Яаков, когда улыбался, приподнимал одну бровь. Вот и тогда, отвечая Моше, он тоже приподнял бровь, а меня залило какое-то необыкновенное тепло – от умиления, что вновь его вижу, и что весь он для меня красивый, что его присутствие вызволяет во мне самые лучшие чувства.
Яаков сказал на это: "Поглядим". И сразу же забрал нас на обход своих владений, к нам вышли члены его семьи и соседи, поскольку он пользовался здесь уважением, и они понятия не имели, кто он такой на самом деле.
Как же здорово он тут устроился. Купил здесь дом, даже уже начал переезд в него, но мы поселились еще в старом, который тоже был приятным: турецкий, с белеными стенами, с полами, выложенными кафельной плиткой. А так как стояла зима, повсюду были расставлены небольшие переносные печурки, за которыми следили служанки, от которых нам было трудно оторвать глаза, особенно Хаиму, который более всего любил женщин. Поначалу мы пошли осмотреть новый дом, с видом на реку; за домом тянулся виноградник, довольно-таки крупный. В самом же доме было полно разложенных ковров, красивых турецких предметов. Хана поправилась после рождения сынка, Лейбы, которого называли еще Эммануилом, что означает "Бог с нами", сделалась ленивой. Целый день она валялась на оттоманках, то здесь, то в другом месте, мамка же занималась малышом. Она выучилась курить трубку, и хотя мало чего говорила, с нами была почти что все время, глядя3на Яакова, следя за каждым его шагом, словно наши собаки в Подолии. Малышку Аваче, милое дитя, спокойное и послушное, Яаков постоянно брал на руки, и было видно, что он очень к ней привязан. Так что, когда мы там уже огляделись после приезда и просидели вместе до поздней ночи, я был несколько смешан и не понимал, то ли все это Яаков показывает нам, чтобы мы отстали от него, то ли у него имеется какой-то другой план, о котором мы ничего не знаем, и что все это означает.
Не скрываю, что когда уже опустил голову на подушку, ко мне вернулся образ Леи, и меня охватила громадная жалость, что теперь она стареет в одиночестве, тяжело работая, такая покинутая и вечно печальная, словно бы труды мира сего полностью пригнули ее к земле. И вспомнились мне все страдающие люди и животные, так что возрыдал я внутри себя и начал я горячо молиться, чтобы поскорее настал конец этого мира, в котором люди только подкарауливают один другого, чтобы убить, забрать, унизить, изнасиловать. И внезапно дошло до меня, что, возможно, уже никогда не вернусь на Подолию, ибо нет там для нас места, нас, которые желают идти своей дорогой, смело, не обременяясь какими-либо религиями и обычаями. И что дороги, которые нас ведут, возможно, и извивающиеся – я и сам частенько не мог понять, где и что – но направление верное.
На третий день, когда мы уже обсудили всю ситуацию интриги Крысы и молчание Шоров, когда прочитали ему письма от наших, Яаков сказал, турки нас хорошо приняли и предоставили нам спасение без излишних слов, так что следует нам с турками держаться, другого выхода нет. Что следует нам постараться получить турецкое заступничество.
"Будьте разумными. Столько лет говорим об этом, а когда приходит пора действовать, вы упорствуете, - говорил он. Потом снизил голос, что нам пришлось склониться к нему: - Это словно как зайти в холодную воду, тело отказывается сначала, но потом привыкает, и то, что казалось ужасно чужим, становится знакомым и приятным". И что он хорошо знает муфтия и вел с ним дела и большей частью своего богатства должен быть благодарен торговле с Портой.
Так что, хотя еще лежали большие снега, взяли четверку саней, Хану и малышку Авачу, а еще Гершеле, который им прислуживал, и работников для саней, взяли подарки, вино и наилучшую польскую водку и поехали в Русе, то есть Горощук, где находился муфтий, хороший знакомый Яакова. Поначалу Яаков отправился переговорить с местным агой, который ему был словно приятель, и поговорил с ним недолго, в то время, как мы, как милые гости, объедались слабостями. Вернулись довольные, и он, и тот турок. И вот на следующий день, когда мы там были, и другие наши правоверные из Горощука, где нас было довольно много, пришли в полдень в мечеть. И там все мы приняли ислам, надевши на головы зеленые тюрбаны. Все продолжалось одно мгновение; нужно лишь было повторить слова шахады111: "Lā ‘ilāha ‘illā-llāh, Muḥammadun rasūlu-llāh, а Яаков дал всем новые, турецкие имена: Кара, Осман, Мехмед и Хасан, а своей жене и дочке: Фатима и Айша, такие имена были у дочки и любимой жены пророка. Благодаря этому, было достигнуто число в тринадцать верующих, что было необходимо для того, чтобы учредить собственный лагерь, как у Барухии.
И внезапно мы вновь были в безопасности. Во второй раз Яаков стал хахамом, нашим господином. Мы же все со всем доверием его господином признали, и теперь были бы рады, если бы он отправился вместе с нами в Польшу.
