- Йод-ламет-далет, - пишет ксёндз Пикульский на листке епископа и с триумфом глядит на него.
Епископ Солтык не слишком понимает, и числа у него уже начинают путаться. Он сопит. Следует похудеть. А епископ Дембовский поднял брови в знак того, что в будущем это его могло бы заинтересовать.
- По словам каббалы, при общении женщины с мужчиной встречаются алфавиты, можно сказать по-другому, азбуки, материнская и отцовская, и вот как раз они, сплетаясь с собой, вызывают зачатие ребенка.
Епископ Дембовский несколько раз деликатно покашливает и возвращается к еде.
- Каббала каббалой, - отзывается супруга каштеляна с порозовевшими от вина щеками. – У нас здесь творится вещь, во всем свете небывалая. Тысячи иудеев желают обратиться в католическую веру. Жмутся к нам, словно цыплята к квочке, бедненькие, жидовством своим замученные...
- Уважаемая пани ошибается, - перебивает ее ксёндз Пикульский, кашляя от смущения. Коссаковская глядит на него, изумленная этим вторжением в ход ее мыслей. – У них во всем этом имеется свой интерес. Уже издавна они высмотрели нашу страну как новую обетованную землю...
- И им все время следует на руки глядеть, - прибавляет к этому епископ Солтык.
- Сейчас они выдают приговор на Талмуд, только этот приговор следует выдатьна все их книги. Каббала – это некий вид опасного суеверия, и она должна быть запрещена. Она учит такому способу почитания Бога, который представляет собой чистейшей воды ересь. Она учит, вроде как, познанию будущего и ведет к занятиям магией. Так что наверняка Каббала не от Бога взялась, но от сатвны.
- Ксёндз преувеличивает, - теперь уже его перебивает Коссаковская. – А даже если бы все это должно было отдавать серой, то ведь они на лоне Церкви сразу же найдут иную жизнь. Для того мы здесь и собрались, чтобы этим затерявшимся людям помочь, когда сами они декларируют наилучшие намерения.
Пан Ежи Марчин Любомирский съедает фаршированную кишку; это лучшее, что было подано за этим ужином. Мясо жестковатое, а рис разваренный. От капусты исходит странный запах затхлости. Своих собеседников он считает старыми и нудными. Относительно иудеев он совершенно ничего не знает, видит их только издалека. Правда, недавно близко познакомился с одной еврейской девицей, одной из тех, которые крутятся возле гарнизона, а среди них имеются гулящие девки разных наций: на цвет, на выбор, как оно всегда при армии.
О недавно ставшем архиепископом Дембовском,
который готовится в дорогу
Ожидая сундуки, в которые все будут паковать и которые могут прибыть в любую минуту, приготовленный к скорой дороге во Львов на архиепископство, епископ еще осматривает комплекты белья, которые заказал себе, после чего приказал женщинам украсить его монограммой "MD", Миколай Дембовский.
Монограмму вышивают фиолетовыми шелковыми нитками. Из заграницы прислали ранее заказанные шелковые чулки; епископ Дембовский уже совершенно отвык от льняных. Чулки имеются и белые, и фиолетовые, как монограмма; на вторых еще имеется тонкая каемка. К тому же у ксёндза епископа имеется новинка – теплые панталоны, выделанные из тонкой шерсти, которые немного покусывают за бедра, зато дарят столь желанное тепло.
Могло бы казаться, что он собой доволен. Кто знает, вдруг его проницательные старания стать архиепископом, были оценены в свете последних событий: столько людей, несчастных, проклятых своими же, унижаемых – уже чувствует сердце милостивого Иисуса Христа. Епископ не оставит эього дела, пока все те иудейские массы не окрестятся. Это было бы громадное чудо на всю Европу, а может даже начало новой эры. Он внимательно глядит на книги, уже подготовленные к упаковке, и ему бросается в глаза том, оправленный в новенькую кожу. И он знает, что это такое. Дембовский с улыбкой берет книгу, невнимательно пролистывает и встречает стишок:
Что в Польше плохого?
Правление плохо, дороги не лучше,
На мосты кто не фыркал,
И кучи тех, кто о плетке не слышал.
Отец епископ усмехается своим мыслям, тронутый наивностью этой поэзии. Если бы у ксёндза декана Хмелевского было столько же мудрости, сколько рвения! После минутки раздумья и эту книжку в чудной кожаной оправе он прибавляет к стопке других.
Каменец Подольский, гравюра XVIII века
Последней ночью перед планируемым отъездом епископ Дембовский в своем дворце в Чарнокозинцах ложится спать поздно; рука совсем онемела от написания писем (он упорядочивает иудейские дела, одно письмо королю с просьбой поддержать это благородное деяние). Просыпается он среди ночи, весь залитый потом, какой-то оцепенелый, с одеревеневшей шеей и с больной головой. Что-то ему снилось, что-то страшное, но он не может припомнить, что же это было. Какой-то топот, гвалт, острые края, отзвуки разрезания, треск, гортанное бормотание, из которого ничего не понимал. Когда он лежит так в темноте, до сих пор дрожащий от страха, и желает вытянуть руку, чтобы позвонить слуге, чувствует н, что не может пошевелиться, и что та самая рука, которая весь день писала письма, сейчас эта рука его не слушается. Но ведь это же невозможно, горячечно думает он в испуге. Мне это снится. И его охватывает панический, животный страх.
