Ксёндз Пикульский заканчивает и всматривается теперь в одну точку на стене напротив. Он с охотой бы предался бы этому делу и стал бы полезным Церкви. Он хорошо знает древнееврейский и иудейскую религию, как ему кажется, проник до самой глубины. В нем она пробуждает нечто вроде тревожного отвращения. Нечто такое, что похоже на грязную увлеченность. Кто не видел этого вблизи – а большинство не видит – тот понятия не имеет о громадности здания, которым является моисеева религия. Кирпич на кирпиче и выпуклые, приземистые своды, которые держатся, опираясь один на другом – кто сумел это выдумать, трудно себе представить. Ксёндз Пикульский верит, что, по сути, Бог заключил с иудеями завет, полюбил их и прижал к груди, но потом бросил. Отступил в сторону и отдал мир во владение чистому и аккуратному, светловолосому Христу, в простом одеянии, всегда собранному и серьезному.
Еще ксёндз Пикульский хотел бы уметь просить, чтобы нунций, принимая во внимание языковые таланты и громадье его знаний, сделал бы его в это деле кем-то важным. Как об этом написать? Он склоняется над почерканным листом и пытается составить предложения в черновик.
Епископ Дембовский пишет епископу Солтыку
В то же самое время, епископ Дембовский, со столь же воспаленным воображением, вынимает из ящика лист бумаги, выглаживает его ладонью и удаляет невидимые пылинки. Начинает он с даты: 20 февраля 1756 года, после чего уже движется по бумаге с размахом, большими буквами, огромное удовольствие черпая из завитушек, которыми снабжает, в особенности, буквы J и S.
Они желают крупного публичного диспута, желают сесть напротив своих врагов-раввинов и показать им, что Талмуд плох. За это полностью хотели бы принять крещение, то есть, как сами говорят, несколько тысяч человек. Если бы такое дошло бы до логичного конца, это был бы наш подвиг во всем мире, что в Святой Речи Посполитой удалось обратить язычников, и не нужно было в Индии ехать, но здесь, на месте, собственных дикарей обратить. Во-вторых, эти сабсачвинники, помимо добрых пожеланий, обладают истинной ненавистью к своим иудейским талмудистским побратимам...
На сей раз, после их ареста по причине каких-то гнусностей, которые они вытворяли в хижине в Лянцкоруни, на них донесли другие евреи, с которыми я нахожусь в хороших отношениях и с которыми веду множество своих дел. Те еретики были обвинены в грехе адамитов, что, вроде как, не должно было касаться консисторского суда, если бы не то, что под тем доносом укрывается дело о ереси. Но чья это ересь? Ведь не наша же! Как мы должны заниматься иудейской ересью, раз ничего о ней не знаем, да и про иудейство немного. Слава Богу, у меня имеется на ком опереться в данных вещах, это бернардинец, ксёндз Пикульский, который все это хорошо знает.
Все это дело весьма деликатное, ибо я так все это вижу: с раввинами нам лучше жить в добрых отношениях и держать их на своем месте, поскольку они неоднократно поставляют доказательства лояльности. С другой стороны, тот новый фермент тоже может нам пригодиться, так как через него у нас имелась бы возможность обеспечивать определенное давление на иудейские общины и на раввинов. Они прокляли этих антиталмудистов, и большая их часть была арестована королевскими властями. Некоторые из них на свободе, поскольку в Лянцкоруни их не было. Как только я обо всем узнал, сразу же послал за их делегацией. Они прибыли ко мне в Чарнокозинец, но в этот раз без их предводителя. Этот их предводитель, Яаков, как турецкий подданный, должен был быть незамедлительно освобожден, и он уже отправился в Турцию.
На этот раз главным выступал некий Крыса, человек уродливый, к тому же – с характером кляузника и смутьяна, хотя по-польски говорящий хорошо, по причине чего показался мне более понятливым, чем тот Франк. Будучи вспыльчивым и резким, он опирался на красоту и красноречие брата, и так вот, совместно, они пояснили, что раввины их преследуют и нет от них покоя, поскольку им даже смертью угрожают, на дорогах нападают на них и грабят их имущество. К тому же не позволяют им ни дел вести, ни жить, потому они, те, что против Талмуда, и которые во многих вопросах склоняются к нашей святой вере, хотели бы сохранить свою независимость и поселиться за пределами влияний раввинов, основывать целые свои деревни или брать на себя уже имеющиеся, такие как Буск или Подгайцы, откуда они сами родом.
Что же касается самого Франка, так те Крысы имели о нем не самое лучшее мнение, в особенности, по той причине, что, наделав столько хлопот, сам сбежал, и теперь, наверняка, сидит в Хотине или Черновцах, и оттуда присматривается, что же здесь будет. О нем говорят, что он тут же перешел в ислам. Если это правда, тогда это не слишком хорошо о нем свидетельствует, раз еще мгновение назад декларировал столь жаркие религиозные чувства к нашей Святой Церкви. Это, скорее всего, свидетельствовало бы о том, что они более атеисты, и им нравится такая религиозная анархия, шатаясь от одной веры к другой.
По моему мнению, этот старший Крыса бл бы лучшим предводителем этих же сабсачвинников, если бы только не был таким уродливым и вспыльчивым. Ибо для роли предводителя должны наличествовать и стать, и подходящий рост, и красота, даже самая обычная, которая, соответствующим образом оформленная, пробуждает и послушание, и симпатию.
