гда скажет мне, что я вор, то я обязан быть вором. Когда же он скажет мне, будто бы я староста, тогда я обязан сделаться стаостой. Все это он выкладывал мне прямо в лицо, и я чувствовал винно-фруктовыый запах его дыхания. Тогда я перепугался вида его потемневших от гнева глаз и не отважился спорить с ним. Когда мы вернулись в дом, оба старика плакали. Слезы стекали у них по щекам и впитывались в бороды.
"Что бы ты, Иегуда, сказал, если бы твой сын направился в Польшу с посланием, а там проповедовал и учил?" – спросил я, когда мы уже уходили.
"Боже упаси его от этого".
"Это почему же?".
Он пожал плечами.
"Его убьют. Или одни, или другие. Они только и ожидают какого-то такого".
Двумя днями спустя, в Черновцах, Яаков вновь имел руах ха-кодеш в присутствии многих верующих. Снова его бросило на землю, после чего целый день он не издавал каких-либо звуков, кроме как "зы-зы-зы", вслушавшись в них, мы посчитали, будтобы он повторяет: "Маасе Зар, Маасе Зар", то есть: "Чужой поступок". Он весь трясся и стучал зубами. После того люди подходили к нему, а он возлагал на них руки, и многие уходили исцеленными. Там было несколько наших с Подолии, которые переходили границу явно или незаконно, зарабатывая мелкой торговлей. Они сидели возле дома, словно собаки, несмотря на холод, ожидая, когда Яаков выйдет, чтобы хотя бы коснуться его верхней одежды. Среди них я узнал нескольких, к примеру, Шилю из Лянцкоруни73, и, разговаривая с ними, затосковал по дому, который был так близко.
Одно было точно – наши из Черновцов нас поддержали; было видно, что легенда Яакова разошлась уже далеко, и что никакие границы ей нипочем. И все так, словно бы все его ожидали, словно бы уже невозможно было сказать "нет".
А под конец мы снова ночевали у отца Яакова, а я напомнил ему ту историю про старосту и вора.
Тогда старый Лейб сказал:
"Поосторожнее с Яаковом. О то и есть настоящий вор".
О танце Яакова
В деревне на турецкой стороне собираются люди, потому что стражники не пускают в Польшу. Якобы, там царит зараза. Какие-то музыканты, возвращающиеся со свадьбы, расселись, уставшие, прямо на древесных стволах, предназначенных для сплава. С ними барабанчики, флейты и багламы74, маленькие инструменты со струнами, по которым проходят смычком. Один из них как раз репетирует какую-то печальную фразу, повторяя несколько одних и тех же звуков.
Яаков останавливается возле них, освобождается от плаща, и вот его высокая фигура нчинает ритмично двигаться. Вначале он притопывает ногой, но так, что подгоняет музыканта, который с неохотой принимает этот ритм, чуть более быстрый, чем ему бы хотелось. Теперь Яаков колышется в разные стороны и перебирает ногами все скорее, покрикивает на играющих, а те понимают, что этот странный человек требует, чтобы они тоже включились. Откуда-то появляется пожилой мужчина с сантуром, турецкими цимбалами, и когда он через мгновение присоединяется к оркестрантам, музыка делается полностью завершенной, более всего годящейся для танца. Тут Яаков кладет ладони на плечах двух подергивающихся зевак, и вот они трое уже дробят мелкие шажки. Барабанчики выбивают четкий ритм, который через воду переносится на другой берег и вниз по течению реки. И тут же присоединяются другие: турецкие погонщики скота, купцы, подольские крестьяне – все они бросают дорожные сумки, сбрасывают бараньи кожухи. Образуется ряд танцоров, потом его концы соединяются, так что появляется круг, который тут же начинает кружить. Те, которых привлекают этот шум и раскардак, тоже начинают подергиваться, после чего уже в отчаянии, словно бы ожидание им осточертело, словно бы они решились все поставить на одну карту, присоединяются к танцевальному кругу. А потом Яаков ведет всех их вокруг телег и изумленных лошадей, выделяясь высокой шапкой, но когда шапка с него спадает, уже не так ясно, что он в этом танце ведущий. За ним движется Нахман, экстатически, словно святой, с вознесенными кверху руками; глаза у него прикрыты, ангельская улыбка на губах. И какой-то нищий, несмотря на то, что хромой, превращается в танцора: скалит зубы и выпучивает глаза. Увидав его, женщины смеются, а нищий строит им рожи. И после минутного колебания к ним присоединяется молодой Шлёмо Шор, который здесь с отцом ожидал Яакова, чтобы безопасно переправить его через границу – полы шерстяного плаща развеваются вокруг его худого тела. За ним движется одноглазый Нуссен, а подальше – не совсем разогревшийся Гершеле. К этому хороводу присоединяются дети и слуги, их всех облаивает пес, то подбегая вплотную к притоптывающим ногам, то отскакивая. Какие-то девушки откладывают коромысла, с которыми пришли за водой, и, задирая юбки, дробят босыми ногами – маленькие, хрупкие, не доходящие даже до груди Яакову. И толстая мужичка в набитых соломой деревянных башмаках тоже начинает подергиваться, и турецкие водочные контрабандисты идут в танец, строя из себя невинных овечек. Барабанчик стучик все скорее, все скорее движутся ноги танцоров. Яаков начинает крутиться, словно дервиш, танцевальный круг разрывается, люди со смехом падают на землю: потные, багровые от усилий.
