54, что четверо должны благодарить Бога: тот, кто вышел целым из морского путешествия; тот, кто вернулся из путешествия через пустыню; выздоровевший больной и заключенный, освобожденный из тюрьмы. И все это я сам пережил, и за все это обязан благодарить Бога, что и делаю всякий день. И поскольку насмотрелся уже на хрупкость нашей жизни, тем более благодарю Богу, что здоров я и вышел из слабости, после того, как нас со старым Шором и Нуссеном во время волнений после смерти защитника нашего, епископа, избили. На насилие нет во мне никакой стойкости, и я боюсь боли. Ибо учился я на раввина, а не сражаться.
Как только я полностью выздоровел (исключая неотвратимую утрату двух зубов), то помог моей Лее и ее родителям сделать для их корчмы запасы хорошей водки, смальца, капусты, меда и масла, теплой одежды, сам же вложился в товар – то был воск – и вместе с Моше из Подгаец, Хаимом и Ерухимом Липмановичем, с которыми уже неделю встречался втайне от Леи, решил отправиться за Яаковом. Мне не хотелось бы называть это бегством, хотя как раз так это может и выглядеть, и именно так это называет Лея, крича, что я всегда предпочитал Яакова, чем ее. Не поняла она меня и моего предназначения.
Одновременно случился и болезненный разлом среди нас, правоверных: Шоры, казалось, позабыли про Яакова или же утратили веру в него, а вместе с тем и надежду, что Яаков поведет их, потому вместе с Крысой отправились с миссией в Салоники, к почитателям Барухии, которые, в свое время, крайне плохо поступили с Яаковом.
Очень часто мне снится один и тот же сон, а реб Мордке всегда говорил, чтобы держаться тех снов, которые часто повторяются, ибо они наши связники с бесконечностью. Снится мне, будто бы я блуждаю по обширному дому, в котором множество комнат, дверей, переходов. Не знаю, чего я ищу. Все здесь старое и обшарпанное, обои на стенах, когда-то дорогие, теперь выцветшие и порванные, полы превратились в труху.
Этот сон меня беспокоит, поскольку сам я предпочел бы видеть сны каббалистов о спрятанных один в другом дворцах и их бесконечных коридорах, которые ведут к божественному трону. В моем же сне лишь покрытые грибком лабиринты без выхода. Когда я с озабоченностью рассказал про этот сон Яакову, тот смеялся: "Везет тебе, а мне снятся только конюшни да клоаки".
Осенью я получил от Леи письмо с требованием развода. Рукой местного раввина она обвиняла меня, что я стал отщепенцем и предал ее во веки веков. Я плакал, когда мне пришлось написать ей гет – разводное письмо, но, говоря по правде, почувствовал облегчение. Мало что удерживало нас вместе, а моих кратких визитов дома не хватало, чтобы между нами образовалась глубокая связь. Я обещал заниматься сыном и помогать ей, пока она не сложит свою жизнь, но ответного письма так и не получил.
Когда я гляжу на свои записки, то вижу, сколь редко вспоминал в них о собственной жене, с которой живу уже много лет, когда вернулся после обучения у Бешта. Жену мне предназначили по-соседски, дочку родича моего отца. О ней я писал мало по той причине, что не интересовался особо делами, связанными с женщинами, ну а собственный брак всегда рассматривал как обязанность по отношению к семье и роду. Иметь детей – имели, одного из пятерых, которых Лея родила; другие умирали сразу же после рождения. Она утверждала, будто бы это по моей причине, потому что слишком редко бывал дома, а когда и бывал, то был занят чем-то другим. Я же со своей стороны считаю, что свои обязанности исполнил добросовестно. Бог поскупился нам с потомством, давал его, словно приманку – и тут же отбирал. Вполне возможно, что мог бы дать ей здоровых, красивых детей, чтобы они не умирали, как до сих пор. Я мог бы научить ее читать, мог выстроить дом и вести дело, чтобы ей не приходилось работать как служанка, но – такова уж правда, которая постоянно обременяет меня виной – взяв эту женщину в жены, я совершенно забросил ее.
Моше Подгаецкий, когда его попросили совета, а это человек весьма ученый и разумеющий в магических вещах, сообщил нам, что за нами имеются иные болезненные проблемы, оставшиеся от предыдущих жизней, чего помнить мы не можем, и что нам следует расстаться, чтобы больше не приносить в этот мир боли.
В моей жизни имеется два человека, которых люблю глубоко и неизменно – Лея и Яаков. К моему несчастью, это противоположности, которые не выносят себя взаимно, которых помирить никоим образом нельзя, я же должен лавировать между ними.
Сам не знаю, как это случилось, что в величайшем несчастии, без жены и без Яакова, я вновь очутился у Бешта, в Медзыбоже. Туда я добрался словно в бреду, наверняка выискивая там того самого, что получил там в молодости – мудрости сносить страдание.
Беседы я ожидал два дня, и за все это время не раскрыл, кто я такой или откуда тут взялся. Если бы сказал, Бешт мог бы меня не принять, все знали, что сожалеет нам, что в иудействе мы не держимся так, как все хотели бы.
