, то есть восемнадцать благословений, до Ашера доносятся произносимые с религиозным рвением слова.
Тогда он закрывает окно. Сам почти что уже не понимает того языка. Сам говорит по-польски и по-итальянски, неплохо по-немецки. Думает о том, чтобы выучить еще и французский. Когда к нему приходят пациенты-иудеи, им он отвечает, естественно, по-еврейски. Еще применяет латинские термины.
В последнее время отмечает истинную эпидемию катаракт: она чуть ли не у каждого третьего пациента. Люди не заботятся о глазах, глядят прямо на свет, а тот делает глазное яблоко мутным, сворачивает его словно белок вареного яйца. Так что из Германии Ашер заказал себе специальные очки с затемненными стеклами и теперь ходит в них, из-за чего выглядит будто слепой.
Гитля, польская королевна, крутится по кухне. Ей хотелось бы, чтобы пациенты Ашера принимали ее, скорее, за какую-нибудь родственницу, чем за служанку, потому что ей роль прислуги не нравится, она хмурится и хлопает дверью. Ашер к ней еще и не прикоснулся, хотя родила она несколько месяцев назад. Время от времени плачет в комнатке, которую он ей выделил, и редко выходит на двор, хотя солнце, словно яркая промокательная бумага, уже вытянуло из углов весь сырой мрак и замшелые зимние печали.
Когда у Гитли настроение получше (редко), она заглядывает через плечо Ашера, когда тот читает. Тогда он чувствует от нее характерный запах молока, который его обезоруживает. Он надеется, что когда-нибудь она станет к нему нежной. Ему было хорошо самому, но вот теперь при нем загостились два чужих существа: одно непредсказуемое, второе – совершенно непознаваемое. Оба они сидят сейчас на подлокотнике кресла: одно читает, грызя редиску, второе сосет большую белую грудь.
Ашер видит, что девица в меланхолии. А может это по причине беременности и родов у нее такие изменчивые настроения? Когда настроение у нее улучшается, берет его книги и газеты и целыми днями изучает их. Она хорошо читает по-немецки, хуже – по-польски, латыни совершенно не знает. Зато немного знает древнееврейский: Ашер не знает, до какой степени, даже не спрашивает. И вообще, они мало говорят друг с другом. Ашер поначалу думал, что подержит ее здесь до родов, а когда уже родит, куда-нибудь пристроит. Но вот сейчас он уже не столь в этом уверен. Ей некуда идти, говорит, что она сирота, что отец с матерью погибли в казацком погроме, но они и так не были ее настоящими родителями. Ибо на самом деле – она внебрачная дочка польского короля.
- А ребенок? Чей он? – отважился наконец-то спросить Ашер.
Гитля лишь пожала плечами, что Ашер принял с облегчением: он предпочитает молчание лжи.
Нелегко будет поместить где-нибудь молодую женщину с ребенком. Нужно будет узнать3в общине, где имеются приюты для таких женщин, подумал он тогда.
Но теперь уже по-другому. Ашер уже не думает о приюте. Гитля сделалась полезной и занялась кухней. Под конец даже начинает выходить – надвигает чепец глубоко на лицо и быстрым шагом пробегает через улицу, словно бы опасаясь, что кто-нибудь ее узнает. Бегом мчится на рынок, покупает овощи и яйца, много яиц, потому что сама питается желтками, растертыми с медом. Ашеру она готовит хорошие, знакомые блюда, какие Ашер помнит еще по дому – аппетитный кугель99, чулент100, где вместо говядины кладутся грибы, потому что Гитля мяса не ест. Говорит: евреи с животными поступают так же, как казаки с евреями.
Только ведь Львов – город небольшой, так что вскоре тайна должна сделаться явной. Еврейский квартал можно пройти за десять минут – с Рынка зайти в улицу Русскую и свернуть на Жидовскую, а затем быстрым шагом пробежать через невообразимо визгливую Новую Жидовскую, где дома стоят в страшной тесноте, один на другом, где полно пристроек и лестниц, маленьких двориков, а в них – малюсеньких мастерских, прачечных и лавочек. Люди здесь знают друг друга хорошо, и ничто не уйдет их внимания.
О том, как обстоятельства способны встать на голову.
Катаржина Коссаковская пишет
епископу Каэтану Солтыку
Его Преосвященству Каэтану Солтыку.
Наимилостивейшее наше Преосвященство, позволь выслушать свою верную служанку, именующую себя не только верной дочерью нашей святейшей Церкви, но и Твоей приятельницей, в которой всегда можешь рассчитывать на опору, даже во временах, столь наполненных ужасом, как эти.
Смерть епископа настолько застала всех нас врасплох, что первые дни в Чарнокозинцах царила тишина. Я и сама не сразу узнала, что он умер, поскольку это по какой-то причине удерживалось в страшной тайне. Говорят, что то была апоплексия.
Похороны должны состояться только лишь 29 января – Вы наверняка уже получили об этом весть, и у Вас еще есть немного времени, чтобы сделать соответствующие приготовления к дороге. Знайте, Ваше Преосвященство, что после смерти епископа Дембовского наши дела приняли совершенно иной оборот. Чуть ли не сразу начали действовать раввины и оплачиваемые ними советники короля, и сразу же оказалось, что нигде наши любимцы нигде и никем не поддерживаются; когда не стало епископа, сразу же все дело было как бы отодвинуто в сторону, и им перестали заниматься. Куда я только не пойу и что ни скажу по этому делу, тут же бьюсь головой о какую-то стену безразличия. А вдобавок, ужасные морозы запирают людей в домах, никто даже носа не высунет. Вся наша Речь Посполитая зависима от погоды. Возможно, потому-то так долго и с похоронами тянут, чтобы снег улежался, и дороги проезжими стали. А сейчас и могилу не удалось бы выкопать.
