В Книге Зоар говорится: все женщины на земле находятся в тайне Шехины. Только лишь благодаря этому можно понять, как Хая становится мрачной, небрежно одетой, женщиной с распущенными волосами, с отсутствующим взглядом. Ее лицо в одно мгновение стареет, словно трещины появляются на нем морщины, она сводит брови, сжимает губы. Уже сделалось темно, и дом распался на пятна света, идущего от масляных ламп и свечей. С лица Хаи исчезают ее черты, у Хаи уже нет сердитых глаз, теперь их прикрывают тяжелые веки, лицо ее опухает, обвисает, делается уродливым, будто лицо старой и больной женщины. Хая босая, а шаги ее делаются тяжелыми, когда она движется через сени в комнату, где ее уже ожидают. Она касается стен пальцами, словно бы и вправду была Девой без Глаз. Собравшиеся окуривают помещение шалфеем и турецким зельем, делается душно, и Хая начинает говорить. Кто хотя бы раз это увидел, всегда будет чувствовать себя не в своей тарелке, видя ее днем, когда она рубит капусту.
Почему Шор дал своей любимой дочери имя Хая? И откуда он знал, что этот младенец, рожденный под утро в душной комнате, где парила вода в котелках на печи, чтобы согреть дом в морозную январскую зиму, станет его любимой дочерью, самой умной? Не потому ли, что была зачата первой, из его наилучшего семени, в расцвете сил, когда тела его самого и жены были гладкими, упругими и чистыми, незапятнанными, а их разумы были наполнены доброй верой, ничем не испорченными? А ведь девочка родилась мертвой, бездыханной, и тишина, которая наступила после драматических родов, была такой, что слышно было любой скрип. Шор перепугался, что малышка умрет. Перепугался смерти, которая наверняка уже окружала его дом. И только лишь через момент, когда повитуха применила какие-то свои зашептывания и заклинания, дитя поперхнулось и крикнуло. Так что первым словом, которое пришло ему в голову в связи с этим ребенком, было слово "хайо" – жить. Хаим – это "жизнь", только это не просто вегетация, не только телесное существование, но такое, которое позволяет молиться, мыслить и чувствовать.
- Вай-йицер ха-шем Элохим эт ха-адам афар мин ха-адама, вай-йипах бе-апав нишмат хайим, ва-йехи ха-адам ле-нефеш хайя, - процитировал Элиша, когда увидел ребенка. – Тогда-то Бог вылепил человека из праха земного и вдохнул в его ноздри дуновение жизни (нишмат хайим), из-за чего стал человек живым существом (нефеш хайя).
И вот тут-то Шор почувствовал себя словно Бог.
Формы новых букв
Кожа, в которую оправлена книга, новая и хорошего качества, гладкая и пахнущая. Яаков с удовольствием касается ее корешка, и тут до него доходит, что редко видит новые книжки – словно бы те, которыми следует пользоваться, обязаны быть старыми. У него тоже имеется собственная, каждый обязан иметь такую, с которой не расстаются. Но это рукопись, зачитанная копия И пришел я сегодня к источнику, которая всегда находится в его вещах; она уже увядшая, если только можно так сказать о стопке листов, сшитых нитью. Первая страница в нескольких местах повреждена, листки пожелтели от солнца, когда как-то оставил книгу на подоконнике. Какая невнимательность! Отец всегда бил его по рукам за такую небрежность.
Книга толстая; переплетчик сильно стиснул листы, так что при раскрытии они трещат, словно слишком резко разминаемые кости, они сопротивляются ладоням. Яаков открывает ее в первом попавшемся месте и крепко держит, чтобы эта странная книга перед ним не захлопнулась, взглядом ведет по шнурочку букв справа и налево, но потом вспоминает, что нужно наоборот, слева направо, глаза его с трудом совершают это чуть ли не цирковое умение, но уже через мгновение – хотя сам он ничего не понимает – но уже находит удовольствие в этом перемещении слева направо, словно бы против течения, наперекор всему миру. Он думает, что, возможно, в этом и заключается основная штука – это другое направление перемещения, что этому ему необходимо учиться и это тренировать – жест, инициированный левой рукой, но завершенный правой; оборот вокруг, так что правое плечо отступает перед левым, а день начинается на на восходе солнца, с рассвета, чтобы потом утонуть во мраке.
Он приглядывается к формам букв и беспокоится о том, что их не запомнит. Имеется тут одна, которая напоминает "цади", и другая, что кажется похожей на "самех", а еще нечто вроде как "куф", но не до конца, лишь приближенно, неточно, возможно, что и значения здесь приблизительные и неточные, передвинутые в отношении тех, что ему известны, всего лишь на кусочек, но этого достаточно, чтобы видеть мир нерезким.
- Это их собрание гешихте96, - говорит Шор Яакову в расстегнутой рубахе – Нечто вроде нашего Ока Яакова, обо всем понемногу, о животных, о местах, всякие басни, про духов. Написано местным рогатинским ксёндзом, можешь поверить?
Теперь Яаков присматривается к книге словно бы внимательнее.
- Я возьму тебе учителя, - говорит Элиша Шор и набивает Яакову трубку. – Не для того же мы ехали к тебе в Смирну, чтобы сейчас позволить тебе уйти. Все те люди там, в Каменце, заменяя тебя, будут спорить о своем. Ты их предводитель, хотя сам туда поехать не можешь. Но отступать тебе нельзя.
