Возможно, он узнает это по перемене в поведении Грицька. Еще он мог дать голову на отсечение, что к тому, что переводит, парень что-то прибавляет от себя. Он только не знает, то ли это какие-то предупреждения, то ли наоборот – нечто, что должно поддерживать ксендза. Элиша Шор незначительно отодвигается на стуле, откидывает голову назад и прикрывает глаза, словно бы консультировался со своей внутренней темнота.
Так это длится до того момента, когда – вопреки своей воле – ксендз обменивается многозначительным взглядом с молодым переводчиком.
- Равви слушает голоса старейшин, - шепотом поясняет парень, а ксендз как будто с пониманием кивает, хотя и не понимает. Быть может, и правда у этого еврея имеется какой-то волшебный контакт с различными чертенятами, разве мало их среди евреев, все эти ламии и лилиты. Это колебание Шора и его закрытые глаза убеждают ксендза, что было бы лучше, если бы он вообще сюда не приходил. Ситуация деликатная и нетипичная. Как бы тут бесславия на себя не навлечь.
Шор поднимается с места и поворачивается к стене, опускает голову и несколько мгновений стоит так. Ксендз начинает терять терпение – не знак ли это того, что ему следует уйти? Грицько тоже прикрыл глаза, и его длинные, юношеские ресницы отбрасывают сейчас тень на покрытые мягкой щетиной щеки. Может все они заснули? Ксендз тихонько кашляет, молчание хозяев отобрало у него остатки уверенности. Он уже жалеет, что пришел сюда.
Неожиданно Шор, как будто ничего и не было, направляется к шкафам и открывает один из них. С благоговением он вытаскивает толстенный фолиант, отмеченный теми же символами, что и все остальные книги, и кладет на столе перед ксендзом. Он раскрывает книгу снизу и перелистывает страницу. Ксендз видит искусно выполненный титульный лист…
- Сефер ха-Зоар13, - набожным тоном сообщает хозяин и вновь прячет книгу в шкаф.
- Ну и кто бы это пану ксендзу прочитал… - утешительно говорит Грицько.
На столе у Шора ксендз оставляет два тома своих Новых Афин в качестве поощрения к будущим обменам. Он стучит по ним указательным пальцем, затем показывает на себя – целясь в самую средину своей груди: Это я написал. Следовало бы вам прочитать, если бы знали язык. Тогда многого бы о мире узнали. Он ждет реакции Шора, но тот лишь слегка поднимает бровь.
Ксендз Хмелёвский и Грицько выходят вместе на холодный, неприятный воздух. Грицько что-то еще плетет, ксендз внимательно глядит на него – на юное его лицо с самыми зачатками будущей бороды и на динные, загнутые ресницы, придающие парню несколько детский вид, наконец – на его мужицкую одежду.
- Так ты еврей?
- Эээ… нет, - отвечает Грицько, пожимая плечами. – Сам я отсюдова, из Рогатина, вооон из того лома. Вроде как православный.
- Так откуда ты их язык знаешь?
Грицько придвигается поближе и идет чуть ли не плечом к плечу с ксендзом, явно чувствуя себя ободренным к такой доверенности. Рассказывает, что отец с матерью умерли от заразы в 1746 году. У них с Шорами были какие-то дела, отец ремесленником был, шкуры дубил, а когда умер, Шор ходатайствовал за Грицька, его бабку и младшего брата, Олеся, выкупил долги отца и окружил заботой троих соседей. Ну а раз живут по соседству, так теперь он имеет дело больше с евреями, чем со своими, и он сам как-то не знает, когда понял их язык, а теперь говорит на нем, как на своем, свободно, что часто пригождается в разных вопросах и сделках, потому что евреи, в особенности те, старшие, с неохотой берутся за польский и русинский. Евреи вовсе не такие, как о них говорят, а Шоры – в особенности. Их много, и дом у них теплый, гостеприимный, всегда дадут чего-нибудь поесть и рюмку водки, когда холодно. Теперь Грицько учится отцовскому ремеслу, чтобы взять оставшуюся после того дубильню, на это спрос всегда будет.
- А христианских родственников у тебя здесь нет?
- Ну да, имеются, но далеко, и им до нас особо дела нет. О, а вот это мой брат, Олесь. – К ним подбегает мальчонка, лет может восьми, весь в веснушках – Так что, мил'с'дарь ксендз пущай о нас напрасно не волнуется, - весело говорит Грицько. – Бог сотворил человека с глазами спереди, а это означает, что человек должен заниматься тем, что будет, а не тем, что было.
Ксендз и вправду признает это доказательством хитроумия Божьего, хотя как-то не может вспомнить, а где же в Писании это было сказано.
- Выучись при них языку, будешь переводить те их книги.
- Да где там, мил'с'дарь, меня к книгам как-то и не тянет. Чтение мне скучно. Я бы, скорее, торговлей занялся, вот это мне по душе. Лучше всего -0 лошадями. Или же как Шоры – водкой и пивом.
- О-о, так ты рядом с ними уже вниз покатился… - констатирует ксендз.
- А что, разве они хуже других товаров? Людям обязательно выпить нужно, потому что жизнь тяжелая.