Лично я им сочувствую. Хотя особой симпатии к ним и не испытываю – они же чужие, не такие как мы, внутренне извращенные – но я всех их хотел бы видеть детьми божьими у меня в Церуви. Думаю, что вы со мной полностью соглашаетесь и вопрос об их крещении широко поддержишь. Тем временем, я выписываю им охранную грамоту, чтобы талмудисты им более не мешали, поскольку у нас здесь страшные дела творятся. Сало того, что на этого Яакова Франка наложили еврейское проклятие, так еще и жгут их еретические книги, о которых у меня слабое понятие.
Должен обратить ваше внимание на тех нескольких людей, которые были обвинены, и которых травили раввины-талмудисты. Если когда-нибудь им будет нужна помощь, имейте их, пожалуйста, в виду. Вот они:
Лейцорг и Йерухим из Езержан
Лейб Крыса из Надворной
Лейбка Шайнович Рабинович и Мошко Давидович из Бжезан
Гершко Шмулевич и Ицек Мотылёвич из Буска
Нутка Фалек Мейерович, прозванный Старым Фалеком
Мошек Лейбка Абрамович и его сын Янкель из Лянцкоруни
Элиша Шор из Рогатина с многочисленным семейством
Лейбка Гершко из Сатанова
Мошко Израилевич с сыном Йоськом из Надворной
Мойжеш Аронович из Львова
Нахман из Буска
Зелик с сыном Лейбком и Лейбко Шмулёвич.
Епископ настолько устал, что голова его склоняется к листу бумаги; а после фамилии "Шмулёвич" вообще падает на него, и светлый епископский висок пятнает чернило с имени "Зелик"...
А тем временем...
Все упомянутые епископом, все до одного, а так же те, которых он не дописал, сидят теперь у некоего Берка, в его доме в Каменце. Стоит конец февраля, пронзительный холод крадется в помещение из всех щелей, и их здесь много.
- Хорошо он сделал, что отсюда в Турцию убрался, поскольку это какой же шум здесь получился, - говорит Лейбко Шмулёвич Крысе, имея в виду Яакова.
Крыса на это:
- А мне кажется, что он обязан быть здесь с нами. Возможно, он сбежал, как говорят некоторые.
- И что с того, пускай себе говорят. Важно, чтобы доходили письма, ведь он сейчас за рекой, в Хотине. Польша, Турция... Какая тут граница? Важно, чтобы он не терял там, у турков, свое время, но давал нам указания, что и как мы обязаны говорить и поступать.
- Как будто бы мы сами не знаем, - бурчит Крыса.
Теперь, когда голоса затихают, поднимается Шлёмо Шор, который прибыл сюда только что; сама его фигура пробуждает уважение.
- Так вот, епископ настроен в отношении нас хорошо. Он проэкзаменовал нас троих, моего брата, Нахмана и меня. Все мы были освобождены из ареста и выпущены по домам. Конец нашим мытарствам. И состоится диспут между нами и теми. Столько нам удалось выдрать.
Поднимается гвалт, который Шор успокаивает и указывает на Моше из Подгаец в меховой шубе. Тот с трудом поднимается и говорит:
- Чтобы все сталось по-нашему, нам четко необходимо стоять на двух истинных вещах: что мы верим в Троицу, являющуюся единым Богом в трех лицах, и ни в какие дискуссии по этой теме не вступать, кто там в той Троице и так далее, а еще, что мы раз и навсегда отбрасываем Талмуд как источник ошибок и кощунств. И это все. Только и всего.
Все молча расходятся, шаркая ногами по опилкам, которыми посыпан пол.
Как исполняются пророчества мачехи Гитли
Когда в Лянцкоруни начался гвалт и арестовали всех мужчин, Гитля особо не пострадала. На ночь обеих "стражниц" приютила Хая, за которой тут же прибыл муж и забрал всех домой. Хая, которой еще несколько часов назад торжественно целовали грудь, теперь больше походила на домохозяйку – приготовила им обеим постели, накормила кислым молоком.
- Детка моя дорогая, нечего тебе здесь делать, - сказала она Гитле, садясь рядом с ней на кровати и гладя ее по щеке. – Беги отсюда, езжай во Львов и попроси у отца прощения. Он примет тебя.
На следующий день дала им по паре грошей, и обе девицы покинули ее дом. Сразу же после этого они разошлись в противоположные стороны, не сказав одна другой ни слова (туда, куда пошла Гитля, на снегу были видны следы крови). Гитля вывернула шубу и направилась в сторону дороги. Она попыталась добраться до Львова на попутных санях, но не по причине отца, но потому, что там, возможно, будет Господин.
В начале февраля Гитля уже во Львове, но она не смеет показаться отцу на глаза. Как-то раз она видит его украдкой, как он идет в общину, поближе к стене, сгорбившийся и старый; Пинкас ставит мелкие шажки и что-то говорит сам себе. Гитле делается его жаль, тем не менее, с места она не трогается. Идет к сестре покойной матери, живущей возле синагоги, но та уже знает, что произошло, так что закрывает двери перед носом девицы. Гитля слышит через закрытую дверь, как он сокрушается там над судьбой ее отца.