Хватит тут будет на ум мой убогий,
Да, не могу я счесть на небе светила,
Но в лесу могу посчитать елки и палки,
Для такой арифметики ума мне хватило.
Ваше же видение совершенно иное. Вы хотели бы знаний – словно океана, из которого всякий может зачерпнуть. И считаете, что образованный человек, когда прочитает все, познает весь мир, не двигаясь из дома. И что человеческое знание – оно словно книга, оно тоже имеет свои "доски", границы, так что все его можно сократить, и тогда оно сделается доступным для каждого. Столь славная цель стоит перед Вами, и я благодарна Вам как Ваша читательница. Тем не менее, знаю и свое.
Малый мир – живой человек: небо там, где голова,
Чувства – планеты, Солнце – разум, а при них слова.
Кружит весь мир, а на нем человек: небо вращается,
Смерть с востока на запад днем-ночью соединяется.
Если б Селена непостоянная женщин нам не дала,
Мир на ногах не стоял бы, что б голове природа давала?
Ну вот, скажете: неточно, нечетко, пустая болтовня. И наверняка будете правы, и, возможно, все это искусство писания, Благодетель вы наш, является лишь совершенством нечетких форм...
Ксёндз декан Бенедикт Хмелёвский пишет
ясновельможной пани Эльжбете Дружбацкой
Ксёндз сидит в странной позиции, поскольку на его коленях заснула Сава, сестра Фирлейки. Ноги приходится держать жестко, опираясь стопами на перекладину под столом, чтобы собака не сползла на пол. Чтобы погрузить перо в чернильницу, нужно выгнуться дугой над столом, и это ему удается. Намного хуже с перьями, которые стоят на полке за ним – сейчас он поворачивается и пытается достать до коробки. Перья падают на пол, и ксёндз разочарованно вздыхает. Похоже, придется ждать, когда Сава проснется. Только подобная бездеятельность не лежит в натуре ксёндза, и он начинает писать затупившимся пером, и выходит даже неплохо. Ладно, пускай так и будет.
Отсылаю громадные поздравления и пожелания здоровья Вам, сударыня, поскольку и сам простудился на похоронах святой памяти архиепископа Дембовского, и вот сейчас, кашляя и чихая, сижу закрытый в доме и грею конечности свои. И чувствую, как громадными шагами близится старость. Правда такова, что смерть архиепископа и мое здоровье подорвала, поскольку то был человек мне близкий, и я был с ним в некоей близости, в которой только лишь двое слу Церкви быть могут. Думаю, что потихоньку и мне приходит пора, я же, работу свою не завершив, испытываю беспокойство, и охватывает меня страх, что перед смертью не увижу я Библиотеки Братьев Залуских. Я договорился с епископом Залуским, что как только эта зима попустит, выберусь я в Варшаву, чему он сам был весьма рад и пообещал мне гостеприимство.
Простите, что с Вами столь коротко сегодня разговариваю, Пани Благодетельница, и вот теперь записываю, надеясь занять Вам чем-нибудь более любопытным, чем присмотр за хозяйством et cetera.
Как может сидящий в комнате видеть, что творится во дворе?
Если бы кто желал наблюдать за всеми происшествиями, происходящими во дворе, собственным глазом прямо не глядя, но лежа, пускай устроит темную комнату, окна так хорошо замкнувши, чтобы света со двора в ней не было. И потом пускай проделает круглую дыру, небольшую, направленную прямиком ко двору, в нее же вставит стекло из першпективы107 или очков, которое бы вещи представляли большими, чем те являются; сделав это, в темной комнате против этого окошечка пускай повесит тонкую белую плотную ткань и большой лист белой бумаги. И вот на этой материи или на экране, увидите Вы, благодетельница, все, что на дворе происходит, кто идет, едет, дерется, скандалит, чего-то выносит из подвала или кладовой.
Я и сам это сегодня испробовал, и должен Вам сказать, что удалось, хотя картина сама была мутной, и я мало чего распознать мог.
Высылаю Вам весьма ценную вещь – календари Станислава Дуньчевского108. Один из них за прошлый год и содержит перечень польских королей до Зигмунта Августа. Во втором, новом - от Зигмунта Августа до Августа II. Сможете рассказывать об этом своим внучкам, не слишком доверяя своей памяти, которая вечно у нас дырявая и неполная...
О неожиданном госте,
что приходит к ксёндзу Хмелёвскому ночью
Ксёндз замирает с пером в руке на половине предложения, потому что, хотя уже совершенно темно, под дом священника в Фирлееве заезжает повозка. Хмелёвский слышит конские копыта во дворе, а затем нетерпеливое фырканье. Сава, неожиданно проснувшаяся, спрыгивает с колен хозяина и с тихим писком бежит к двери. Звуки распрыскиваются в сыром тумане словно струи воды из ведра. Кто же это может быть в такую пору? Ксёндз подходит к окну, но едва видит в темноте, что там происходит; слышит голос Рошко, но какой-то сонный, недружелюбный, а через мгновение – иные, чужие голоса. Двор вновь затянут туманом с реки, голоса расходятся в нем неуверенно, затихают на полуслове. Хмелёвский ожидает, пока Рошко не подойдет к окну, а тот никак не подходит. А экономка куда же делась? Заснула над миской, в которой мыла ноги перед тем, как отправиться спать; в свете гаснущей свечи ксёндз видит ее опущенную голову. Тогда он берет свечу и сам идет к двери. Видит, что возле повозки стоят какие-то фигуры, словно привидения, закутанные с ног до головы. Появляется и Рошко с сеном в волосах, заспанный.