И он еще чего-то плетет, идя за ксендзом, хотя тот с охотой уже избавился бы от него. Бенедикт Хмелёвсий поворачивается в сторону торга и ищет взглядом Рошко, поначалу возле кожухов, потом по всей площади, но людей только прибыло, и шансов высмотреть возчика просто никаких. Тогда он решает идти к коляске самому. А толмач так сильно вошел в свою роль, что еще продолжает пояснять какие-то дела, явно довольный тем, что может. Так он сообщает, что в доме Шоров готовится большая свадьба, потому что сын Элиши (тот самый, которого ксендз видел в лавке, вроде как Иеремия, а на самом деле – Исаак), женится на дочке моравских евреев. Вскоре сюда прибудет целое их семейство и множество родичей из округи: из Буска, Подгаец, Езержан и Копычинец, а еще из Львова и, возможно, даже из Кракова, хотя пора года поздняя, а по его, Грицька, мнению, свадьбы лучше играть летом. И еще говорит Грицько-болтун, что было бы хорошо, если бы ксендз мог прийти на такую свадьбу, а потом – похоже – представляет ситуацию, потому что хохочет. Тем же смехом, который ксендз поначалу принял за издевательский. Парень получает грош..
Грицько глядит на монету и в одно мгновение исчезает. Ксендз пока стоит, но сейчас погрузится в ярмарку, словно в бурные воды и утонет в них, стремясь за аппетитным запахом продаваемых где-то недалеко пирожков.
2
О злосчастной рессоре и женском недомогании Катаржины Коссаковской
А в это же самое время супруга каменецкого каштеляна14 Катаржина Коссаковская, в девичестве Потоцкая, и сопровождающая ее знакомая, пожилая дама, уже несколько дней находящиеся в поездке из Люблина в Каменец, как раз въехали в Рогатин. В часе пути за ними катятся телеги с сундуками, а в них одежда, постель и столовые приборы, чтобы, если придется в гостях остановиться, иметь свою посуду и столовое серебро. Хотя специально рассылаемые посланцы заранее уведомляют родичей и приятелей в имениях, к которым приближаются женщины, иногда им не удается добраться до безопасного и комфортного ночлега. Тогда остаются постоялые дворы и трактиры, еда в которых редко бывает хорошей. Пани Дружбацкая15, имеющая много лет за собой, едва жива. Она жалуется на несварение, похоже, потому, что любую пищу тут же перетряхивает в желудке, словно сливки в маслобойке. Но изжога – это еще не болезнь. Хуже с каштеляншей Коссаковской – со вчерашнего дня у нее болит живот, и сейчас она сидит в уголке кареты абсолютно обессиленная, за то холодная, мокрая и настолько бледная, что Дружбацкая уже начинает опасаться за ее жизнь. Потому они ищут помощи здесь, в Рогатине, где старостой Шимон Лабенцкий, состоящий в родстве с семейством супруги каштеляна, как и любой имеющий какое-то значение человек на Подолии.
Сегодня ярмарочный день, и лососевого цвета карета на рессорах, украшенная невыдающимся, золотистым орнаментом, с гербом Потоцких, нарисованным на дверках, с кучером на козлах и с охранниками в ярких мундирах уже от городских рогаток возбуждает в местечке чуть ли не сенсацию. Карета ежеминутно останавливается, потому что дорога забаррикадирована пешими и скотом. Угрожающая стрельба кнутом над головами не помогает. Две женщины, скрытые в глубинах повозки, плывут в ней, словно в драгоценной раковине, через бурные воды многоязычной, возбужденной ярмаркой толпы.
В конце концов, карета, что в подобной толкучке можно было легко предусмотреть, надевается на какое-то дышло, лопается рессора – вроде как новоизобретенное облегчение, которое теперь лишь усложняет дальнейшее путешествие, и каштелянша падает с сидения на пол, и лицо ее кривится от боли. Дружбацкая, с руганью, выскакивает прямо в дорожную грязь и сама начинает выискивать помощи. Поначалу она обращается к двум женщинам с корзинами, но те лишь хихикают и сбегают, переговариваясь одна с другой по-русински, потом она хватает за рукав еврея в широкой шляпе и пальто – тот пытается понять ее и даже отвечает что-то по-своему и показывает куда-то вдаль, на местечко, в сторону реки. После этого нервничающая Дружбацкая становится на дороге двух прилично выглядящих купцов, которые как раз вышли из небольшой коляски и подошли к сборищу, но эти, похоже, оказываются армянами, находящимися здесь проездом. Мужчины лишь качают головами. А вот турки рядом с ними приглядываются к Дружбацкой, как ей кажется, с какой-то насмешкой.
- Да говорит ли здесь хоть кто-нибудь по-польски?! – кричит она тогда, разозленная на всю эту толпу вокруг и на то, где очутилась. Вроде бы одно и то же королевство, та же самая Речь Посполитая, вот только здесь какая-то не такая, как в Велькопольске16, из которой она сама родом. Здесь же ей дико, лица чужие, экзотические, одеяния комичные, какие-то сукманы17 из кусочков ткани, какие-то меховые шапки и тюрбаны, босые ноги. Дома сгорбившиеся, маленькие и вылепленные из глины, даже возле рынка. Вонь солода и дерьма, сырой запах опавших листьев.
В конце концов, женщина видит перед собой маленького, пожилого ксендза, совершенно седого, в не слишком-то приличном пальто, с сумкой на плече, глядящего на нее вытаращенными глазами, абсолютно обескураженного. Дружбацкая хватает его за полы пальто и трясет старичком, шипя сквозь зубы: