да можно зайти, открывая двери ногой. А внутри никто уже не обращает внимания на протесты и вопли; поскольку известно, где хранят книги, народ прется прямиком к тому месту, которым, как правило, является шкафчик, из которого их и вытаскивают по очереди и, хватая за обложки, потрошит, словно куренка перед тем, как сунуть в горшок.
Какая-то женщина, чаще всего, самая старшая, отчаянно бросается, чтобы защитить ту или иную книгу, словно странного внука-дебила, который съежился, приняв такой вот бумажный вид, но все остальные домашние боятся выступить против насилия; похоже, им уже известно, что капризные силы мира сего перешли на другую сторону – а вот насколько долго, этого никто не знает. Иногда женщины добираются до исполнителя-экзекутора, а бывает, что таковым является их молодой родич, которого заморочила шабтаская идея, хватают его за руки, пытаются перехватить его взгляд: "Ицеле, да же ты творишь? С твоей матерью мы играли над речкой". Старики подкидывают из угла: "Руки у тебя отсохнут за такое святотатство".
В Буске пылает совсем немного Талмудов, поскольку талмудистов тут мало. Большинство – это почитатели Шабтая. Так что за синагогой горит маленький такой костерчик, горит паршиво, дымит, поскольку перед тем книги упали в лужу, и теперь они не желают гореть. Здесь нет рьяности. Те, что палят, ведут себя так, словно бы исполняли приговор; вокруг костра кружит бутылка водки. К аутодафе пытается присоединиться гойская неженатая молодежь: сжигание, забрасывание в огонь всегда ее привлекает, хотя она и не знает толком, а в чем тут дело. Но им уже дали понять, что это дело внутреннее, иудейское, вот они стоят теперь с руками в карманах льняных порток и пялятся в огонь.
Хуже всего в Каменце, Рогатине и Львове. Там даже пролилось немного крови. Во Львове разъяренная толпа сожгла целую еврейскую библиотеку, собранную в молитвенном доме. Еще там выбили окна и уничтожили лавки.
На следующий день волнения становятся все более грозными – после полудня подвыпившая толпа, уже не еврейская, но смешанная, цветастая и разнородная, не способная различить, где Талмуд, а где какая-то иная книга, главное, что переполненная теми странными знаками, враждебными по идее, поскольку прочитать их невозможно. И эта вот толпа, уже готовящаяся к завтрашнему торгу в Рогатине, имея, наконец-то, разрешение на это вот насилие в отношении книг, высвобождает из себя радостное, крикливое безумие и выступает на охоту. Они становятся у дверей домов и требуют выдачи книг, как заложников, а если чернь посчитает, будто бы хозяин чего-то крутит, начинает драку. Льется кровь, ломаются руки, изо ртов сыплются выбитые зубы.
Тем временем, возмущенные проигранным диспутом раввины объявили всеобщие молитвы и строгий пост, так что даже матери младенцам грудь не дают. У Рапапорта во Львове имеется место, откуда рассылают почту, работа при свечах кипит до самого утра. Сам раввин Рапапорт лежит; его избили перед синагогой, ему тяжело дышать, имеется опасение, что ему даже сломали ребра. Пинкас, переписывая письма, плачет. Похоже на то, что именно сейчас приходит конец света, и начинается очередная катастрофа, но вот она будет самой болезненной, ибо боль наносят свои же своим. Как такое возможно, на сколь болезненные испытания выставляет нас Бог, что уже не казак, не дикий татарин покушается на нашу жизнь, но свой же, и сосед, с отцом которого вы ходили в ешиву. На нашем языке говорят, в наших деревнях живут, в наши же синагоги прутся, хотя мы их там не желаем. Всякий свой против своего выступит, и это означает, что грех Израиля ке велик, а Бог сильно разгневан.
Через несколько дней, когда равви Рапопорт более-менее приходит в себя, собираются представители общин и присуждают очередной денежный сбор. Эти деньги нужно везти в Варшаву, Баруху Явану, доверенному лицу самого министра Брюля, вот только плохое это, похоже, время, чтобы занимать короля сожжением книг, когда длится война, потому что очень долго никакого ответа нет.
О том, как ксендз Пикульский
поясняет высшему сословию принципы гематрии
Ежи Марчин Любомирский – комендант гарнизона в Каменце Подольском, городке довольно нудном, далеком от мира и общества – это его первое командование. Ему двадцать лет, он высок, красив, а если даже не концентрироваться на его приятной физиономии, то у него имеется еще одно достоинство: он наследник огромного состояния. Это прибавляет ему выразительности – все замечают его сразу, а как только заметят, уже не спускают с него глаз. Каменец располагается в его обширнейших владениях. С тех пор, как здесь творятся столь необычные вещи, с тех пор, как появилась здесь на пустых ранее улочках, князь возбужден и наконец-то доволен. Ему все время требуются новые впечатления, точно так же, как еда и питье. На прощальный ужин в честь оказии повышения Миколая Дембовского в архиепископы он забирает полдюжины ящиков наилучшего рейнского вина.
