. Кто спартачил работу!
- Хватит уже, Моливда, - успокаивает его Нахман. – Кушай, а то ты только пьешь.
Сейчас все перебивают один другого, похоже, что Моливда разворошил муравейник. Моливда отрывает кусок лепешки и макает его в заправленном травами оливковом масле.
- А как там оно у вас? – осмеливается спросить Нахман. – Отважился бы показать, как живете?
- Ну, не знаю, - выкручивается Моливда. Его глаза слегка затуманены избытком вина. – Тебе пришлось бы дать клятву, что сохранишь тайну.
Нахман, не колеблясь, кивает. Ему это кажется очевидным. Моливда подливает им обоим вина: оно настолько темное, что на губах остается фиолетовый осадок.
- У нас дело обстоит так, я тебе просто скажу, -начинает Моливда, язык у него путается. – Все горизонтально: имеется свет и темнота. И темнота нападает на тот свет, а Бог творит людей себе в помощь, чтобы они защищали свет.
Нахман отодвигает тарелку и поднимает взгляд на Моливду. Тот глядит в его темные, глубокие глаза, отзвуки пиршества уплывают куда-то далеко от них обоих, а Нахман тихим голосом рассказывает о четырех величайших парадоксах, которые следует обдумать; в противном случае ты никогда не будешь мыслящим человеком.
- Во-первых, Бог, чтобы сотворить законченный мир, должен был себя ограничить, но до сих пор остается бесконечная часть Бога, в сотворение никаким образом не вовлеченная. Разве не так? – спрашивает он Моливду, чтобы удостовериться, что тот понимает такой язык.
Моливда согласно кивает, поэтому Нахман продолжает, что если принять, будто бы идея сотворенного мира является одной из бесконечного числа идей в бесконечном божественном разуме, то наверняка она какая-то маргинальная и особого значения не имеющая. Вполне возможно, что Бог даже и не заметил, будто бы чего-то там сотворил. Нахман вновь взглядом исследует реакцию Моливды. Тот делает глубокий вдох.