О жизни умершей Йенты зимой 1757 года, того самого,
в котором сожгли Талмуд, а потом и книги недавних поджигателей
Такое событие, как смерть архиепископа, является единственным в своем роде, и оно никогда уже не повторится. Всякая ситуация и все, что ее образует, происходит только раз. Отдельные элементы сходятся с собой всего лишь на одно выступление, так же, как специально приглашенные на спектакль актеры играют свои роли, пускай хотя бы один жест, проход через сцену или короткий, спешный диалог, который, вырванный из контекста, тут же сползает в абсурд.
Однако, из всего этого образуется некая последовательность событий, которой мы должны верить, поскольку ничего, помимо нее, у нас нет. Впрочем, если приглядеться ко всему очень тщательно, как это сейчас видит Йента, можно увидеть все те мостки, трансмиссии, винты и модули, а так же те мелкие инструменты, которые соединяют между собо оторванные друг от друга, одиночные и неповторимые события. Собственно говоря, они являются клеем мира, это они транспортируют то или иное слово в соседствующие события, ритмично повторяют какой-то жест или мину, много раз и в иных контекстах, раз за разом сталкивают с собой те же предметы или одних и тех же людей, творят фантомные последовательности сопоставлений вещей, по натуре чуждых себе.
Это прекрасно видно оттуда, где Йента сейчас находится; так что она видит, как все неустанно мерцает и меняется, как красиво пульсирует. Ничего нельзя уловить как целое, поскольку все тут же проходит, распадается на частицы и тут же творит абсолютно новый, столь же нестойкий образчик, хотя предыдущий только что казался осмысленным, красивым или вообще поражающим воображение. Когда пытаешься проследить вниманием за какой-нибудь человеческой фигуркой, она меняется, так что даже на мгновение трудно быть уверенным, что это тот же самый человек. Вот эта, к примеру, мгновение назад была чумазой девчонкой, хрупкой, словно пластинка мацы, а теперь из дому выходит высокая, статная женщина, которая решительным движением, с размаху выливает грязную воду из таза. Вода портит белизну снега, оставляя на нем желтые пятна.
Одна только Йента неизменная, только Йента повторяется и постоянно возвращается в одно и то же место. Ей можно довериться.
Перед Ханукой и Рождеством расходится весть о смерти архиепископа Дембовского, и это известие, огорчительное для одних, становится радостным для других. Сообщение сделалось неожиданным, словно бы кто-то ножом резанул по терпеливо тканому ковру. Это же сколько усилий и средств псу под хвост! И тут же расходится другая весть, и она добирается до Королювки вместе с метелью – что как только умер защитник правоверных, раввины вновь подняли головы и начали преследовать другую сторону. Те, которым недавно сожгли Талмуд, теперь сжигают книги недавних поджигателей. А Яаков Франк в самом большом аресте за толстыми стенами. В Королювке люди мрачно глядят один на другого. Уже вечером первого дня после этого сообщения все садятся вместе в сарае у Израиля, и им трудно взять себя в руки, чтобы не шептать. Вскоре голоса делаются более громкими.
- Это борьба громадных сил...
- Точно так же, как и с Шабтаем. Его тоже посадили в тюрьму...
- Так и должно быть. Пленение – это часть замысла...
- Это должно было случиться, теперь все начинается...
- Это уже последние дни...
- Это конец.
Снег засыпал дороги и покрыл все вокруг, даже кладбище и мацевы исчезли в непроглядной белизне. Куда не глянешь, только снег и снег. И просто каким-то чудом через эти снега в деревню удается добраться торговцу из Каменца; у него нет сил даже лошадей выпрячь, только щурит ослепленные белизной глаза с покрытыми инеем ресницами. Говорит:
- Нет, Яаков ни в какой не в тюрьме, потому что ему удалось сбежать из Рогатина прямо в Черновцы, а ведь это уже Турция. Он с женой и детьми в Джурджу, и даже, как говорят, он вернулся к торговым делам.
Кто-то отзывается ужасно печальным голосом:
- Он покинул нас.
Похоже на то. Оставил за собой Польшу, заснеженную страну, но, несмотря на всю снежную белизну – страну темную и мрачную. Нет здесь для него места.
Все это слушают поначалу с недоверием, но сразу после того появляется какая-то злость – нет, не на сбежавшего Яакова, скорее, на самих себя, ведь они должны знать, что так будет. Самое худшее – это понимание того, что больше ничего уже не изменится. Яблоки лошади, стоящей перед домом Израиля, парят на морозе, грязнят чистенький, словно простынка, снег – печальное доказательство слабости всяческого создания; сейчас они превратятся в замерзший комок материи.
- Бог нас от него освободил и от искушений, которыми и был весь этот человек, - говорит Собля, входя в дом, и тут же начинает рыдать.
Плачет она весь вечер. Собственно, неизвестно даже, почему плачет, ведь Яакова она не любила, всей той его крикливой свиты, всех тех надутых дамочек и крученого Нахмана. Она не верила ни единому их слову. Боялась их учения.
Израиль призывает ее к порядку. А когда они уже лежат под периной и чувствуют сырой запах перьев нескольких поколений гусей, неуклюже пытается ее прижать к себе.
- Чувствую, как будто бы это я была в тюрьме... вся жизнь – это тюрьма, - всхлипывает Собля.
Она набирает воздуха в легкие, но ничего больше уже сказать не может. А Израиль молчит.