И так вот все это и заканчивается.
После всего к Яакову подходит турецуий чиновник с огромными усищами.
- Ты кто? – грозно спрашивает он его по-турецки. – Еврей? Мусульманин? Русин?
- Не видишь, глупец? Я – танцор, - отвечает ему запыхавшийся Яаков. Он склоняется, опираясь руками о свои колени, и отворачивается от спрашивающего, словно собираясь показать тому зад.
Стражник хватается за саблю, оскорбленный этим "глупцом", но его успокаивает старый Шор, который до сих пор сидел на повозке. Он удерживает турка за руку.
- Что это за идиот? – спрашивает разозлившийся стражник.
Реб Элиша Шор отвечает, что это юродивый, человек божий. Только турку это ни о чем не говорит.
- Мне кажется, что это сумасшедший, - пожимает он плечами и уходит.
Карта Польского королевства
III. КНИГА ДОРОГИ
13
О теплом декабре 1755 года,
или же месяце тевет года 5516,
о стране Полин и заразе в Мельнице
Группа путешествующих становится на этом, низком, южном берегу Днестра. Слабое зимнее солнце отбрасывает багровые тени на все, чего достает. Декабрь теплый, на удивление разогретый, совершенно не такой, как обычно. Воздух – словно бы сплетенный в косы из холодных и теплых дуновений, пахнет свежо, раскопанной землей.
Перед ними высокий, крутой берег на другой стороне, уже исчезающий в тени, солнце обошло стороной ту темную стену, на которую нужно вскарабкаться.
- Полин, - говорит старый Шор.
- Польша, Польша, - повторяют все радостно, и глаза их от улыбок превращаются в узенькие щелки. Шлёмо, сын Шора, начинает молиться и благодарить Бога за то, что добрались, что счастливо, что все вместе. Он тихо произносит слова молитвы, к нему, бормоча, присоединяются остальные – небрежно, занятые в мыслях чем-то другим, послабляют седла, стягивают пропотевшие шапки. Теперь они станут есть и пить. Отдыхать перед переправой.
Долго не ждут, лишь только делается темно, как появляется турецкий контрабандист – его знают, это Сакадже, много раз работал с ними. В полнейшей темноте переходят реку вброд, с лошадями и повозками. Слышен лишь плеск воды под копытами.
Потом, уже на другой стороне, разъезжаются. Крутая стена кажется грозной только лишь если глядеть на нее с того берега. Сакадже ведет их по тропе, которая врезается в крутизну вполне даже полого. Оба Шора с польскими документами едут впереди, направляясь к посту стражи, а Нахман с Яаковом и еще несколькими людьми немного пережидают в полнейшем молчании, а потом движутся объездными путями.
Польские посты стоят в деревне и не впускают приезжих из Турции по причине заразы. Сейчас с ними спорят Шор с сыном, у него имеются все документы и разрешения, таким образом, он привлекает к себе внимание и, похоже, щедро им платит, потому что делается тихо и наш караван едет дальше.
У Яакова турецкие документы, в соответствии с ними, он является подданным султана. Именно так он и выглядит – в высокой шапке, в подбитом мехом турецком плаще. Только лишь борода отличает его от настоящего турка. Он необыкновенно спокоен, из воротника торчит всего лишь кончик носа, может спит?
Они добираются до деревни, тихой и совершенно темной в эту пору. Никто их не задержал, никаких постов на въезде не было. Турок прощается с ними, запихивая за пояс монеты, довольный выполненной работой. Его зубы белеют в улыбке. Оставляет сопровождаемых перед небольшой корчмой; сонный арендатор весьма удивляется поздним гостям и тому, что стража их пропустила.
Яаков засыпает сразу же, а вот Нахман всю ночь крутится на не слишком удобной кровати; он зажигает свечу и ищет в постели клопов. Маленькие окошечки грязны, на подоконниках стоят засохшие бурьяны, которые когда-то, наверняка, были цветами. Утром хозяин, худой еврей среднего возраста с выражением озабоченности на лице, дает им немного подогретой воды с покрошенной туда мацой. Корчма выглядит довольно-таки богатой, но хозяин объясняет, что зараза выбивает людей, так что прямо страшно выходить из дома и покупать что-либо от тех, кто, может, общается с заболевшими. Собственные запасы уже съели, так что он просит простить его и как-нибудь справиться со съестным сами. А когда говорит все это, держится подальше, на безопасном расстоянии, опасаясь их дыхания и прикосновения.
Этот на удивление разогретый декабрь пробудил маленькие создания, которые, как правило, опасаясь морозов, в это время спят под землей, теперь же, по причине тепла, вылезли на поверхность, чтобы уничтожать и убивать. Прячутся они в проходящем сквозь пальцы плотном тумане, в душных ядовитых испарениях, что зависли над деревнями и местечками в вонючих вапорах, исходящих из тел зараженных – во всем том, что люди называют "моровой воздух". Когда вместе с ним они попадают в легкие, то сразу же проникают в кровь, распаляя ее, а потом протискиваются в сердце – и человек умирает.