Гитля стоит на углу улицы, где начинаются еврейские дома. Ветер задувает ее юбку, и катышки замороженного снега тают на ее тонких чулках. Очень скоро она протянет руку за подаянием или станет продаваться за хлеб, и все будет так, как предсказывала ее мачеха – скатится на самое дно. Потому на морозе она стоит достойно, так, по крайней мере, ей кажется. Но какой-то молодой еврей в штреймле, большой меховой шапке, даже не глядя на девушку, сует ей в руку грош, за который Гитля покупает себе теплый бублик. Постепенно она соглашается с мыслью, что выглядит словно гулящая девка, у нее взлохмаченные волосы, сама она грязная и голодная. И вдруг чувствует себя совершенно свободной. Она заходит в первый попавшийся дворик, в первый приличный дом, затем поднимается на второй этаж и стучит в первую с краю дверь.
Открывает ей высокий, сгорбленный мужчина в ночном колпаке на голове и халате, подбитом темным мехом. На носу у него очки. Перед собой он держит свечу, которая освещает его лицо с острыми чертами.
- Чего хочешь? – спрашивает он хрипловатым, низким голосом и инстинктивно ищет в кармане мелочь на милостыню.
- Я правнучка польского короля, - говорит ему Гитля. – Разыскиваю достойного ночлега.
15
Как в Каменце старый минарет
превращают в колонну с Богоматерью
Летом 1756 года Нахман Яаков и Шлёмо Шор прибывают в Каменец словно обычные евреи, которые пришли из-за Смотричи, чтобы продавать чеснок. Нахман тащит на плечах коромысло, к которому прицеплены корзины с чесноком. Яаков, правда, ходит сейчас в бедном лапсердаке, но он не согласился на лыковые лапти, так что сейчас на нем добрые кожаные сапоги, выступающие из-под широких штанов. Он одет наполовину по-турецки, наполовину по-армянски, и на вид походит на какого-то бродягу без национальной принадлежности, которых полно вдоль всего пограничья и к которым никто особенно не приглядывается. У Шлёмо Шора, высокого и худощавого, столько достоинства на лице, что из него бодягу сделать сложно. В длинном, темном плаще и в крестьянских сапогах он походит на священника некоей неопределенной религии и пробуждает невольное почтение у людей.
Сейчас они втроем стоят возле каменецкого собора Петра и Павла, в приличных размеров толпе, которая оживленно комментирует установку скульптуры на высокой колонне. Это событие привлекло всех из окружающих деревушек, равно как с ближних и дальних улочек, а еще клиентов лавок на рынке; даже священники вышли поглядеть, как деревянный подъемный кран поднимает золотую фигуру. Только что все они разговаривали живо и громко, теперь же утихли, глядя на статую, которая вдруг начала раскачиваться, что грозит тем, что веревки порвутся, и что статуя рухнет вниз, прямо на головы собравшихся. Небольшая толпа отступает на пару шагов. Работают какие-то чужие люди, а люди шепчутся, что они из Гданьска, будто бы вся фигура была отлита в Гданьске, покрыта толстым слоем золота, и что ее целый месяц везли сюда на подводах. Саму же колонну построили еще турки, и в течение лет там был их полумесяц, поскольку она представляла собой часть мечети, в которую безбожники превратили собор. Но вот сейчас Святая Богоматерь вернулась и будет выситься над городом и головами его жителей.
Наконец-то статуя очутилась на месте. Толпа вздыхает, кто-то заводит песнопение. Теперь уже фигуру можно увидеть полностью. Богоматерь, Дева Мария, Милосердная Госпожа, Царица Мира здесь представлена как юная девушка, которая бежит легко, будто в танце, руки у нее распахнуты и подняты вверх, словно бы она всех приветствует. Сейчас она схватит тебя в объятия и прижмет к груди. Нахман задирает голову, заслоняет глаза, белое небо его слепит, и ему кажется, будто она говорит: "Идем, потанцуй со мной" или: "Играйся со мной" или же: "Дай руку". Яаков поднимает ладонь вверх и указывает им фигуру, совершенно зря, все здесь, чтобы осматривать ее. Только Нахман знает, что Яаков желает сказать: это Дева, это святая Шехина, божественное присутствие в темном мире. И вот тут из-за туч выглядывает солнце, совершенно неожиданно, потому что небо было нахмурено с утра, и его лучи бьют в скульптуру, и тогда все это гданьское золото вспыхивает, словно второе солнце, внезапно на площади перед собором в Каменце делается светло: свет этот свежий, радостный, и Дева, что бежит по небу, становится чистейшим добром, как кто-то, кто нисходит к людям, чтобы дать им надежду: все будет хорошо. Народ согласно вздыхает, восхищенный этим фейерверком сияния: Святая Дева. Люди щурят глаза и падают на колени перед этим явным доказательством чуда. Это знамение, знамение, повторяют все, толпа на коленях, и они, трое, тоже. А у Нахмана глаза наполнены слезами, и его взволнованность передается другим. Чудо - это чудо, и никак не связано ни с какой религией.
