Даже в корчме к нему относятся без вежливости, хотя Хаим хорошо платит. Корчмарка, не слишком-то вежливо настроенная, фыркает на Яакова. Тогда он ей говорит, чтобы она проверила карман, потому что у нее в нем лежит тынф78. Та с удивлением останавливается.
- А с какого бы он там у меня был?
Яаков упирается и заставляет ее сунуть руку в в карман – и все это творится в присутствии множества свидетелей. И она вытаскивает монету, не слишком и ценную, с тех пор, как ее подделывают, но, в конце концов, это же деньги. Хозяйка глядит на денежку как-то нерешительно, с замешательством, отводит глаза и, похоже, охотно ушла бы, если бы не то, что Яаков крепко держит ее за руку.
- А ты хорошо знаешь, откуда он у тебя? – спрашивает Яаков, но на женщину не глядит, он смотрит над головами небольшой толпы любопытствующих.
- Не надо говорить, мой пан, - просит корчмарка и вырывается.
Только Яаков и не собирается ее слушать и уже вопит, задрав голову вверх, чтобы его было получше слышно:
- От шляхтича получила, с которым вчера согрешила.
Люди хохочут, считая, что это выдумка, но, о чудо, корчмарка это подтверждает. К изумлению простонародья, она признает правоту еврея и, вся багровая, исчезает.
Теперь послание Яакова становится ясным, четким, словно следы на снегу, вытаптываемые для разогрева теми, кто не попал в средину, и теперь им придется обо всем узнать от других. Речь идет о сопряжении трех религий: иудейской, мусульманской и христианской. Первый, Шабтай, это тот, который открыл путь посредством ислама; Барухия двинулся посредством христианства. Что более всех волнует всех и после чего раздаются топот и крики? – то, что следует пройти через назарейскую веру, так же, как переходят через реку, и что Иисус был оболочкой и скорлупой истинного Мессии.
В самый полдень эта мысль кажется позорной. После полудня она годится для того, чтобы ее обсудить. Под вечер она уже усвоена и воспринята, а поздним вечером – совершенно очевидной.
Ночью появляется еще один аспект этой мысли, который до сих пор не принимался во внимание – что вместе с крещением ты перестаешь быть иудеем, по крайней мере, для других. Ты делаешься человеком, христианином. Можно купить землю, открыть лавку в городе, выслать детей в различные школы... От возможностей кружится голова, ибо это так же, словно бы неожиданно получить странный и непонятный подарок.
Охранницы Господни
А еще шпионы верно заметили, что уже от Езержан Яакова сопровождает госпожа, а потом к ней присоединяется и другая – обе, вроде как, должны его охранять. Одна, красавица бусковчанка, светловолосая, розовая, все время веселая, ходит за ним на полшага позади. Вторая, львовянка, Гитля, высокая и гордая, что твоя царица Савская, говорит мало и редко. Это, вроде как, дочка общинного львовского писаря, Пинкаса, но сама она утверждает, что в ней имеется королевская кровь от польской королевны, которую похитил ее предок. Они сидят по обеим сторонам от Яакова, словно ангелицы-хранительницы, на плечах у них красивые меха, на головах шапки, украшенные драгоценным камнем и павлиньим пером. На боку небольшие турецкие мечики в инкрустированных бирюзой ножнах. Яаков между ними – словно между колоннами храма. Вскоре та, что потемнее, Гитля, становится его истинным щитом, она постоянно пропихивается вперед и своим телом защищает доступ к нему; удерживает напирающих тростью. При этом предупредительно держит руку на рукояти маленького меча. Вскоре шуба начинает ей только мешать, потому меняет ее на военный дублет красного цвета, украшенный белым позументом. Ее буйные и непослушные темные волосы выступают из-под меховой военной шапки.
Яаков никак не способен обойтись без нее и повсюду с нею, словно с женой, ночует. Она, вроде как, его защита, данная ему самим Богом. Будет идти с ним и дальше через Польшу, будет его стеречь. Потому что Яаков боится, он ведь не слепой, и за спинами своих сторонников замечает молчаливую чернь, которая плюет себе под ноги при любом упоминании о нем, бормоча под нос проклятия. Нахман тоже видит это, потому приказывает всякую ночь выставлять стражу вокруг дома, где они спят. Нервы Яакова успокаивает только кувшин вина и красавица Гитля. Стоящие на страже слышат смешки и любовные стоны сквозь тонкие, деревянные стены хижины. Нахману это не нравится. В том числе и Моше, раввин из Подгаец, тот самый, который советовал Шору отменить свадьбу, предупреждает, что подобная показуха дело ненужное, что она провоцирует злые языки, но ведь и он, вдовец с недавнего времени, и сам лакомым глазом глядит на девиц. Гитля всем действует на нервы, строит из себя госпожу, поглядывает сверху на других женщин. И больше всего терпеть ее не могут Хаим из Варшавы и его супруга Виттель. Хотя во Львове Яаков, пускай и неохотно, светловолосую от себя отстраняет, но Гитлю при себе задерживает. На место удаленной в следующей деревне сразу же появляется новая.