А после того подтверждается еще более удивительная весть – что Яаков перешел в мусульманскую религию, там, в той самой Турции, и теперь Израиль чуть ли не приседает от впечатления. Только лишь мать напоминает ему, что точно так же было и с Первым, с Шабтаем. Разве не надел он на себя тюрбан? И разве этого тоже нет в планах спасения? Рассуждения теперь продолжаются целыми вечерами. Для одних это трусливый поступок, который и представить себе невозможно. Для других же это какая-то хитроумная политика. Никто не верит, будто бы Яаков и вправду стал почитателем Аллаха.
Даже самое странное, самое страшное дело, когда становится частью плана, внезапно кажется естественным и знакомым. Это заявляет Израиль, который теперь торгует с христианами деревом. У пана, прямо из леса он скупает отесанные стволы и продает их дальше. На подарках для Йенты он приобрел крепкую фуру и пару крепких лошадей, это солидное имущество. Иногда, ожидая загрузки, он садится с лесорубами на корточки, и все вместе они курят трубку. Особенно хорошо ему говорится с панским управляющим, у которого имеется какое-то понятие о тайнах религии, в отличие от лесорубов. Именно после беседы с этим управляющим до Израиля доходит, что смерть Иисуса, христианского Мессии, тоже была частью Божьего плана. Иисус должен был быть распят, в противном случае акт спасения вообще бы не начался. Все это странно, но в каком-то извращенном смысле даже логично. Израиль долго об этом размышляет – его изумило здесь подобие с Шабтаем Цви, который должен был дать себя посадить в тюрьму, принять тюрбан и позволить себя изгнать. Мессия обязан пасть как можно ние, в противном случае – он не Мессия. Израиль возвращается с тяжелой фурой, зато с легким сердцем.
Движение паломников во дворе Собли и Израиля совершенно замирает. И по причине морозов, и в связи с общей ситуацией. Люди стали опасаться публичных чудес; пускай-ка они творятся где-нибудь в укромном месте. Только Песеле с Фрейной от этого не появляются у Йенты реже, хотя Песеле готовится к свадьбе. Как раз случилась помолвка – парню, как и ей, тринадцать лет. Песеле видела его два раза, и он показался ей симпатичным, хотя и ребенком. Сейчас обе с сестрой они вышивают скатерти, потому что Фрейна наверняка выйдет замуж через несколько лет. Иногда Песеле, когда еще было тепло, брала шитье к бабке, как она называет Йенту, работать при ней. Девочка рассказывала ей различные истории, доверяла свои планы. Что ей, к примеру, хотелось бы жить в крупном городе и быть большой дамой. Иметь свой выезд и обшитые кружевами платья и маленькую шелковую сумочку, в которой она держала бы надушенный платочек, потому что не очень-то знает, а что еще можно держать в такой сумочке. Теперь же уже слишком холодно. Пальцы мерзнут настолько сильно, что Песеле не может удержать иголку. Капли росы на теле Йенты быстро превращаются в красивые кристаллики снега. Это открыла девочка. Брала их на палец и, пока те не растаяли, несла к окну, под солнце. Какое-то мгновение осматривала чудеса: целые дворцы из кристаллов белее снега, наполненные стекол, люстр, хрустальных бокалов.
- Где ты все это видишь? В обычной снежинке? – удивляется Фрейна.
Но как-то раз сама осторожненько берет такую снежинку на кончик пальца и глядит на нее под солнце. А снежинка просто чудная, исключительно огромная, словно небольшая монета, словно грош. Кристаллическая красота исчезает в течение секунды, ибо это красота не от мира сего, и человеческое тепло ее убивает. Но, благодаря этому одному малому мгновению, можно заглянуть в тот высший мир, удостовериться, что он есть.
Как такое возможно, что мороз не действует на Йенту? Израиль проверяет это несколько раз, в особенности – утром, когда на дворе от мороза трещат деревья. Но Йента только лишь чуточку холодная. На ресницах и бровях у нее оседает иней. Иногда сюда же приходит и Собля, окутывается кожухом и спит.
- Мы не можем тебя похоронить, бабушка, - говорит Песеле Йенте. – Но не можем и держать тебя здесь. Папочка говорит, что времена сделались очень беспокойные, никто не знает, что будет завтра.
- И будет ли какое-нибудь завтра, - прибавляет сестра.
- Близится конец света. Мы боимся, - смущенно отзывается Собля. Ей кажется, будто бы веки бабки Йенты шевелятся, ну так, наверняка она ее слышит. – Что мы должны сделать? Может, это одно из тех безнадежных дел, в которых ты, вроде как, помогаешь? Так помоги нам. – Собля удерживает дыхание, чтобы не пропустить хотя бы малейшего знака. Ничего...
Собля боится. Было бы лучше не меть в амбаре бабки проклятого и отуреченного Яакова. Обязательно она навлечет на них несчастье. Но когда узнала, что того посадили в тюрьму, почувствовала некое удовлетворение – так тебе и надо, уж больно многого ты, Яаков, хотел. Вечно садился на самой высокой ветке; вечно желал быть лучше других. А теперь покончишь в подвале. Но когда узнала, что тот безопасно проживает в Джурдже, ей полегчало. Перед тем столь многое казалось возможным, теперь же вновь воцарились холод и темнота. Свет в ноябре отступил за амбар и уже не заглядывает на двор, холод вылез из-под камней, куда спрятался на время лета.