- Никогда на пана, - говорит кто-то, в ком Крыс узнает в темноте Лейба Гершковича из Сатанова.
- Нас взяла бы пани Коссаковская в свои владения... – начинает Моше из Подгаец.
И вот тогда Крыса вырывается вперед, его лицо кривится гневом.
- Хотите кнут себе на шеи скрутить? Пан сделает все, что пожелает, и ни с каким правом не станет считаться. Два поколения – и мы будем как те мужики.
Другие его поддерживают
- У епископа мы тоже будем, как крестьяне, - говорит Моше.
Тут отзывается самый старший сын Шора, Шлёмо, который до сих пор сидел, не двигаясь, и глядел на кончики свих сапог.
- Только к королю, только в королевские владения, так говорит Яаков, и я сам так думаю. Под королем мы будем в безопасности.
Лицо у Крысы вновь кривится. Он говорит:
- Глупцы вы. Таким как вы, дай палец, а вы бы уже всю руку пожелали. Торговаться нужно не спеша.
- Ага, и доторговаться до неприятностей, - язвительно прибавляет кто-то.
- Еще увидите. С епископом мы хорошо друг друга понимаем.
16
О 1757 годе и о том,
как устанавливаются некоторые предвечные истины
летом в Каменце Подольском,
на каменецких дебатах
В поселении Моливды неподалеку Крайовы в Валахии считают, что наступивший год, год 1757, это год Страшного Суда. Каждый день выкликаются новые имена ангелов, дабы те выступили как свидетели. Никто не подумал, что если так пойдет и дальше, то это займет тысячу лет, ведь число ангелов бесконечно. Молящиеся верят, что сир уже невозможно спасти, нужно только лишь приготовиться к концу, который как раз близится. Страшный Суд приходит словно роды: когда они начинаются, их ни отвернуть, ни остановить нельзя. Но этот суд, считают собратья и со-сестры, которых Моливда покинул уже навсегда, не такой, какого бы мы ожидали – земной, с ангельскими трубами, громадными весами, которые будут взвешивать людские поступки, и с мечом архангела. Этот суд скромный, проходит как бы незаметно, без всяческих экстравагантностей. Совершается он как бы за нашими спинами и в наше отсутствие. Мы были осуждены в этом странном 1757 году заочно и – наверняка – без возможности апелляции. Нас не извиняет наше людское незнание.
Похоже, мир сделался невыносимым не только на обширных, открытых равнинах Подолии, но и здесь, в Валахии, где теплее и где можно разводить виноградную лозу. Так что ему следовало бы дать какое-то завершение. Впрочем, в прошлом году вспыхнула война. Йента, которая видит все, знает, что она продолжится семь лет и нарушит тонкие язычки у весов, что отвешивают людские жизни. Перемены пока что незаметны, но ангелы уже начинают уборку; они хватают обеими руками ковер мира и встряхивают его, летит пыль. А сейчас они его свернут.
Раввины абсолютно проигрывали дебаты в Каменце, а все потому, что никто не желает слушать их запутанных объяснений, в то время как обвинения столь простые и меткие. Героем становится реб Крыса из Надворной, когда ему удается осмеять Талмуд. Он поднимается и поднимает палец вверх.
- Почему это вол хвост имеет? – спрашивает он.
Зал замолкает, заинтересованный столь глупым вопросом.
- Что это за священная книга, раз в ней задаются такие вопросы? – продолжает Крыса, его палец теперь указывает на раввинов. – Талмуд! – выкрикивает он через мгновение.
Зал взрывается хохотом. Смех уносится под судебные своды, не привыкшие к такому проявлению взрывов радости.
- А каким будет талмудический ответ? – спрашивает Крыса на изуродованном лице которого выступил румянец, и вновь снижает голос. – Потому что он обязан отгонять мух! – с триумфом отвечает он сам себе.
И снова смех.
Требования раввинов, чтобы противоталмудистов исключили из синагоги, чтобы для них назначили какую-то иную, чем еврейскую, одежду, и чтобы они вообще больше евреями не назывались, тоже кажутся смешными. Консисторский суд со свойственной себе серьезностью отвергает это требование, поскольку не имеет силы по данному вопросу ничего сказать: кто может называться евреем, а кто – нет.
Когда же рассматривается вопрос лянцкоруньских обвинений, суд вообще уходит от того, чтобы занять какую-либо позицию. Ведь уже было следствие, и оно не показало ничего предрассудительного в пении и плясках за закрытыми дверями. Каждый имеет право молиться так, как считает. И танцевать с женщиной, даже если у нее обнажена грудь. Впрочем, того, что там имелись какие-то обнаженные женщины, следствие не доказало.
Потом внимание людей переключается на процесс против евреев-фальшивомонетчиков. Некий Лейба Гдалович и его подмастерье, Хашко Шлёмович, чеканили фальшивые монеты. Подмастерье признали невиновным, а вот мастера Пдаловича осудили на лишение головы и четвертование трупа. Штамп для чеканки монеты перед казнью торжественно сожгли и разбили на кусочки. После того виновному, в соответствии с приговором, отрубили голову, тело четвертовали и прибили к виселице. Голову же насадили на кол.