Возвращаясь, все мы были в хорошем настроении, и все это было будто некий кулиг112, мы пели во весь голос наши песни, так что сорвали себе горла. Потом я уже чувствовал себя лучше, в мои мысли возвращался какой-то смысл. К Богу мы идем через три религии: иудейскую, исмаильскую и эдомскую. Как и было сказано. Я давно уже перевел с древнееврейского на турецкий язык мою любимую молитву, и когда произнес ее вечером, всем она понравилась, ее даже списали для себя на новом языке. Вот тона:
Под серой одеждой нет у меня ничего, кроме души,
Зато она там любые цепи порвет и покрушит.
От берега отобьется, парус поставит белый,
Ничто не задержит ее, сердца порыв несмелый.
И стает так она дрейфовать среди портов ваших,
Хоть стражей нашлите, ничто ее не устрашит.
Выстройте новые стены, их она переступит,
Но праведному добра не поскупит.
И среди границ ваших себя приметит,
На ваше слово мудрым словом ответит.
Не важны ей порода и вечная форма понятий,
Вежливость, воспитание – что еще в тебе из занятий.
И как станешь безмерье ее ты считать,
Она улетит – и как ее тут хватать.
Не знает никто ни гордости ее, ни красоты,
Только что было, и вот не видишь ее ты.
Так помоги мне Боже, Господь над всеми нами,
Высказать душу людскими устами.
Открой уста неловкие, сделай язык поживее,
И выскажу я правотуТвою – не ленясь.
Я тогда был переполнен счастьем – сразу же после того в один прекрасный день пришла весна, а точнее, в одни послеполуденные часы, когда солнце набрало сил и начало припекать нам спины. Нам к тому времени удалось распродать весь товар, и мы устроили себе перерыв в учете, а на следующее утро меня разбудили поющие птицы, и сразу же потом, даже непонятно как, сделалось зелено, молодая травка выросла между камней двора, а тамариск рьяно бросился цвести. Лошади неподвижно стояли в пятнах солнца и, щуря глаза, грели себе спины.
Мое окно выходило на виноградник, и в тот один-единственный год я был свидетелем всего процесса возврата жизни после зимы, с самого начала до конца, от почек до зрелых гроздьев. В августе их уже можно было рвать, настолько они были тяелыми и наполненными соком. Вот я и думал тогда, что это Бог дает мне такой вот пример: нужно время, чтобы, казалось бы, ниоткуда, родилась идея. Она требует собственной поры и ритма. И ничего нельзя ускорить или пропустить. И раздавливал виноградины в пальцах и думал, как много сделал за это время Бог, позволяя созреть гроздьям, вырасти овощам в земле и плодам на деревьях.
Ошибался бы тот, кто считал бы, что мы сидели там без дела. Днем писали письма и высылали их в мир нашим братьям – то в Германию, то в Моравию, то в Салоники или в Смирну. Яаков же, оставаясь в тесных отношениях с местной властью, часто встречался с турками, в чем принимал участие и я. Среди этих турок были и бекташиты, которые считали Яакова за своего, он же иногда ходил к ним, только не хотел, чтобы мы его сопровождали.
А поскольку, сидя у Яакова, про наши торговые интересы мы не забыли, то несколько раз тем летом мы выезжали из Джурдже на другой берег, в Русе, а оттуда везли товар дальше, в Видин и Никополь, где до сих пор проживал тесть Яакова, Това.
Я хорошо узнал эту дорогу вдоль Дуная – дорогу, которая, ведя низко, у самого берега, иногда карабкается на береговые склоны. Всегда с нее можно видеть могущество текущей воды, ее истинную силу. Когда весной Дунай широко разливается, так же, как это было в этом году, можно было бы подумать, что попал к морю. Некоторые прибрежные поселки чуть ли не каждую весну грозят быть залитыми. Для защиты от наводнений люди садят на берегу деревья, у которых мощные корни и способны выпить воду. Деревни кажутся бедными, они заполнены домишками из глины, возле которых сушатся сети. Обитатели их мелкие и смуглые, их женщины охотно ворожат по руке. А дальше от воды, среди виноградников строятся богатые; их дома строят из камня, уютные дворики прикрыты плотными крышами из винограда, которая защищает от жары. Именно на этих дворах с весны и ведется семейная жизнь, здесь принимают гостей, здесь едят, работают, разговаривают и пьют вечернее вино. Если на закате солнца спуститься к реке, часто слышно далекое пение, несущееся по воде – неизвестно откуда, непонятно, на каком языке.
В окрестностях Лома берег вздымается особенно высоко, и может показаться, сто оттуда можно видеть половину мира. Там мы всегда останавливались отдохнуть. Помню тепло солнечных лучей на коже и до сих пор чувствую запах нагретых растений, смесь запахов трав и речного ила. Мы покупали запас козьего сыра, а еще – в горшках – закуску, хорошенько приправленную пасту из печеных на огне баклажанов и перца. Теперь думаю, что никогда в жизни не ел я ничего столь вкусного. И это было чем-то большим, чем обычный отдых в дороге и обычная местная еда. Все в это мельчайшее мгновение сплеталось в одно целое, и растворялись границы банальных вещей, так что я даже переставал есть и пялился, раскрыв рот, на посеребренный простор, и тогда Яакову или Ерухиму приходилось стукнуть меня по спине, чтобы вернуть на землю.