Потому что им кажется, будто бы это Шехина нисходит в эту скульптуру, позолоченную гданьским золотом, что она ведет их в дом епископа, будто мать, словно сестра, как самая нежная любовница, которая бросит все, чтобы хоть мгновение поглядеть на любимого, пускай даже он был бы в самом нищенском лапсердаке. Прежде чем они попадут на тайную аудиенцию у епископа Дембовского, Яаков, как всегда с ним получается, не терпящий какого-либо экстаза, в приливе детского веселья выбирается из толпы и внезапно, будто нищий, начинает плакаться, будто еврейский, сгорбленный и хромой нищий.
- Вот же жидоба наглая, - шипит на него какая-то толстая горожанка. – Никакого почтения святому делу.
Тем же самым днем, поздно вечером они представляют епископу манифест с девятью тезисами, которых они будут защищать в диспуте. И одновременно просят какую-нибудь защиту, поскольку талмудисты преследуют их. Опять же, проклятие. Это как раз больше всего злит епископа. Проклятие. Да что это такое, иудейское проклятие?
Дембовский предлагает всем сесть, а сам читает:
"Один. Мы верим в то, во что-либо Бог в Ветхом Завете приказал верить, и в то, чему-либо он учил.
Два: Священного Писания людской разум без Милости Божьей по-настоящему понять не может.
Три: Талмуд, переполненный неслыханными богохульствами против Бога, обязан и должен быть отброшен.
Четыре: Бог один и Он же создатель всех вещей.
Пять: Тот же Бог существует в трех Лицах, природой неразделимый.
Шесть: Бог может взять для себя людское тело, и тогда он подчинен всяческим страстям, кроме греха.
Семь Город Иерусалим, в соответствии с пророчествами, уже не будет отстроен.
Восемь: Мессия, обещанный в Писаниях, уже не придет.
Девять: Сам Бог проклятие первородителей и всего народа отменит, а тот, кто истинный Мессия – является Воплощенным Богом".
- Будет ли так хорошо? – спрашивает Нахман и незаметно кладет на столик у дверей турецкий кошелек, вышитый хрусталем и бирюзой, выделяющийся прекрасной ручной работой, из тонкой козлиной шкуры. Епископ догадывается, что внутри, с какой-то мелочью ьы не пришли. Там хватит драгоценных камней, чтобы инкрустировать целую дароносицу. От воображения у него кружится голова. Епископу необходимо собраться. Будет нелегко, поскольку это небольшое, вроде как, дело, неожиданно приняла громадные размеры: противники этих оборванцев обратились к великому Явану, заушнику министра Брюля – на столе лежат письма из Варшавы, в которых весьма подробно излагаются придворные интриги; теперь при королевском дворе действуют именно этим оружием. Вот кто мог бы подумать, что целование голой женщины в какой-то пограничной деревушке вырастет до таких размеров.
Епископ принимает кошелек и тем самым занимает сторону Франка, хотя уверенность в себе этого иудея его раздражает. Еврей требует диспута. Требует защиты. Требует земли – для "спокойного" расселения, как сам говорит. И еще, этот иудей требует предоставления дворянства. Пускай же епископ окутает их защитой, а они тогда примут крещение. Еще он желает, чтобы самые знаменитые из них (вот тут епископу сложно представить эти их "знаменитости", ведь это арендаторы, какие-то шорники и лавочники) в соответствии с законами Речи Посполитой могли выступать о признании им дворянского звания. И пускай им дадут право поселения на епископских землях.
Тот второй, рыжий, который переводит слова Яакова, говорит, что традиция позволяет организовывать диспуты еще со времен Испании, когда появляются некие спорные вопросы, и вот теперь пришло время на это. Он переводит слова Франка:
- Возьмите пускай даже несколько сотен х епископов, господ и наилучших ученых. Пускай они ведут диспут со мной и с моим народом. Я на все их вопросы отвечу, ибо правда на моей стороне.
Они словно купцы, которые пришли устроить свои торговые дела: требуют слишком много.
Так ведь и дают много, размышляет епископ.
О чем размышляет
епископ Дембовский во время бритья
Действительно странно, насколько же холоден и пропитан сыростью епископский дворец в Каменце Подольском. Даже теперь, летом, когда ранним утром приходит брадобрей, епископу необходимо разогревать себе стопы горячим камнем, обернутым в толстую ткань.
Он приказывает придвинуть кресло к окну и, прежде чем цирюльник подострит нож, с размахом опуская лезвие на кожаный пояс, прежде чем приготовит мыльную пену и осторожно, чтобы, не дай Боже, ни в чем не оскорбить величие, обложит его плечи льняными, украшенными вышивкой полотенцами, у него самого есть время, чтобы просмотреть свежие письма из Каменца, Львова и Варшавы.
Предыдущим днем епископ встретился с неким Крысой, который, вроде как, тоже действует от имени Яакова Франка, но как будто бы и играет в собственную пользу. Епископ упорно вызывает тех, как это называется, талмудистов, ученых раввинов со всей Подолии, чтобы те приступили к диспуту, вот только раввины уклоняются от того, чтобы принять участие в споре. Тогда он приказывает им предстать перед ним раз и другой, чтобы они объяснились, но те не прибывают, явно презирая епископский пост. Когда же он налагает на них денежные штрафы, высылают только Гершка Шмулевича, очень шустрого иудея, вроде бы как представителя, и тот, от из имени, находит всяческие возможные помехи. Но вот содержимое из кошелька весьма конкретное, хотя и не столь изысканное: золотые монеты. Епископ старается не показать по себе, что он уже выбрал позицию и стоит на стороне тех, других.