Все это никак не помогло раввинам. В течение последних дней проведения диспута они украдкой пробирались под стенами домов, поскольку нелюбовь к ним сделалась всеобщей.
Консисторский суд должен был рассматривать и дела поменьше. Одно из них возмутило каменецких христиан, потому что еврей, торгующий с крестьянами, Хеншия из Лянцкоруни, оскорбил в ссоре Базилия Кнеша, мужика, который обвинил иудея в том, что тот с сабсачвинниками держит, заявляя, будто бы тот крест носит на обратной от брюха стороне. За это святотатство Хеншия был осужден на сто ударов кнутом в четырех порциях, в различных частях города, чтобы как можно больше людей смогло увидеть исполнение наказания.
Точно такое же наказание получил и Гершом, который начал волнения в Лянцкоруни, и с которого все и началось.
А еще консисторский суд вместе с епископом Дембовским порекомендовал, чтобы владельцы имений, в которых находятся противоталмудисты, взяли бы над ними опеку.
Главный приговор прочитали и тут же утвердили его к исполнению.
Противотапмудистов суд освободил от всяческих обвинений, помимо того, присудил раввинам заплатить пять тысяч злотых на судебные расходы и в качестве вознаграждения убытков побитым и обворованным в драках противоталмудистам, а вдобавок – сто пятьдесят два червонных злотых на ремонт башни костела в Каменце в счет наказания. Талмуд же, как книга лживая и вредная, во всей Подолии должен был быть сожжен.
После прочтения приговора воцарилась тишина, как будто бы церковная сторона сама была смущена собственной суровостью, когда же толмач перевел слова приговора раввинам, с их лавки поднялся крик и вопли. Им было приказано успокоиться, так как сейчас они пробуждали лишь конфузию, а не сочувствие. Сами себе виноваты. Суд они покидали в возмущенном молчании, бурча себе то-то под нос.
Моливда, все еще восхищенный собственным возвратом в страну, тоже чувствует, будто бы все изменилось. Иногда его развлекает то, что он умеет что-то предсказать, тогда он глядит в небо; на равнинах его как будто бы больше, он действует, словно зеркало-линза: собирает в себе все образы в один единственный и отражает землю в виде фрески, где все происходит одновременно, и где видны тропы будущих событий. Тому, кто умеет глядеть, достаточно только поднять голову – и тогда все увидит на небе.
Когда за ним приехали Яаков с Нахманом, чтобы он возвращался с ними в Польшу, Моливду это предложение даже не застало врасплох. Колебание изображал исключительно из вежливости. Но истина была такова, что вид Яакова, когда тот соскакивал с коня характерным турецким способом, с размахом, неожиданно пробудил в Моливде по-настоящему мальчишескую радость от близящегося рискованного приключения.
О сожжении Талмудов
Книги начинают гореть еще тем же самым днем, под вечер, то есть 14 октября. Исполнители судебных приговоров даже не нужно излишне тратить сил. Только лишь первый костер, в Каменце, инициирует формальный жест городского палача, он читат приказ, подписанный епископом Дембовским. А потом – все идет само собой.
Чаще всего все это выглядит так, что небольшая толпа врывается в еврейский дом, и тут же им в руки попадает какая-нибудь книга. Все эти талмуты, все эти нечистые писания, с непонятными буквами, идущими справа налево, сразу же выбрасываются на улицу, где их пинками сгребают в кучи и тут же поджигают. Сами сабсачвинники, иудейские еретики, уж слишком рьяно помогают чиновникам, благодаря чему, те, вырученные от необходимости трудиться, могут идти домой ужинать. А потом к сабсачвинникам присоединяются гои и неженатая молодежь, вечно ищущая свары. Во всем Львове горят книги, на каждой площади покрупнее – свой костер, и не важно: Талмуд не Талмуд. Эти кострища тлеют еще весь следующий день, а вечером вновь разгораются живым пламенем новых книг, теперь уже всякая печатная книжка кажется зловещей. Доходит уже до того, что даже львовские христиане прячут свои книги и на всякий случай баррикадируют печатни. В течение нескольких дней это сожжение всех настолько раздухарило, что каменецкие евреи, уже почти что чувствующие как дома в городе, хотя и нелегально, вновь начали перебираться со всем своим имуществом на Карвасары, опасаясь за свою жизнь. Ибо вид горящих книжек, их трепещущих в огне листков привлекает людей и выставляет их в круг, словно фокусник на ярмарке, который заговаривал кур, чтобы они делали все так, как он хотел. Люди глядят на языки пламени, и им нравится этот театр уничтожения, и в них нарастает не возможный для уточнения гнев, но, хотя они до конца и не знают, против кого этот гнев следовало бы обратить. Но возмущение как бы автоматически направляет их против владельцев этих самых уничтожаемых книг. Теперь достаточно одного окрика, и распаленная толпа тут же направляется к ближайшему иудейскому дому, на который им укажут стражники противоталмудистов, которые должны защищать от грабежа собственные дома.
Тот, кто перед тем был ничего не стоящим, грешным и проклятым, теперь становится учредителем законов и их исполнителем. И наоборот: тот, кто когда-то поучал и решал споры, теперь сам осуждается и слушает поучения. Дом раввина – это уже не дом раввина, это уже корчма, ку