Беспокоит меня то, Ваше Преосвященство, что все наши усилия пошли напрасно. Насилие, нанесенное перед тем талмудистам, обратилось теперь против сабсачвинникам. Еврейские общины реквизируют их дома – это в самом еще лучшем случае, потому что много их сгорело со всем имуществом. И вот приходят они, несчастные, ко мне за помощью, а что я сама для них могу сделать, когда не стало епископа? Даю им одежду и немного денег, чтобы хватило им на фуры и на переправу за Днестр. Ибо они толпой все бросают и мчат на юг, к валахам, туда, где их предводитель. Иногда я им даже завидую, и сама бы отправилась за теплом и солнцем. Во всяком случае, видела недавно такой поселок малый сабсачыинников, опустевший до самой последней хижины, так что дрожь меня охватила.
Я и сама утратила охоту к каким-либо действиям. Немного побаливала, простудившись, видимо, во время поездки из Рогатина в Каменец,, и ничего потом разогреть меня не могло, даже многолетняя аква вита моего мужа. Говорят люди, будто бы епископ Дембовский был иудейским проклятием поражен, и от того и умер. Рассказывал мне один корчмарь, будто бы над головой епископа заклятия те сталкивались. Одно была ему на защиту, а другое – ему на погибель. Одно заклятие от его любимых сабсачвинников, другое – от раввинов талмудистов. Вот так здесь люди говорят, хотя лично я ни в какие заклятия не верю, иудейские или не иудейские. Вот только посеяло все это во мне беспокойство, что над нашими головами происходят некие космические войны, какие-то силы летают, сталкиваются будто тучи, а мы же ни о чем и не подозреваем, столь бессильные, что ничего и не упомним.
Говорят, будто преемником покойного епископа будет епископ Лубеньский, которого я хорошо знаю, и который дело наше – надеюсь – будет поддерживать.
С огромной надеждой остаюсь, Ваше Преосвященство и любимый Приятель, что увидимся мы на похоронах, к которым все уже готовятся будто бы к свадьбе какой. Я сама видела стада волов, закупленные в Валахии и перегоняемые через Днестр в Каменец для поминок...
Pompafunebris101. 29 января 1758 года
Тело архиепископа Дембовского, уже обмытое и подготовленное, перенесено с разворошенного ложа, которое было слишком очевидным свидетелем его жестокой смерти, в специальную комнату без окон, где мороз милостиво дал возможность ожидания до похорон. Впоследствии оно уже очутилось в парадной комнате, на ложе с балдахином, именно там были возложены букеты их последних цветов, еще выживших в садах, венки из ели и можжевельника. И с этого же момента тело беспрерывно должны были сопровождать неустанно молящиеся монашки.
Поначалу целый взвод писарей взялся писать уведомления, был организован целый секретариат – столы установлены, словно в монастырском скриптории, бутыли чернил и специальный клирик с курчавыми волосами, сонно чинящий перья.
Эта суета делает всем только хорошо, никто уже больше не думает о скорченном теле епископа и его открытых, перепуганных глазах, совершенно красных – по-видимому, умирание затребовало от него столько сил, что в глазах полопались жилки. Продолжается нервная дискуссия, успеют ли приготовить достойные похороны, поскольку близится Рождество, а за ним и Масленица. Тогда народ ет и пьет, ездит в гости к соседям, пребывает вне дома, так что при определении даты похорон и это необходимо принять во внимание. Весьма в неудобное время упокоился епископ, перед самым тебе Рождеством.
Смерть архиепископа Миколая Дембовского
Заказываются стихи в честь покойника. Начинают писать речи, нанимают монашек, чтобы вышивать траурные хоругви и ризы. Два наилучших львовских художника пишут гробовые портреты. Сами же живые задумываются над тем, а есть ли у них приличный плащ, возможно, более подходящими были бы меха, ведь это же зима; а хороши ли башмаки на время года. А не лучше ли заказать новую шубу, подбитую мехом и с лисьим воротником для супруги, еще пригодились бы турецкие пояса, опять же меховые шапки, украшенные брошью и пером. Царит такой обычай, чтобы на похороны прийти одетым богато и по-восточному, по-сарматски, как того требует традиция.
Ксёндза Пикульского все это не касается – он будет одет, как это следует священнику, в сутану и в черный шерстяной плащ до самой земли, подбитый мехом. Пока же что через его руки начинают проходить сметы, а в них такие суммы, о которых ему и не снилось. Фиолетовая ткань, которой необходимо обить стены собора; тут еще идут дискуссии, сколько сотен локтей нужно, потому что никто не может точно измерить площадь стен, а еще факелы и воск на свечи – а это почти половина всех расходов! Организацией приезда гостей, квартирами для них занимается целая группа людей, а другая – столь же многочисленная – только лишь поминками. Уже взяты кредиты у иудеев на постройку катафалка в соборе и на свечи.