Когда первые из них уже были опорожнены, начинаются разговоры о последних событиях, и внимание пана Любомирского обращается к незаметному ксёндзу Пикульскому, правой руке архиепископа. Задание ксендза заключается в том, чтобы просветить высокорожденных по иудейским проблемам, по сути своей запутанным и неясным. Ибо каждый хотел бы понять, а в чем тут вообще дело во всем этом жидовском замешательстве.
- Имеется в иудее некое удобство, - громко отзывается епископ Каэтан Солтык, едва лишь проглотив кусок кишки с начинкой.
В последнее время он набрал веса. Все на нем кажется преувеличенным: цвет епископских одеяний слишком яркий, манжеты избыточно накрахмалены, цепь на груди избыточно блестящая. Довольный тем, что ему удалось обратить на себя внимание, он продолжает:
- Иудей проследит за деньгами, а если понадобится, то и свои заложит. Он быстр в мышлении и жаден ради себя, выходит, будет жадным и ради своего господина. Когда я желаю что-нибудь купить или продать, всегда вызываю жида. У такого имеются свои договоренности со всеми купцами в стране. И он понимает, что означает делать дела. В его собственном интересе является то, чтобы я был его клиентом, а для меня это означает, что ко мне всегда отнесется так, что я буду чувствовать себя безопаснее всего, что он меня не обманет, и я буду обслужен самым наилучшим образом. Здесь нет ни одного серьезного пана и владельца имений в округе, которого бы не обслуживали дети израилевы. Разве я не прав, Ваша каштелянская светлость?
Супруга каштеляна, Коссаковская, ответила за мужа:
- Каждый знает, что Его Светлость не был создан для занятий делами или сельской культуры. Для этого у него имеются управляющие. Опасность же здесь в том, что если те будут нечестными, то могут воровать. Вот от этого прямо руки опускаются.
Тема воровства настолько трогает всех = да и великолепное вино делает свое – что дискуссия за столом уже разлетается на множество частей, и теперь каждый разговаривает с каждым через стол; прислуживающие юноши подливают вино, и по еле заметному знаку епископа Дембовского незаметно меняют ящик, так что теперь они наливают вино похуже, хотя, как кажется никто этого не замечает.
- Так в чем суть той каббалы, о которой все говорят? Даже мой супруг начал этим интересоваться, - обращается Катаржина Коссаковская к ксёндзу Пикульскому.
- Они верят, будто бы мир был сотворен из слова, - отвечает тот, громко чмокает и выкладывает себе на тарелку приличный кусок говядины, который только что находился у его рта.
- Так ведь каждый в это верит, что в начале было Слово. Точно так же, как и и у нас. Так разве это ересь?
- Все так, уважаемая пани, но мы на этом предложении останавливаемся, они же применяют его к самой малой вещи.
Заметно, что ксёндз отвечает неохотно. Непонятно почему; он и сам этому удивляется. Хотя бы потому, что, по его мнению, не стоит рассказывать женщине об излишне сложных вещах, которых она и так наверняка не поймет, даже если неизвестно, как ее чему-то учили. А, может, потому, что такие и им подобные вопросы, обычно склоняют его к тому, чтобы данные вопросы максимально упрощать. Епископ епископом, но и ему все следует излагать постепенно и осторожно, поскольку особым умом он не отличается. Конечно же, наверняка он святой, и не мне его оценивать, ругает сам себя Пикульский, но иногда разговаривать с ним трудновато.
Тогда ксёндз просит принести ему перо и лист бумаги, чтобы объяснить все наглядно. Все это он раскладывает среди тарелок, к чему побуждает его епископ; отодвинув миску с половиной гуся, Дембовский приглашает его к выступлению и многозначительно глядит на Коссаковскую, ибо чувствует, что тот мелкий, незаметный попик имеет внутри себя скрытые силы, к которым сейчас обращается, да и то, будто бы чайной ложечкой, словно бы не желая выдавать, что там их громадные запасы.
- Всякая буква имеет свое числовое соответствие. Алеф – это единица бет – два, гимель – три, и так все оно идет дальше. Это означает, что каждое слово, сложенное из букв, имеет свое число. – Пикульский глядит на всех вопросительно, понятно ли им. – Слова, числа которых такие же самые, связаны друг с другом глубинным значением, хотя на первый взгляд нам кажется, будто бы между ними нет ничего общего. Словами можно считать, комбинировать, и вот тогда-то происходят очень интересные вещи.
Ксёндз Пикульский не знает, то ли закончить на этом, возможно, этого и хватит, но нет, не может сдержаться:
- Возьмем следующий пример, - говорит он. – Отец по-еврейски "ав". Пишем мы это так: алеф, бет, начиная с правой стороны. Мать – это "эм", то есть алеф-мем. Но слово "мать", "эм", можно прочитать и как "им". Ав, отец, имеет числовое значение 3, потому что алеф это 1, а бет – 2. Мать уже имеет значение 41, потому что алеф – 1, а мем – 40. И вот теперь, когда мы прибавим друг к другу оба слова: "мать" и "отец", это дает нам 44, а это число слова "йелед" – то есть, ребенок!
Склонившаяся над ксёндзом Коссаковская отскакивает от стола и хлопает в ладоши.
- Как же это хитро! – восклицает она.