Поездка продолжается целый месяц. Всякий раз ночлег в новом месте, все время другие люди. В Давидове Яаков, словно с отцом, приветствует Элишу Шора – Шор в шубе до пят, в меховой шапке, сыновья его по обеим сторонам. Дрожащей рукой старый Шор указывает над головой Яакова странное свечение, и чем дольше все глядят на него, тем больше оно становится, так что все присутствующие становятся на колени в снег.
Когда они вновь ночуют у Шоров в Рогатине, старый Шор при всех просит Яакова:
- Покажи же, Яаков, силу свою. Мы знаем, что ты ее получил.
Только Яаков отговаривается тем, что устал, что после длительных диспутов пор спать, и идет по лестнице наверх, где ему выделили комнаты. И тут собравшиеся видят, что на дубовых ступенях остался след его ступни, словно бы выжженный или вдавленный в древесину. С тех пор люди приходят туда, чтобы в набожном молчании оглядеть этот священный след; там же, в Рогатине, хранят его туфлю, турецкую, вышитую.
Шпионы, высланные из львовской иудейской общины, тщательно отмечают еще и содержание новой молитвы, которую Яаков Лейбович Франк привез с собой, равно как и то, что он обожает каймак79 и турецкие сладости из меда и сезама. Его товарищи постоянно возят их в своих багажах. В молитве он смешивает древнееврейские, испанские, арамейские и португальские слова, так что толком никто не может ничего понять, но по причине чего все это звучит таинственно. Молятся они какому-то Señor Santo, поют "Dio mio Baruchja". Из услышанных обрывков они пытаются воспроизвести содержание этой молитвы, и выходит у них, где-то более-менее, так:
"Позволь познать величие твое, Señor Santo, ибо Ты – Бог истинный и Повелитель Мира и Царь Мира, что был в телесном бытие и уничтожил раз и навсегда закон творения и поднялся на собственное, Твое место, дабы удалить все другие сотворенные миры, и нет кроме Тебя иного Бога, ни высоко, ни низко. И не введи нас во искушение или стыд, потому падаем мы перед Тобой на колени и хвалим Твое имя, Царя великого и сильного. Свят он во всем".
КРОХИ Нахмана из Буска,
записываемые в тайне от Яакова
Когда Бог приказал евреям отправиться в путь, в его мыслях уже была цель этого путешествия, хотя сами они ее еще не знали, он желал, чтобы они шли к предназначению. От Бога требуется цель и исходный пункт, от человека же – нетерпение, вера в случай и ожидание приключений. Когда же евреям приходилось поселиться где-нибудь на долгое время, они проявляли – словно дети – недовольство. И радость, когда приходило время вновь сворачивать свой лагерь. Так оно, собственно, деется и сейчас. Добрый Бог создает рамки для всяческого путешествия, а человек представляет собой его суть.
"Это мы уже в самом гадком из всех возможных мест? Неужто это уже Буск?" – спросил меня Яаков и расхохотался, когда мы прибыли в Буск.
Здесь Яакова принимали в доме моего брата, Хаима бен Леви, поскольку моя жена никак не хотела на это согласиться. А поскольку очень скоро ей было рожать, то я и уступил ей. И она, как и многие женщины, новому учению была противна. Моего сына, единственного, кто пережил младенчество, звали Арончик, и наш Яаков особенно полюбил его. Он садил его на колени, чем чрезвычайно радовал мою душу, и еще говорил, что из мальчика вырастет необычный мудрец, с котором никто не справится в словесном поединке. Меня это радовало, но знал я и то, что Яаков прекрасно знает мою ситуацию, и ему известно, что никто из моих детей не пережил и года. У маленького Арончика тем вечером на щеках был синий румянец, и Лея ругала меня за то, что я взял болезненного ребенка на двор и носил по холоду.
Всего раз пошла она со мной к Хаиму, больше уже не желала. Спросила, правда ли то, что о нас говорят.
"А что говорят?" – спросил я у нее.
"Ты предсказывал, что у нас будет по-настоящему ученый раввин, а так, из-за него, - сделала она жест в сторону окна, - Бог покарал нас. Заставляет Он меня рожать детей, которые умирают".
"Почему это из-за него?".
"Потому что ты ездишь за ним уже несколько лет. Где он, там и ты".
И что тут можно на это сказать? Может она и была права? Быть может, Бог отбирает у меня детей, чтобы я мог быть поближе к Яакову?
Каждый вечер складывался одинаково: поначалу совместный ужин – каша, сыры, запеченное мясо, хлеб, оливковое масло. За длинными столами восседали все – женщины, дети и подростки, а так же все те, кто скидывался на пир; но даже и тот, у которого бы не было из чего дать, голодным не оставался. Тогда-то Яаков и представлял рассказы из турецких краев, часто смешные и забавные, так что большая часть женщин, очарованных его красивой речью и весельем, избавлялись плохих мыслей о нем, а дети принимали его за необычного сказочника. После того была совместная молитва, которой он нас обучил, а когда женщины убирали со стола и укладывали детей спать, оставались уже только те, которые были достойны участвовать в ночных учениях.
Яаков всегда начинал с бремени молчания. Он поднимал тогда указательный палец и передвигал его, выпрямленный, вверх, перед своим лицом в одну и другую сторону, а все наши взоры устремлялись за этим пальцем, за которым лицо его расплывалось и исчезало. Тогда он произносил слова: "Шлоисто сефорим нифтухем", что означало: "Три книги открываются". И тогда воцарялась пр