Когда утром приехавшие выходят на улицы местечка, которое называется Мельница, они видят приличных размеров, почти пустой рынок, обросший низенькими домиками, и три отходящие от него улицы. Царит стылая сырость – похоже, теплые дни уже закончились, либо же здесь, га высоком речном берегу, стоит совершенно другой климат. В лужах посреди грязи с изумлением глядятся разогнанные низкие тучи. Почти что все лавки закрыты; на рынке в одиночестве стоит палатка, на которой развевается конопляная веревка, словно для висельника. Где-то скрипят двери или ставня, время от времени под стенами домов промелькнет закутанная до глаз фигура. Так должен выглядеть мир после Страшного Суда, когда уже не будет ни одного человека. Видно, какой этот мир недружелюбный, какой враждеьный, думает Нахман, пересчитывая деньги в кармане.
- От заразных денег не берут, - сообщил Яаков, видя, что Нахман выбирается за покупками. Он мылся в ледяной воде. Голый его торс сохранил на коже солнце юга. – Так что не плати им, - бросил он, брызгая по сторонам холодной водой.
Нахман смело заходит в маленькую еврейскую лавочку, откуда только то вышел какой-то человек, и тут же корчит страдальческую физиономию. За стойкой стоит мелкий пожилой мужчина, словно бы семья именно этого старичка обязала контактировать с миром вместо молодых.
- Мне хотелось бы купить вина, сыра и хлеба, - сообщает Нахман. – Несколько буханок.
Старец подает хлеба, не отрывая от пришедшего взгляда, удивленный его выглядящей чуждо одеждой, хотя здесь, неподалеку от границы, он не должен ничему удивляться.
Когда Нахман, заплатив, уходит, краем глаза он замечает, что старичок как-то странно шатаетс на ногах
Не следует верить Нахману во все, что он рассказывает, а уж тем более, во все, что пишет. Есть у него склонность к преувеличениям и возбуждению. Повсюду вынюхивает он знаки, повсюду выявляет связи. Ему всегда мало того, что случается, он хотел бы, что бы все происходящее имело еще небесный и окончательный смысл. Чтобы несло последствия на будущее, чтобы даже мельчайшая причина вызывала огромные последствия. Потому частенько он впадает в меланхолию – разве не упоминал о том?
Когда он возвращается к Яакову, то рассказывает, как старичок пал без жизни, как только продал ему товар, и даже не успел взять денег. Яаков смеется, ужасно довольный этим. Нахману нравится делать ему такие вот удовольствия. И ему нравится глубокий, немножко охрипший смех Яакова.
Что видят шустрые глаза всяческого рода шпионов
За Яаковом, с того момента, как он перешел Днестр, идут самые различные шпионы, но Йента видит их лучше, чем те видят Яакова. Она видит, как на грязных столешницах в корчмах те калякают безданые доносы и доверяют их посланникам, которые везут их в Каменец и Львов. Там, переработанные в канцеляриях секретарей, они принимают более выработанную форму, они превращаются в докладные, сопоставлениями фактов, рубриками событий, попадают на лучшую бумагу и дожидаются оформлением печатями – и таким уже образом, в виде официальных писем, направляются почтой в Варшаву, к усталым чиновникам этого распадающегося государства, в истекающий роскошью дворец папского нунция, а помимо того, через секретарей еврейских общин – в Вильно, Краков и даже в Альтону75 и Амстердам. Письма эти читают епископ Дембовский, мерзнущий в несчастном своем дворце в Каменце, и раввины львовского и сатановского кагалов, Хаим Коген Рапапорт и Давид бен Авраам, неустанно обменивающиеся известиями, в которых имеется масса недомолвок, поскольку всю эту стыдливую и смущающую историю сложно изложить в чистых и священных древнееврейских словах. А под конец их читают и турецкие чиновники, которые обязаны знать, что творится в соседнеи государстве, а кроме того, у них имеются свои деловые интересы с местными властителями. Так что голод информации огромен.
Шпионы, как королевские, так и церковные, и еврейские, доносят, что потом Яаков заехал в Королювку, в которой он родился, и в которой до сих пор проживает часть его семьи, а именно: дядя, тоже Янкель, королювский раввин, и его сын Израиль с женой Соблей.
Здесь, в соответствии с доносами, к нему присоединяются два десятка человек; в большинстве своем – это родственники. Все они торжественно пишут свои имена на листе пергамента – тем самым обещая держаться своей веры, не обращая внимания на какие-либо преследования и ничего не боясь. Еще они подтверждают, что если возникнет необходимость перейти с Яаковом в другую веру, то они пойдут за ним. Они словно солдаты, не слишком думая, пишет один из шпионов, готовы на все.
Шпионы знают и про Йенту в дровяном сарае при доме. О ней пишут: какая-то святая старушка", "не желающая умирать старая женщина", "колдунья, которой триста лет".
Это именно к ней в первую очередь едет Яаков.