Теперь уже совершенно иные обычаи царили в местечке, которое практически полностью населяли хасиды. И повсюду было полно паломников, в лапсердаках до коленей, грязных чулках и в штраймлах110 на головах. Весь Меджибож, казалось, расположенный далеко от Львова, от Кракова, был занят исключительно собой, словно в некоем сказочном сне. Разговоры на улицах повсюду одни и те же, о Боге, об именах, изложение значения малейшего жеста, мельчайшего события. Они там ничего не знали о жизни в широком мире, о войне, о короле. И хотя когда-то все это казалось мне близким, теперь лишь углубляло мое отчаяние, поскольку все они были словно бы слепы и глухи. И я завидовал им в этом, что они могут так неустанно погружаться в божественных проблемах, ведь моя натура была такая же, но, с другой стороны, они делались беззащитными, словно дети, когда из-за горизонта надвигалась очередная гроза. Они были словно одуванчики – красивыми и невесомыми.
Еще я видел там нескольких наших, которые, в результате жестких преследований после смерти нашего защитника, архиепископа Дембовского, тоже добрались сюда, и их принимали без особых расспросов, хотя было известно, что Бешт считает Яакова страшным вредителем. В особенности же обрадовался я присутствием здесь Иегуды из Глинна, с которым много лет назад на этом же месте подружился, и хотя он не был правоверным, все равно оставался близким моему сердцу.
Здесь учили, что в каждом человеке найдется добрая сторона, даже в таком, который кажется наибольшим негодяем. Так и я начал понимать, что у каждого имеется свой интерес, который он желает закрутить, и который для него хорош, и это ничья не вина. Нет здесь ничего плохого в том, что люди желают себе добра. И когда я вот так рассуждал о том, чего каждый желает, начал я понимать больше: Лея желает хорошего мужа и детей, и базового обеспечения, которым были бы для них крыша над головой и питательная еда. Элиша Шор со своими сыновьями желают подняться выше, чем могли бы вскарабкаться как евреи. Поэтому, направляясь кверху, они желают соединиться с христианским обществом, ибо в иудействе они были бы обязаны согласиться с тем, кто они есть, и оставаться с тем, что уже имеют. Крыса – это несостоявшийся властитель, ему хотелось бы править. Покойный епископ наверняка хотел прислужить королю и Церкви, возможно, он рассчитывал на славу. То же самое и пани Коссаковская, которая дала нам деньги на поездку – а что она? Хотела иметь заслугу в том, что помогает бедным? Может, ей тоже слава нужна?
А чего желает Яаков? И тут же я сам себе ответил:
Яакову не нужно ничего хотеть. Яаков – это орудие великих сил, мне это известно. Его задание заключается в уничтожении этого злого порядка.
Лет Бешту прибыло, но из его фигуры струятся сияние и сила, так что само прикосновение его руки возбудило во мне такое громадное волнение, что я не смог сдержать слез. Он долго беседовал со мной, словно равный с равным, и за то, что тогда меня не отверг, я буду благодарен ему до конца жизни. В конце концов, он положил мне руку на голове и сказал: "Запрещаю тебе отчаиваться". И ничего не сказал иного, как будто бы знал, что во всяческих дискуссиях я действую умело и аргументами могу тасовать до бесконечности, так что в обучении я не нуждаюсь Но когда я покидал Меджибож, ко мне подбежал молодой хасид и сунул мне в руку бумажный свиток.
Там было написано по-древнееврейски: "Им ата маамин ше-ата яхол лекалькель таамин ше-ата яхол летакен" – "Если считаешь, будто бы способен разрушать, подумай и о то, что ты способен и отстраивать".
Это было от Бешта.
Как мы уговаривали Яакова в Джурдже
вернуться в Польшу
Зимой 1757 года вчетвером мы приехали к Яакову в Джурдже, выехав в Хануку, снабженные охранными грамотами, которые были были получены для нас от польского короля. Мы ехали, чтобы уговорить Яакова вернуться. Ибо без него, в руках иных людей – Крысы и Элиши Шора – дело наше странным образом расползалось.
И было нас, как и евангелистов, четверо: Моше бен Израэль из Надворной, Ерухим Липманович из Чорткова, мой брат Хаим из Буска и я.
Он принял нас, замерзших и измученных дорогой, ибо зима стояла морозная, а по дороге на нас напали, и мы потеряли лошадей. Но когда я увидел Дунай, я был тронут до глубины души, словно бы добрался до самого центра мира, сразу же сделалось теплее и светлее, хотя снег лежал большой.
Яаков попросил нас подойти к нему и прижать свои лбы к его, и так вот он нас всех четверых крепко прижал к себе, и мы так близко были, словно бы сделались одним человеком с ним, мы четверо по бокам, и он в центре. И дышали мы одним дыханием. И так вот стояли долго, пока я не почувствовал себя полностью с ними объединенным и не понял, что это не конец, но начало нашей дороги, и что он, Яаков, так же поведет нас.
И тогда отозвался Моше, как наиболее старший из нас: "Яаков, мы прибыли за тобой. Ты должен возвратиться".