Всякий вечер Хая стоит на коленках перед отцом и натирает ему ноги каким-то вонючим соком из лука, смешанным с чем-то еще, что наполняло весь дом запахом зелий. Но это еще не все: Хая отдает ребенка женщинам, закрывается с мужчинами в отцовской комнате, и там они совещаются. Яаков поначалу удивлен этим. Это не тот вид, к которому он привык. В Турции и в Валахии женщины знают свое место, и каждый ученый человек держится от них, скорее, подальше, ибо их врожденная связь с самым низшим миром материи пропускает хаос в мир духа. У них, правоверных, так, все же, не происходит. Они, вечно в доороге, пропали, если бы не женщины.
- Ах, - говорит Элиша, как бы слыша его мысли, да если бы она была мужчиной, то была бы моим самым умным сыном.
Той первой ночью, по праву старинного обычая, Хая приходит в постель Яакова. Тело у нее нежное, хотя и несколько костистое, длинные бедра и шершавый холмик. Согласно обычая, общаться они должны без излишних ласк и без слов. Но Яаков долго гладит женщине слнгка выпуклый живот, всякий раз обходя ладонью ее пупок, который кажется ему горячим. Она же смело хватает своими пальцами его естество и деликатно, как бы невнимательно, ласкает его. Хае хочется знать, как осуществляется принятие турецкой веры, что у них вместо крещения, следует ли как-то приготовиться, сколько им это стоило, перешла ли жена Яакова к Измаилу, и лучше ли там женщинам, чем здесь? Действительно ли эт решение его защищает? Ил он только считает, будто бы для польских властей является неприкасаемым? И знает ли он, что для евреев – да и для нее самой – такой переход в иную веру был бы трудным. И что она ему верит, и что все Шоры пойдут за ним, если он пожелает их повести. И еще: слышал ли он все те рассказы, что ходят о нем, и что она и сама тоже распространяет их среди женщин. И, наконец, Яаков, утомленный рассказом, ложится на нее и резко в нее входит, и сразу же после того, обессиленный, опадает.
Утром Яаков с улыбкой присматривается к ней во время еды. Он видит, что Хая все время щурит глаза, из-за чего вокруг них делается сеточка мелких морщинок. Элиша собирается послать ее во Львов, к Ашеру, который перебрался туда, и который лучше всех подбирает стекла для чтения.
Хая ходит в скромных платьях, всего раз Яаков видел ее в праздничных одеждах, в первый день его преподавания здесь, когда в рогатинский бет ха-мидраш приехало множество народу из округи – тогда на серое платье она набросила голубой платок, в уши вдела сережки. А так она серьезная и спокойная.
А потом он видел неожиданную сцену нежности – когда отец поднял ладонь и гладил Хаю по щеке, а та спокойным, неспешным движением уложила голову на его груди, в волны его буйной, с проседью бороды. Непонятно почему смешавшийся, Яаков отвел взгляд.
О Крысе и его планах на будущее
У Крысы, как уже было сказано, шрам на лице. Одна щека у него порезана сверху вниз прямой чертой, что производит впечатление какой-то скрытой симметрии, впечатление настолько беспокоящее, что всякий, лишь только поглядит на него в первый раз, не может оторвать взгляда, выискивает, но, не обнаружив порядка, отворачивается с неосознанным до конца нежеланием. А ведь это наиболее интеллигентный человек Подолии, прекрасно образованный и предусмотрительный. На первый взгляд этого не видно. И это хорошо для Крысы.
Он научился тому, что нечего ожидать сочувствия от других. Необходимо тщательно определять, чего ты хочешь, и требовать, просить, домогаться, переговаривать. Если бы не шрам на лице, он был бы сейчас на месте Яакова, это ясно.
Крыса считает, что они должны быть независимыми в рамках христианства. Такова его позиция теперь, перед диспутом, и к этому он ведет, проводя полные недоразумений беседы с епископом Дембовским за спинами братьев. Ибо Крыса уверен, будто бы он все знает лучше.
- На пограничье нужно держаться от всех подальше и делать свое, - говорит он.
Не слишком иудейские, но не сильно и христианские, там было бы для них место, где они оставались бы независимыми от контроля и зависти ксёндзов и раввинов. И еще: он считает, что, как преследуемые своими же, евреями, они не перестают быть евреями, но одновременно приближаются к христианам. И выступают сейчас, он сам и иудейские отщепенцы, с просьбой поддержки и опеки, а это жест ребенка, протягивание невинной ручки к согласию. Христиане их принимают с сочувствием.
Но наиболее важно для Крысы нечто иное, ибо, как написано в Евамот 63 (несмотря на то, что он антиталмудист, но удержаться от цитирования Талмуда не может): "Человек, не владеющий клочком земли, в полной мере человеком быть еще не может". Так что получить от господ кусок земли, чтобы на ней осесть и спокойно хозяйничать, было бы лучше всего для них: иудеи их бы не преследовали, правоверные бы по уму работали бы на своей земле, они могли бы привлекать на работу мужиков. И им даже не нужно было бы креститься. Это видение развертывается над столом в задымленной комнате, потому что дует ветер, который втискивает воздух назад в дымовую трубу. Вой ветра вторит дискуссии.