Собля ведет его в дровяной сарай, открывает дверь и показывает то, о чем тот просил, как только приехал. Яаков останавливается в изумлении. Сарай превращен в комнату для торжеств, на стенах висят ковры, тканые местными крестьянами: полосатые и цветастые; такими же коврами покрыт пол. Посредине стоит ложе, застланное красиво расшитой постелью, сейчас, правда, несколько запыленной – Собля рукой сметает с нее травинки и паутину. Из-под накидки выглядывает людское лицо, наверху лежат руки с белыми, костистыми ладонями. Под Яаковом, еще веселым и скорым к шуткам, подгибаются ноги. Потому что это его бабка. Остальные: Нахман и Нуссен, и реб Мордке, и старый Моше из Подгаец, который тоже прибыл приветствовать Яакова, все склоняются над Йентой. Яаков поначалу стоит, словно бы окаменевший, как вдруг начинает театрально всхлипывать, а за ним и остальные. Собля торчит в двери, ведущей в дровяной сарай, чтобы никто уже не заходил, чтобы не толпились любопытствующие; люди заполняют практически весь их небольшой дворик: бледные, бородатые, в меховых шапках, он притоптывают в свежем снегу.
Собля переживает свою великую минуту, и она гордится тем, что Йента выглядит так красиво.
Она захлопывает дверь и входит в средину, чтобы обратить внимание на то, как деликатно дрожат у Йенты веки, как движууутся под ними глазные яблоки, как они путешествуют по каким-то невообразимым мирам.
- Она жива, – успокоительно говорит Собля. – Прикоснись к ней, она даже немножко теплая.
Яаков послушно, без колебаний, прикасается пальцем к ладони Йенты. Отдергивает его, Собля хихикает.
И что ты, Мудрый Яаков, скажешь на что-то такое?
Известно, что жена Израиля, Собля, так же, как и многие другие женщины, настроена против этим вот правоверным, как те сами говорят о себе, выкручивая кота хвостом вверх, ведь никакие они не правоверные. Как многие женщины, она не любит Яакова. В особенности, когда видит его молящимся – и без филактерий! При всем при том, вертится вокруг собственной оси и щелкает зубами. Это он ярмарочные штучки показывает, думает Собля. Яаков приказывает ее пойти в гойскую лавку – потому что вся деревня гойская – за христианским хлебом. Собля отказывается. В общем, кто-то другой приносит этот хлеб, и этим хлебом Яаков начинает всех угощать, а некоторые люди при нем настолько смелеют, что тянут руку за тем хлебом, тем самым совершая святотатство. Странно ведет он себя и тогда, когда внезапно останавливается и подставляет уши, словно бы слышал какие-то голоса. Но только лишь один. Еще говорит бессмысленные вещи на каком-то неизвестном языке – повторяет, к примеру: "зы-зы-зы", дрожа при том все телом. Что бы это должно было значить, Собля не знает, никто не знает, но его сторонники принимают это совершенно серьезно. Моше из Подгаец объясняет Израилю, будто бы Яаков повторяет: "Маасим Зарим, Маасим Запим", и что речь идет о "Чужих Поступках", то есть о том, с чего следует начать. Чужие Поступки, Чуждые Поступки – странные действия, непонятные в первый момент, странные для непосвященных, но вот посвященные, те, что более всего близки к Яакову, должны знать. Нужно делать все те вещи, которые до сих пор были запрещены. Отсюда и христианский, нечистый хлеб.
Израиль размышляет обо всем этом до самого вечера. Раз пришли столь долго ожидаемые мессианские времена, то Яаков прав, перестали быть обязательными к исполнению законы этого мира, законы Торы. Теперь все наоборот. Израиля эта мысль переполняет ужасом. Он сидит на лавке и с раскрытым ртом глядит на то, как мир сделался странным. У него кружится голова. Яаков во дворике обещает, что их будет больше, тех самых "Странных Поступков", и что их все следует исполнять старательно, с благоговением. Нарушение старого закона является обязательным, лишь это способно ускорить приход спасения. Вечером Израиль просит того гойского хлеба и медленно, трудолюбиво, тщательно жует его.
Собля же личность чрезвычайно практичная, и подобные вещи ее никак не интересуют. Если бы нее здравый рассудок, они давным-давно уже умерли бы с голоду, поскольку Израиля занимают лишь такие вещи, как тиккун, девекут, спасение мира и им подобные. А кроме того, он болеет легкими, и не способен даже толком нарубить дров. Так что Сорбля приказывает нагреть воды, чтобы ошпарить цыплят, затем делает жирный бульон, занимается своим. Ей помогает Песеле: восьмилетняя, решительная, они похожи, как две капли воды. Собля кормит другого ребенка, Фрейну. Дитя прожорливое, поэтому Собля такая худая. Остальные дети бегают по дому.
Скорее уж, Собле было бы интересно с женой этого вот антипатичного кузена, которого обязана принимать в доме – она, вроде как, родила дочурку. Приедет ли она когда-нибудь в Польшу? присоединится ли к кузену? Какая она? И какова та семья в Никополе? Правда ли, что Яаков богат, и что там у него собственный виноградник? Но тогда что он здесь ищет?
В первый день ни на что нет времени, потому что непрерывно его обступают люди, прикасаются, тянут за рукава; Яаков провозглашает собравшимся длительную речь, наполненную притчами. Он провозглашает эту свою совершенно новую религию, такую, к которой необходимо дойти через Исава76