Перед сном Собле вспоминается рассказ про пещеру – как это Яаков, тогда еще юный Янкеле полюбил то место. И как потерялся там, будучи маленьким ребенком.
Тогда она и сама была маленькой, знала Яакова хорошо, всегда его боялась, потому что тот был грубияном. Они играли в войну: одни были турками, другие – москалями. И вот однажды Яаков, будучи москалем или турком, этого Собля как раз не помнит, начал драться столь заядло и с такой яростью, что никак не мог остановиться, и бил одно мальчишку деревянным мечом так, что чуть не убил того. Собля еще помнит, как отец избил его за это до крови.
И теперь видит под своими веками вход в пещеру, деревья там гораздо более зеленые, и тищина такая страшная, а вся земля под березками поросла черемшой. Этот дикий чеснок приносят оттуда и дают людям, когда те заболеют. Он всегда помогает. Никто не знает, насколько велика та пещера, вроде как, тянется она под землей на мили и имеет вид огромной буквы "алеф"; говорят, будто бы там целый город. Там проживают гномы и безножки – балакабен, которые хранят там сокровища...
Неожиданно Собля поднимается, одеяло спадает с ее плеч на землю. И говорит всего лишь одно слово:
- Пещера!
О приключениях Ашера Рубина со светом,
а его деда – с волком
В прошлом году до Львова добралось сообщение о землетрясении в Лиссабоне. Вести расходятся неспешно. Те, которые Ашер обнаружил в иллюстрированной гравюрами брошюре, оказываются совершенно пугающими. Ашер перечитывает их, несколько раз, он потрясен, но не может перестать на них глядеть. Перед его глазами сцены, будто бы взятые из Страшного Суда. Собственно, ни о чем ином он не в состоянии размышлять.
Великое лиссабонское землетрясение 1755 года
Говорят о кучах трупов, и Ашер пытается представить, сколько это: те сто тысяч; это больше, чем людей во Львове, да и то, нужно было бы прибавить окружающие деревни и местечки, вызвать всех на эту поверку, христиан и иудеев, русинов и армян, детей, женщин и мужчин, стариков, животных, невинных коров, собак при будках... Сколько это: сто тысяч?
Потом, однако, несколько успокоившись, он думает: та ведь ничего исключительного здесь нет. Похоже, никто не посчитал жертв Хмельницкого: целые деревни, города, отрубленные шляхетские головы, валяющиеся на дворах имений, еврейки с распоротыми животами. Где-то он слышал, что на одной ветке были повешены шляхтич-поляк, еврей и пес. Тем не менее, до сих пор Ашер как-то не видел подобного рода гравюр, где бы тщательно было графически изображено, тщательно гравированы на металлической пластине сцены, которые превосходят людское понятие. И такая вот картина врастает ему в мозг: он видит неисчислимые толпы, штурмующие город. Все выглядит так, словно бы разыгралась война стихий: земля защищается огнем перед водою, только стихия воды сильнее всего, там, где прокатятся волны, не остается ничего живого, вода все разрушает и размывает. Корабли выглядят словно утиные перышки на пруду, люди в этом Армагеддоне практически невидимы; то, что творится, людской мрой не измерить. С одним исключением – в лодке на первом плане стоит человек, наверняка вельможа, потому что у него красивое одеяние, и он вздымает сложенные к молитве руки к небу.
С мстительным удовлетворением Ашер глядит на отчаянный жест этого человечка, и на то, что на картинке, собственно, нет неба. Оно сведено к тонкой полоске над побоищем. А как же еще могло все быть?
Вот уже четыре года Ашер проживает во Львове, ведет практику, лечит глаза. С одним шлифовщиком линз он подбирает стекла плохо видящим. Этому он немного научился во время учебы в Италии, но теперь свои знания развивает практически самостоятельно. Наибольшее впечатление на него произвела одна книжка, которую привез оттуда, и один фрагмент, словно бы фундамент его изучений, девиз: "И увидел я, - писал ее автор, некий Ньютон, англичанин, - что свет, направляющийся к одному концу Образа, и вправду подвергался преломлению в гораздо большей степени, чем тот, что направлялся к другому. Так что из этого можно сделать вывод, что Свет состоит из Лучей с различной способностью к преломлению, которые стали, в зависимости от степени способности к преломлению, переданы в сторону различных мест на стене".
Отец Ашера был каббалистом, который, в основном, занимался светом, хотя еще он был арендатором двух деревушек во владениях пана Радзивилла в Литве. Так что вопросы аренды были на голове матери Ашера, которая все держала в своей сильной руке. Деревня, в которой они поселились и вели корчму, лежала над Неманом. Помимо нескольких дворов, здесь имелась водяная мельница и небольшой порт с товарным складом для суден, которые плавали там в прусский Крулевец97. Аренда оказалась прибыльной, и родители, поскольку мать имела к этим делам способности и оказалась весьма ответственной, заработали состояние на своей хазаке98, что была для них лучше какой-либо аренды.