Сразу же после того он чувствует характерный запах, и до него доходит, что обмочился. Дембовский желает пошевелиться – не может; именно это ему и снилось: что не может двинуть даже мизинцем. Лн хочет крикнуть, позвать слуг, только грудь его не слушается, в ней нет достаточно сил, чтобы набрать воздуха и издать из себя хотя бы слабый писк. Так он лежит без движения до самого утра, навзничь, дыша быстро, словно кролик, и он начинает молиться, а поскольку ему страшно, молитва прерывается, и епископ не знает, что говорит. У него такое чувство, будто на грудь его уселась какая-то туша, кошмар, и если он ее не сбросит, то этот ужас его задушит. Он пытается успокоиться и вновь поселиться в собственном теле, почувствовать руку, ногу, почувствовать живот, стиснуть ягодицы, пошевелить пальцем. Но он тут же выступает оттуда, поскольку там, внутри, ничего нет. Осталась голова, но как будто бы подвешенная в полнейшей пустоте. Все время у него имеется чувство, словно бы он падает, нужно взглядом удерживаться за светильник-бра, что висит высоко на стенке в его епископской спальне в Чарнокозинцах, над уже упакованными сундуками. И так он висит и висит – в смертельном испуге.
Утром его обнаруживает слуга, и делается гвалт. Медики пускают Дембовскому кровь, та льется черная и густая; на их лицах появляется глубокая озабоченность.
Тем не менее, после того, как пускают кровь, состояние епископа несколько улучшается. Он начинает шевелить пальцами и головой. Над ним склоняются лица, что-то говорят, спрашивают, печально и сочувствующе глядят. Но этим всем они его только удручают; они сложены из слишком многих элементов: глаза, губы, нос, морщины, уши, родинки, бородавки – уж слишком много всего этого, невозможно вынести, все у него крутится в голове, внутри собирается на рвоту, потому убегает глазами к тому светильнику на стене. Он, вроде как, и знает, что к нему прикасаются какие-то руки, но единственное, что чувствует, это совершенная чуждость тела. Над ним стоят какие-то люди, но он не понимает, что те говорят, иногда даже ухватывает отдельные слова, только они не складываются в предложения, в них нет никакого смысла. В конце концов, люди уходят и оставляют всего одну свечу, все погружается в полумрак. Епископу ужасно хотелось бы, чтобы кто-нибудь взял его за руку – казалось, все бы отдал за теплую, шершавую внутренность чьей-то ладони...
Как только свет свечи гаснет, потому что бодрствующие заснули, он начинает метаться и кричать – или, точнее, ему кажется, будто он кричит, поскольку издать каких-либо звуков не способен – так страшно боится он темноты.
На следующий день появляется его брат – р да, его он узнает, хотя и не глядит ему в лицо, зато слышит его голос. Епископ попросту знает, что он – это он, и это приносит ему облегчение, он засыпает, но там, во сне, он, точно так же, как и здесь, лежит в том же самом месте и точно так же боится темноты. Потом брат исчезает. Вечером того же дня разум епископа начинает творить образы. Вот он находится в Каменце возле собственного дворца, возле собора, только он не стоит на земле, но вздымается в воздухе, где-то на высоте края крыши. Он видит, что под ней устроили гнездо голуби, но гнездо пустое, в нем одни только старые скорлупки. Потом замечает поставленную на высокой колонне яркую, светящуюся статую. Богоматери, которую он совсем недавно освящал – тогда страх на мгновение уходит, но тут же возвращается, когда взгляд епископа переносится на реку и громадину крепости. Он чувствует на себе взгляды множества приглядывающихся к нему глаз, что порождены пустотой. Словно бы там ожидали миллионы людей.
Еще он видит горящие книги, которые вспухают от огня и лопаются. Но, прежде чем огонь лизнет белизну листков, буквы, подобно муравьям или иным, подвижным насекомым, убегают шнурочками со страниц и пропадают в темноте. Дембовский видит их очень четко, и его совершенно не удивляет то, что буквы живые; одни перебирают микроскопическими ножками, другие же, у которых их нет, простейшие, попросту скачут или ползут. Епископ понятия не имеет, как они называются, но это их бегство трогает его до глубины души, он склоняется к ним чуть ли не с сочувствием, и через мгновение видит, что ни единой буковки не осталось, что горят чистые, белые страницы.
Потом епископ Дембовский теряет создание. Пускание крови уже не помогает.
Вечером он умирает.
Врачи и бодрствующие при епископе его секретари, а так же ближайший сотрудник, ксёндз Пикульский, настолько поражены этой смертью, что выглядят будто оглушенные. Как же это? Ведь он же был здоровым. Нет, здоровым он не был, у него были проблемы с кровью, та кружила слишком медленно, была слишком густой, потому и умер. Но ни на что не жаловался. Возможно, не говорил, что с ним. Вот жаловался только, что ему холодно. Так ведь это еще не причина для смерти. Потому во дворце принимается решение, пока ничего о смерти не объявлять. Все сидят и не знают, что делать. Тем же самым днем прибывает остальное заказанное белье, и привозят сундуки для упаковки рукописей. И происходит все это 17 ноября 1757 года.