- Кто это? – отважно кричит священник. – Кто это блуждает по ночам, мешая покою христианской души?
И тут один из призраков, тот что поменьше, приближается к нему, и тут же ксёндз узнает старого Шора, хотя и не различает еще его лица. Он сдерживает дыхание, настолько поражен его видом. На мгновение теряет речь. Да что же они здесь делают ночью, жиды проклятые? Тем не менее, он сохраняет самообладание, приказывая Рошко идти и возвращаться в дом.
Священник узнает и Грицька – как же тот вырос. Не говоря ни слова, Шор ведет ксёндза к повозке с навесом их материи и одним движением отбрасывает ткань. Ксёндз видит небывалую вещь: практически вся повозка заполнена книгами. Они лежат, упакованные, связанные ремешками по три-четыре.
- Матерь Божья, - говорит ксёндз, а последний слог, то самое, и тихое, "жья", задувает огонь свечи. Затем втроем, молча, они заносят книги в дом, в кладовую, где ксёндз хранит мед и воск, и куски трута, чтобы летом окуривать пчел.
Он ни о чем не спрашивает, желает лишь предложить им стаканчик горячего вина, оно уже на печи, а приехавшие замерзли. Тогда Шор отбрасывает капюшон на спину, и каноник видит его лицо, все в синяках; потому-то у священника трясутся руки, когда он разливает по стаканам вино, которое, к сожалению, уже остыло.
А потом неожиданные гости исчезают.
О пещере в форме буквы алеф
Нужно пройти через христианскую часть деревни, мимо перекрестка, который здесь исполняет роль небольшого рыночка, где стоит корчма брата Собли, и где продается наливка на местных травах – как лекарство, а не как выпивка. Здесь же товарный склад и кузница. Дальше нужно идти прямо, пройти мимо костела и дома приходского священника, потом католическое кладбище, несколько беленых домов мазуров (так здесь называют поселенцев из Польши) и чуть дальше – маленькую церковку, чтобы выйти за поселение и добраться до пещеры. Деревенские боятся туда ходить, место колдовское, весной там осень, а осенью – весна, время идет там в своем ритме, не так, как внизу. Собственно говоря, мало кто знает насколько огромна та пещера, но говорят, что она в форме буквы алеф, пещера и является громадной подземной буквой алеф, печатью, первой буквой, на которой покоится мир Быть может, где-то далеко на свете под землей таятся и другие буквы, целый алфавит, построенный из ничего, из подземного воздуха, из мрака, из плеска подземных вод? Израиль верит, что это громадное счастье, жить столь близко возле первой буквы, а еще – возле еврейского кладбища с видом на реку. Всегда у него дух запирает от впечатления, когда он глядит с холма над деревней на весь мир. Он одновременно и прекрасен, и жесток. Парадокс, словно бы живьем взятый из книги Зоар.
Пещера Оптимистическая, с. Королевка, Тернопольская область, Украина
Йенту везут тайком, под самое утро. Ее завернули в саван, присыпали сеном, если бы чужие глаза были излишне любопытными. Четверо мужчин и три женщины. Потом мужчины опускаются на веревках через узкий вход в пещеру вместе с телом, которое легкое, словно бы набитое сухими листьями. На четверть часа исчезают и возвращаются уже без тела. Его уложили поудобнее, на шкурах, в скальной нише, в земном нутре, как говорят. Еще говорят, что странно нести такое тело, потому что оно нечеловеческое: легкое, как будто бы птичье. Собля плачет.
Потому-то все облегченно выходят на солнце, которое как раз взошло, обтрепывают одежду и возвращаются в деревню.
Взгляд Йенты еще провожает их немножко, до дороги, считает из шапки, но потом ему это надоедает и, возвращаясь, он легко касается вершин дозревающих трав и сбивает пух с одуванчиков
На следующий день в пещеру спускается Песеле. Она зажигает масляную лампаду и сразу же, пройдя полтора десятков метров, попадает в высокое помещение. Огонек лампы освещает странные стены, сделанные как будто бы из оникса, где полно выступов и висящих сосулек. Песеле кажется, будто бы она вошла в одну из тех снежинок, которые появлялись на коже Йенты. Она видит тело прабабки, лежащее на естественном возвышении; оно кажется ей меньшим, чем вчера. Но кожа розовая, а на лице блуждает та же самая усмешка.
- Извини, - говорит Песеле. – Это всего лишь на время. Когда все будет безопасно, мы заберем тебя отсюда.
Девочка сидит с телом какое-то время и рассказывает о будущем муже, который, вообще-то, кажется ей еще ребенком.
17
КРОХИ - Сомнения сердца моего
Говорится в Берахот109