Отец Ашера считался богачом по сравнению с бедными евреями в округе и, благодаря этому (равно как и с помощью общины), в соответствующее время смог выслать способного сына на обучение за границу, но жил скромно, так как не любил никаких новшеств, никаких излишеств. Для него было бы лучше, если бы ничего и никогда не менялось. Ашер помнит, как обветривались у него руки, когда занимался какими-то работами во дворе. Кожа трескалась, а там, куда попадала какая-нибудь грязь, образовывалась гноящаяся ранка. Мать смазывала ему такие места гусиным смальцем, из-за чего потом он не мог касаться книг. Со своим братом отец Ашера жил, словно Яаков с Эсавом, так что, в конце концов, дядя выбрался на Подолию, где впоследствии Ашер его по определенным причинам нашел и при нем и остался.
В округе проживали и поляки, и русины, а корчму, которой занималась мать Ашера, любили все. Дом был весьма гостеприимным, и как только какой-нибудь еврей, неважно, бедный или богатый, появлялся в нем с дороги, мать Ашера приветствовала его рюмкой водки. Стол всегда был накрыт, и еды хватало.
В материнскую корчму один поп из недалекой церковки, а человек этот был гнусным, едва-едва умеющий читать, да и пьяница первостепенный. Из-за него смерть чуть не настигла отца Ашера, и тогда жизнь семейства могла пойти совершенно иначе.
Этот поп просиживал с мужиками в корчме целыми днями, ничего другого не делая, да еще мутя в голове кому удавалось. Всегда он записывал свои расходы на счет, вот только никогда не платил. В конце концов, дед посчитал, что поп перегибает палку, и переставал давать ему водку. И это настолько сильно попа затронуло, что он решил отомстить.
Отец Ашера частенько незаконно скупал волчьи шкуры от браконьеров. То были и крестьяне, и мелкая шляхта, и какие-то бродяги – все, кто только осмеливался. Охота на лесное зверье была панской привилегией. Как-то ночью в дом Ашеров постучал один охотник, у которого отец, время от времени, покупал волчьи шкуры. Вот и теперь он сообщил, что у него в мешке крупный зверь; мешок он поставил на землю. Дед хотел осмотреть мертвого хищника и оценить качество шкуры, но было
Темно и поздно, а браконьер спешил, так что дед ему только заплатил, отставил мешок в сторону и вернулся в постель.
Через какое-то время раздался громкий стук в дверь, в дом заскочили стражники. Их срзу же заинтересовал этот вот мешок. Отец Ашера думал, что ему выпишут штраф за покупку незаконно убитых животных. Но каким было его изумление, когда оказалось, что в мешке тело человека.
Его тут же заковали в цепи и бросили в темницу. Уже начали готовить судебный процесс, поскольку поп обвинил отца Ашера, будто бы тот убил того человека собственными руками, чтобы использовать его кровь для изготовления мацы, в чем часто обвиняли евреев. Отчаяние охватило всех, но отец Ашера, почитатель искр света в полнейшей темноте, даже на пытках не признался в вине и умолял допросить охотника. Тот поначалу от всего открещивался, но когда и его взяли на пытки, признался, что обнаружил в воде утопленника и занес его к попу, чтобы беднягу похоронили. А поп подговорил его подкинуть тело жиду, что этот охотник и сделал. За это суд присудил его к наказанию плетьми. Отца Ашера отпустили свободно, но вот попу так ничего и не сделали.
Ашер уже узнал это – у людей существует огромная потребность чувствовать себя лучше других. Неважно, кто они сами такие, но они обязаны иметь кого-то, кто был бы хуже них. Кто хужий, кто лучший, зависит от множества случайностей. У тех, у кого глаза светлые, с превосходством думают о темноглазых. Темноглазые же глядят сверху на светлоглазых. Те, что живут под лесом, чувствуют некое превосходство над тем, что проживают над прудами, и наоборот. Крестьяне с превосходством глядят на евреев, евреи же глядят сверху на крестьян. Горожане чувствуют себя лучшими, чем проживающие в селе, ну а селяне относятся к горожанам как к каким-то худшим.
Не это ли связующий элемент людского мира? Не потому ли нам нужны иные люди, чтобы доставить нам радость того, что мы лучше их? О чудо, даже те – казалось бы – наихудшие в своем унижении находят извращенную сатисфакцию, что уже нет худших, чем они, так что как раз в этом они наверху.
Откуда это берется, задумывается Ашер. А нельзя ли было бы человека исправить? Если бы он был машиной, как об этом говорят некоторые, достаточно было бы слегка передвинуть оди рычажок или подкрутить маленький винтик, и люди стали бы находить громадное удовольствие в том, чтобы относиться к другим, как к равным.
О польской княжне в доме Ашера Рубина
В его доме родился ребенок, имя ему Самуил. Ашер думает о нем: мой сын.
Живут они без какого-либо брака. Ашер делает вид, будто бы Гитля – это его служанка; она и так почти что не выходит из дому, а если и выходит, то идет на рынок. Ашер проживает и принимает клиентов на Русской улице, в христианском квартале, но из окон видит синагогу Турей Захав. В субботу, после полудня, когда заканчивается шаббат, и читают Шмоне Эсре